А иногда убивают по ошибке. Даже МОССАД как-то убил какого-то официанта, приняв его за террориста. Убили, кстати, в Норвегии. Я вспомнил об этом не оттого, что думал о жёнах богачей. А потому, что знавал нескольких провинциальных толстосумов, с трудом уживающихся вместе в одном городе.

– Это только в кино, только в кино, – ответили мне.

Итак, в своей жизни Чашин слишком много стрелял из автоматического оружия и оттого, как мне казалось, повредился рассудком.

– Прости, браток, к тебе и не подъедешь, – сказал Чашин. – Садись, прокатимся.

Делать было нечего, я только сказал, что надо запереть дверь.

– Не духарись, – ответил Чашин. – Мальчик останется.

Овальный парень действительно остался и пошёл к моей комнатке. Шофёр рванул с места, и мы поехали по трассе вдоль берега на запад. Запад на Юге всегда условен, всюду юг, как на Северном полюсе, но меня всегда привлекала точность топографии.

– Знаешь, не надо мне никуда, – сказал я Чашину. – Высади меня, я на пляж хочу.

– Брось. Я хочу вытащить тебя из этого дерьма, – снова произнёс убийца Чашин.

– Зачем? – просто спросил я.

Дерьмом, по всей видимости, была вся моя жизнь.

– Ты не продашь, – ответил Чашин так же просто. – Эти все продадут, а ты – нет.

«Он прав, – подумал я, – а всё же ни в чём нельзя быть уверенным. Я сильно изменился».

– Короче, – (он любил это слово), – ты ещё помнишь сербский?

Тогда я всё понял. Я догадывался, зачем Чашину мог понадобиться мой сербский язык и что он мне хочет предложить работу. И я догадывался какую. Какое там, я просто знал.

Он шевелил губами, произнося какие-то слова, а я уже не понимал ничего. Я тупо смотрел на проносящиеся за окном горы. Чашин всегда не любил меня – за высокое звание моего отца, за те книги, которые я читал, за любовь мою к картинам, которых он, Чашин, никогда не видел.

И он был прав – именно из-за отцовских погон моя жизнь была легче и, главное, безмятежнее, чем его. Может, из-за этой лёгкости я и покинул строй.

Чашину всё в жизни давалось тяжело, хотя учились мы вместе.

И вот что-то у него случилось теперь, появилась надобность, и я показался ему подходящим, несмотря на неприязнь и память о том, что стояло между нами.

Чашин говорил и говорил, а мы оказались вдруг в каком-то кафе у крепостной стены, где было жарко, душно, пахло потом и разлитым вином и снова потом, но Чашин никогда не замечал запахов, а я давно начал находить в них особый смысл, дополнение к тому, что видишь глазом, дополнение не всегда красивое, приятное, уместное, но завершающее картину мира, дающее ей окончательную правдивость и точность.

Мы пили, не пьянея, он говорил о деньгах и вдруг охрип и стал ругаться, ругаться без адреса, будто не нашёл ещё настоящего виновника своего раздражения.

Он говорил о присяге и наших погонах, о том, как мы все считали в восемнадцать лет, что лучшая профессия – это Родину защищать. Я был бывшим капитаном, а он был бывшим майором.

За столиками чокались, а я думал, что вот тогда я стал учить сербохорватский и поэтому не попал в группу, учившую пушту.

Я учил другой язык и, шевеля губами в лингафонном кабинете, произносил слова по-сербски. Слова эти были: «миномёт», «истребитель-штурмовик», «истребитель танков», а друзья мои вели допрос «пленного» как раз на пушту.

Этот пленный был пока ещё в кавычках.

Однако через год в жёлтый вертолёт, покрытый камуфляжными пятнами, попал «стингер», и группа военного перевода с пушту перестала существовать.

Уцелел один Чашин, потому что его не было на борту. Он занимался другим делом, и я знал каким. Дело было воровским и грязным. Мы встретились потом, уже когда нас обоих комиссовали.

У нас на погонах были разные звёздочки, у меня их было четыре, а у него – всего одна, зато большая.

