Элизабет Гаскелл: Руфь

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Капайте, капайте, слезы!
Омойте те стопы,
Что принесли нам с неба
Далекий свет звезды.
Молите о прощении!
Грех ищет искупления в слезах.
Пусть в омуте бездонном
Утонут и сомнения, и страх.
Пусть взгляд Его постигнет грех
Лишь через вас, о слезы!

Финеас Флетчер

Глава 1
Ученица модистки

В одном из восточных графств расположен небольшой город, где когда-то проходили выездные сессии суда присяжных. Место пользовалось особым расположением Тюдоров, а благодаря их защите и милостям приобрело великолепие, поражающее современных путешественников.

Еще сто лет назад городок отличался живописной пышностью. Старинные дома, служившие временными пристанищами тех семейств, что довольствовались провинциальными увеселениями, загромождали улицы, придавая им тот беспорядочный, но благородный облик, который до сих пор встречается в Бельгии. Фронтоны и возвышавшиеся на фоне голубого неба многочисленные трубы создавали впечатление причудливого богатства, а ниже взор привлекали разнообразные выступы в виде балконов и эркеров. Особенно забавно было видеть скопление окон, втиснутых в стены задолго до введения мистером Питтом новой системы налогообложения. От чрезмерного количества нависавших конструкций улицы тонули во мраке. Проезжая часть была дурно вымощена большими круглыми выступающими булыжниками, а защищенные бордюрами тротуары вовсе отсутствовали. Долгими зимними вечерами жителям приходилось передвигаться в темноте. Особенно плохо приходилось тем, кто не разъезжал в собственных экипажах и кого слуги не вносили в паланкинах прямо в дома друзей. Ремесленникам и их женам, лавочникам и их супругам приходилось и днем и ночью пробираться по мостовым с опасностью для жизни. На узких улицах громоздкие неповоротливые экипажи прижимали пешеходов к стенам, в то время как негостеприимные дома гордо распространяли лестницы вплоть до проезжей части, вновь подвергая людей той опасности, которой они избежали шагов двадцать-тридцать назад. В темноте единственным источником света служили тусклые масляные лампы над подъездами аристократических особняков, после чего прохожие вновь ныряли в темноту, где их нередко поджидали грабители.

Мельчайшие подробности минувших времен позволяют яснее понять обстоятельства, в которых формировались характеры. Повседневная жизнь, куда человек попадает с рождения, сам того не осознавая, формирует узы настолько крепкие, что лишь один из сотни находит в себе силы разорвать их, когда приходит время, когда возникает превосходящая все внешние условия необходимость в индивидуальном независимом действии, поэтому будет полезно узнать, в чем именно заключались жизненные устои, руководившие нашими предками, прежде чем они сумели от них освободиться.

Сейчас древние улицы уже утратили живописность. Знатные семейства, такие как Эсли, Данстены, Вейверхемы, уже полвека назад, если не больше, продали свои особняки и переехали в Лондон. А когда город утратил привлекательность для Эсли, Данстенов и Вейверхемов, разве можно ожидать, что Домвиллы, Бекстоны и Уайлды продолжат проводить зимы пусть и в собственных, но второсортных домах, да еще с возросшими расходами? Поэтому некоторое время роскошные особняки пустовали, пока их не скупили предприимчивые дельцы, чтобы разделить на квартиры, доступные трудовому сословию, или даже (склонитесь пониже, чтобы не услышала тень Мармадюка, первого барона Вейверхма) превратить в магазины.

Однако по сравнению с последующими переделками былого великолепия это было еще не очень плохо. Торговцы обнаружили, что аристократическая улица оказалась слишком темной, поскольку тусклые лампы над дверьми плохо освещали товары. Доктор плохо видел зуб, который следовало удалить. Адвокату приходилось требовать свечи на час раньше, чем во время жизни на прежней, плебейской улице. Короче говоря, по общему согласию одну из сторон улицы снесли и заново застроили низкими, скучными, однообразными домами в стиле Георга III. И все же старинные здания оказались слишком крепкими, чтобы покорно поддаться уничтожению, поэтому порой люди удивлялись, войдя в безликий магазин и внезапно оказавшись у подножия великолепной дубовой лестницы, освещенной витражным окном и украшенной рыцарскими доспехами.

Много лет назад темной январской ночью по такой лестнице, мимо такого окна (сквозь которое проникал ставший разноцветным лунный свет) устало поднялась Руфь Хилтон. Я сказала «ночью», однако, строго говоря, уже наступило утро. Старинные колокола церкви Святого Спасителя только что пробили два раза, и все же в комнате, куда вошла Руфь, все еще сидело больше дюжины девушек, которые шили с таким неподдельным старанием, словно от этого зависела их жизнь, не решаясь зевнуть или проявить какой-нибудь другой признак усталости. Услышав, как Руфь сообщила миссис Мейсон, который час (за этим ее и посылали), они лишь слегка вздохнули, ведь как бы поздно ни закончилась сегодняшняя работа, завтра все равно предстояло явиться к восьми, а они очень устали.

Сама миссис Мейсон трудилась столь же усердно, как все остальные, но была старше и крепче своих учениц, к тому же вся выручка от выполненной работы доставалась ей. Но даже она не могла не признать необходимость отдыха.