И я помнил, почему так вышло, – он научился исполнять приказы не раздумывая. Чашин научился убивать, а я – нет, хотя у нас были одни и те же толковые учителя. Это была давняя история, о которой я старался не думать, это казалось нашим общим прошлым, но всё же прошлое делилось на две части – чашинскую жизнь и мою. Чашинская часть прошлого мало походила на прошлое Багирова и оттого не уживалась с моей частью. История Чашина сидела в моём прошлом, как стальной болт в буханке хлеба. История Чашина была вариантом моей собственной судьбы.

Теперь Чашин снова нашёл меня.

– Я тебе не предлагаю денег, – говорил он. – Это тухляк. Я тебе не хочу их давать, да они тебе и не нужны. Я тебе предлагаю нормальную жизнь. Не бумажную, понял? Ты не училка и не бухгалтер, ты же ничего, кроме как служить, не умеешь.

Он говорил о том, что нас продали и каждому теперь нужно думать о себе.

Я между тем вспоминал офицеров, проданных оптом и так же оптом спустивших свои в/ч – от боекомплекта до сапог б/у.

И ещё Чашин говорил о том, что теперь отдаёт долги. Видимо, их должен был получить я, потому что убитым уже ничего не было нужно.

И видно было, что нужен Чашину переводчик с навыками стрелковыми да языковыми.

Тягучая липкая тоска охватывала меня, и я, не говоря ничего, смотрел на развалины крепости. Чашин привёз меня обратно и сообщил, что наведается в посёлок через неделю.

«Что ж, неделя – это хороший срок», – подумал я, неловко выбираясь из машины.

Вернувшись в комнатку, я увидел скучающего парня с короткой стрижкой. Он ушёл, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, а я забылся неспокойным дневным сном.

Мне снилось то, что я всегда хотел забыть. По отлогому склону ползла «Шилка», поводя счетверёнными стволами своей башни, и была похожа на огромную черепаху. Она ползла мимо искорёженных обломков установки «Алазань», из которых теперь били не по облакам, а лупили по чужим деревням.

Потом надо мной склонялось печальное лицо Геворга, и, наконец, я видел его, это лицо, совершенно бескровное и отстранённое, потому что отрубленная голова моего друга была насажена на арматурный прут.

Я проснулся оттого, что заплакал.

Я всегда плакал, когда видел эти сны. Ничего романтического тут не было, был страх, и были подлости, которые я делал и о которых теперь так хотелось забыть. Тогда ты их не боишься, потому что думаешь, что, кроме этих подлостей и страха, у тебя будет что-то другое, а на самом деле ничего не будет больше. Только это прошлое.

Не было никакого героизма, а были грязные ватники и вечно небритые лица моих товарищей.

Можно было бы лермонтовским героем красоваться перед женщиной ночным кошмаром и скрипом зубов, но не было романтики в этих снах, а к тому же я знал, что зубами скрипят чаще всего от невыведенных глистов.

Это чувство отчаяния через день прошло, и я снова начал писать. Снова скрипел кривой стол, и снова пустел вечерний Шанхай.

Как и в прошлые дни, я отправился на набережную и снова встретился с лабухами.

Скоро мы очутились в странной сбродной компании, появилось вино, подошли женщины.

На меня сразу же положила глаз одна из них – некрасивая, очень богатая и очень глупая.

Её было так жаль, что я не сразу ушёл и ещё долго рассказывал ей какие-то истории.

Компания решила искупаться, и я с ними – сбежав всё же от своей собеседницы.

На пляже я начал отжиматься – так быстрее высыхаешь. А такой же пьяный, как и я, человек сказал мне, переводя дыхание:

– Брось, браток, не сажай при бабах мышцы.

Перед этим он на спор сидел у меня на плечах, и я отжимался с его весом.

Но девушки, появившиеся откуда-то на пляже, были хороши. Ради них можно было пожертвовать сном, и мы снова вернулись пить в кафе, хотя одна из них, образованная и начитанная, начала вдруг пенять мне за грубость.

Она говорила, что нельзя в присутствии одной женщины назвать другую дурой.

Я кивал и соглашался, а она говорила и говорила – о пошлости и приличиях, упоминая Лосева и Лотмана, Священное Писание и женскую солидарность.

Она шевелила губами, а я кивал и кивал, потому что мало было у меня собеседников и не мог оттого я ссориться с нею.