– Молодые леди! Перерыв продлится полчаса. Мисс Саттон, позвоните в колокольчик. Марта принесет хлеб, сыр и пиво. Сделайте милость: поешьте подальше от платьев и потом не забудьте помыть руки, прежде чем вернуться к работе, когда я приду. Ровно через полчаса, – очень четко и внятно повторила миссис Мейсон и вышла из комнаты.

Было интересно смотреть, как девушки моментально воспользовались отсутствием хозяйки. Одна толстая, особенно тяжеловесная особа опустила голову на сложенные на столе руки и мгновенно уснула. Отказавшись проснуться ради своей доли скудного ужина, она, однако, испуганно вскочила при первом же звуке шагов миссис Мейсон, хотя та еще только поднималась по лестнице. Две-три других швеи пытались согреться возле маленького камина, со всей возможной экономией места и без малейших претензий на украшения устроенного в тонкой легкой стене, которую нынешний хозяин дома воздвиг, чтобы отделить часть обширной гостиной. Некоторые девушки коротали время, перекусывая хлебом и сыром с таким же размеренным и непрерывным движением челюстей (и почти таким же тупым невозмутимым выражением лица), с каким жуют жвачку пасущиеся на лугу коровы.

Кто-то из мастериц расправил и поднял на всеобщее обозрение роскошное бальное платье, в то время как другие отошли на почтительное расстояние, чтобы оценить работу по достоинству. Кое-кто принял свободную позу, чтобы дать отдых уставшим членам; кое-кто позволил себе вдоволь зевать, кашлять и чихать, что не позволялось делать в присутствии миссис Мейсон. А Руфь Хилтон подбежала к большому старинному окну, открыла ставни, приникла к стеклу так, как птичка приникает к прутьям клетки, и посмотрела на тихую, залитую лунным сиянием улицу. Было светло, почти как днем, так как все вокруг укрыл белой пеленой падавший с вечера снег. Окно помещалось в глубокой квадратной нише, а странные маленькие стекла были заменены новыми, пропускавшими больше света. Неподалеку на едва заметном ночном ветерке мягко покачивались пушистые ветки лиственницы. Бедная старая лиственница! Прошло то время, когда она стояла на красивой лужайке, а к стволу ласково приникала мягкая трава. Сейчас лужайку разделили на дворы и хозяйственные территории, а ствол почти вплотную окружили каменными плитами. Снег толстым слоем лежал на ветках и время от времени беззвучно падал на землю. Перестроенные старинные конюшни превратились в череду примыкавших к особнякам жалких хижин, а над всеми переменами от величия к убожеству царило вечно прекрасное пурпурное небо.

Прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, уставшими глазами Руфь смотрела на ночную красоту. Хотелось схватить шаль, набросить на голову и выбежать на улицу, чтобы попасть в дивный мир. Когда-то подобное желание можно было тотчас исполнить, но сейчас она неподвижно стояла с полными слез глазами, вспоминая ушедшие январские ночи, похожие на эту и все же совсем иные.

Вдруг кто-то тронул ее за плечо.

– Руфь, дорогая, – прошептала девушка, невольно выдавшая себя долгим и мучительным приступом кашля. – Поешь немного. Ты еще не знаешь, как еда помогает пережить долгую ночь.

– Несколько быстрых шагов на свежем воздухе помогли бы куда больше, – ответила Руфь.

– Но только не в такую ночь, как эта, – вздрогнув от одной лишь мысли, возразила девушка.

– Но почему же не в такую ночь? – удивилась Руфь. – О! Дома я часто бегала по переулку до самой мельницы, чтобы посмотреть блестящие сосульки на большом колесе, а потом не хотела возвращаться домой, пусть у камина и сидела матушка. Да, не хотела возвращаться к матушке! – добавила она тихо, с невыразимой печалью в голосе, а потом продолжила, смахнув наполнившие глаза слезы: – Послушай, Дженни! Признайся, что никогда не видела эти жалкие, уродливые, ветхие старые домишки такими – как бы это сказать? – почти красивыми, как сейчас, под мягкой, чистой, белой пеленой. А если даже они так хороши, то представь, как выглядят в такую ночь трава и плющ!

Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.

Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.

Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам вились гирлянды из осенних и весенних цветов, а венчало праздник природы роскошное лето со сладким ароматом мускусных роз и яркими красками июня и июля.

Конечно, Моннуайе или другой одаренный художник, создавший чудесные букеты, был бы счастлив узнать, какую радость принесла его работа – пусть и поблекшая – печальному сердцу бедной девушки: она живо напомнила ей о тех милых цветах, которые росли, цвели и увядали в саду ее родного дома.

Сегодня миссис Мейсон особенно настаивала на окончании работы, пусть даже для этого мастерицам пришлось бы трудиться всю ночь. Дело в том, что на следующий день должен был состояться ежегодный охотничий бал. После отмены балов выездных судов этот праздник остался единственным городским развлечением. Хозяйка мастерской приняла множество заказов, пообещав во что бы то ни стало утром доставить их по адресам и не позволив ни одному ускользнуть и достаться сопернице – другой опытной модистке, недавно обосновавшейся на той же улице.