Потом пришла другая, и мы заговорили о живописи. Эта другая говорила о Рафаэле, а я, слушая её, вспоминал, как приехал с отцом из Вюнсдорфа в Дрезден и ходил по пустым залам картинной галереи.

Товарищи отца были в штатском, но ничто не скрывало их военной выправки.

Наконец мы вышли к Сикстинской Мадонне и остановились. Ангелы задумчиво и удивлённо смотрели на женщину, а женщина смотрела на нас и, теперь я думал, знала нашу судьбу. Она знала судьбу отца, которому осталось жить так недолго, она знала судьбы его подчинённых, она знала и мою судьбу – судьбу мальчика, который родился в чужой стране.

Но тут меня тронули за плечо. За время нашего отсутствия какой-то странный человек появился там. Он всё высматривал, высматривал меня, и странно знакомым казалось мне его лицо.

И вот теперь наконец он встал и подошёл к столику:

– Выпьем, ребята…

В общем шуме и гвалте его не расслышали. Рука незнакомца лежала на моём плече. Я повернулся к нему со своим стаканчиком и спросил:

– За что пьём?

Он удивлённо посмотрел на меня и сказал:

– Сам знаешь. Выпьем за сороковую армию. Помянем хлопцев.

Я кивнул и молча встал из-за стола, хотя не имел никакого права пить за это. Человек допил и, вновь тронув меня за плечо, сразу ушёл куда-то, а девушки потащили нас к себе, в один из корпусов литературного санатория.

Подруга хозяйки куда-то отлучилась, и мы расположились в комнате, казавшейся мне огромной после моей каморки.

Высокий лохматый лабух перекинул гитару на грудь, как автомат, и запел.

Он пел страшную и печальную песню, которая совсем не вязалась с женским смехом и стуком стаканов.

Но всё же я смеялся и чокался со всеми, до кого мог дотянуться, и не думал ни о чём.

По дороге домой я снова вспомнил о Чашине, и настроение испортилось.

Можно было бы не думать о нём ещё целую неделю, но я возвращался и возвращался в мыслях на три года назад.

Я вспоминал, как Чашин долго и весело пил с нами, а потом уехал.

Как мы проводили его и вечером, протрезвев, стали ждать грузовика с продуктами.

Геворг и я вышли встретить машину, и было славно спускаться с горы, зажав автомат под мышкой и придерживая за ствольную накладку.

Мы шли, вдыхая вечерний воздух, огибая валуны, и Геворг улыбался чему-то своему.

Мне было завидно оттого, что вот он идёт по земле, которую считает своей, а я на ней случаен и одинок.

Когда я смотрел на лица моих товарищей, покрытые грязью и пылью, мне было понятно, что они свои на этой земле.

Я был только свидетелем, чужаком среди них, будто бездельник, пришедший на праздник – просто так, поесть или выпить на дармовщинку.

Моя правда – быть лишним в этой войне.

Сидя у костров, я разглядывал заскорузлые руки крестьян, которые ложились на рычаги трактора только для того, чтобы втащить пушку на пригорок.

Эти люди воевали за своё – а я был свидетелем.

Мы начали спускаться с горы к изгибу дороги, где у пробитой пулями стрелы, указывающей путь к какому-то давно не существующему колхозу, стоял грузовик с продуктами из деревни.

Геворг спускался легко и весело, пока не понял, что в грузовике чужие люди.

Но было уже поздно, и, ещё не слыша выстрелов, я увидел, как разрывается куртка на спине моего друга и летят мне в лицо ошмётки его плоти.

Я так и не увидел тогда его лица, потому что тоже упал ничком и равнодушными от боли глазами смотрел на жука, медленно ползущего в траве. Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело.

Грузовик уже давно уехал, а у меня всё не было сил встать или даже просто ползти обратно. Кто-то надоумил людей с той стороны холмов перехватить нашу машину, и отчего-то я сразу придумал себе этого «кого-то».

Вот чему я был свидетель, и никто не обещал подарить мне иной мир, чем этот, ни звёзд его, ни солнца.

Ни один пророк не обещал мне ничего, и всё же я был свидетелем.

Свидетелем.