Стулья в гостиной стояли полукругом, обращённым к окну. Мисс Бартон, пройдя между ними, распахнула стеклянные двери, которые по исходному плану должны были открываться на центральный променад сада. Теперь вместо посыпанной гравием дорожки здесь начинались мраморные плиты, ведущие к восьмиугольному водоёму с бронзовым фонтаном посередине. Это была классическая многофигурная композиция: жилистый Вулкан на мощных, хоть и кривых ногах, пытался обнять шлемоносную Минерву, а та отталкивала его рукой. Вокруг валялись мечи, кинжалы, кирасы и несколько недокованных молний. Узловатыми пальцами Вулкан срывал с Минервы нагрудный доспех, обнажая тело, которое явно лепили с Катерины Бартон. Даниель узнал сюжет: Минерва пришла в кузницу Вулкана за оружием, тот, воспылав любострастием, попытался ею овладеть, однако Минерва сумела себя отстоять, и он излил семя на её ногу. Минерва вытерлась тряпкой и отбросила её, оплодотворив, таким образом, Матерь-Землю, которая позже родила Эрихтония, одного из первых афинских царей, введшего в обращение серебряные монеты.

Композиция изобиловала намёками и символами: свободной рукой Минерва уже тянулась за тряпкой, а Вулкан был пугающе близок к соприкосновению с её лилейным бедром. По углам водоёма располагались статуи поменьше: ближе к дому, выстроенному Даниелем, плодоносная богиня (много рогов изобилия) кормила виноградом младенца. Напротив, ближе к дворцу Ванбруга, царь в короне восседал на груде монет. Даниелю мучительно хотелось вывернуть голову и разглядеть, как скульптор решил некоторые частности. Особенно его интересовало, откуда бьёт вода, и одновременно самая мысль об этом была почему-то нестерпима. Катерина Бартон упорно не замечала фонтан – не говорила о нём, не смотрела в его сторону, неприступная, как Минерва. Даниелю, едва поспевавшему за ней, оставалось довольствоваться ролью Вулкана, хоть и без надежды даже на такое удовлетворение.

За всеми этими впечатлениями он не успел разглядеть дом снаружи, как оказался внутри. Возможно, так было и лучше: ему смутно запомнилось множество статуй, скачущих по крышам и балюстрадам.

– Это называется рококо, – объяснила Катерина Бартон, вводя Даниеля в помещение, которое, вероятно, и было тем самым залом. – Все от него без ума.

Даниелю вспомнился отцовский дом: голые стены, добротная неподъёмная мебель – один-два предмета на комнату.

– Здесь я чувствую себя стариком, – брякнул он некстати.

Катерина Бартон одарила его чарующей улыбкой:

– Некоторые говорят, что этот стиль проистекает от избытка декораторов при недостатке домов.

«И отсутствия вкуса», хотелось добавить Даниелю.

– Поскольку вы хозяйка дома, мадемуазель, я не стану развивать мысль, высказываемую некоторыми.

Наградой ему стала игра ямочек. Сам того не желая, он нечаянно затронул её отношения с Роджером.

В такие мгновения Даниелю становилось не по себе. По большей части она нисколько не походила на Исаака – даже на того хрупкого, почти женоподобного юношу, с которым Даниель учился в Тринити-колледже полвека назад. Не знай Даниель заранее, он в жизни бы не догадался об их родстве. Однако в те секунды, когда она забывала спрятать свой ум, семейное сходство проступало, и Даниель видел Исааково лицо, как если бы шёл с автором «Математических начал» через тёмную комнату, и того на миг озарила блеснувшая за окном молния.

– Я бы хотела показать вам кое-что достойное вашего внимания, доктор. Сюда, пожалуйста.

Вулкан стоял в дальнем конце зала. В отличие от природных, грубых и ничем не украшенных, он являл собой идеальный конус с углом при вершине осевого сечения ровно девяносто градусов. Жерло или сосок венчали развалины античного храма с дорическими колоннами красного мрамора и полуобвалившимся золотым куполом. Гору из чёрного мрамора с красными прожилками украшали вездесущие золотые сатиры, нимфы, кентавры и прочий мифологический зверинец. Вулкан имел в высоту не более четырёх футов, но казался выше благодаря постаменту в половину человеческого роста, поддерживаемому кариатидами в образе Тифона и прочих земнородных чудищ.

– Если вы подойдёте ко мне, доктор, я покажу вам удивительный винт.

– Простите?

Мисс Бартон открыла неприметный люк с задней стороны постамента и теперь манила Даниеля рукой. Тот обошёл вулкан, осторожно присел на корточки и заглянул внутрь. Теперь он увидел цилиндр, идущий под наклоном от установленного на полу чана к жерлу.

– Роджер очень хотел, чтобы вулкан извергал потоки расплавленного серебра. Это было бы так эффектно! Однако мистер Макдугалл побоялся, что могут загореться гости.

– Что тоже было бы по-своему эффектно, – пробормотал Даниель.

– Мистер Макдугалл уговорил Роджера остановиться на фосфорном масле. Его изготавливают в другом месте, привозят сюда в бочке и выливают в ёмкость. Архимедов винт поднимает его вверх, так что оно изливается из кратера и бежит по склонам, обращая в бегство кентавров и прочих созданий.

– В бегство?!

– О да, ибо фосфор изображает потоки жидкого огня.

– Это я понимаю. Но как они бегут?

– Они заводные.

– И все сделаны Макдугаллом?

– О да.

– Я помню, что приглашал ювелира по фамилии Милхауз, но не припоминаю механика по фамилии Макдугалл…

– Мистер Милхауз подрядил мистера Макдугалла сделать хитроумные части механизма. Когда мистер Милхауз умер от оспы…

– Мистер Макдугалл сменил его, – догадался Даниель, – и не мог остановиться, придумывая одни хитроумные части за другими.

– Пока Роджер не сказал ему: «Хватит», боюсь, несколько категорично. – Катерина Бартон поморщилась, так что Даниелю захотелось погладить её по голове.

– Он ещё жив?

– Да. Работает в театрах, делает призраков, взрывы и ураганы.

– Ну разумеется.

– При одном из поставленных им морских сражений сгорел занавес.

– Охотно верю. И как часто вулкан извергается?

– Раз или два в год, во время больших приёмов.

– И в таком случае мистера Макдугалла возвращают из ссылки?

– Да. У Роджера с ним договорённость.

– Откуда берётся фосфор?

– Его привозят, – сказала Катерина Бартон так, словно эти слова заключали в себе ответ.

– И как мне отыскать мистера Макдугалла?

– В Королевском театре в Ковент-Гардене собираются ставить новую пьесу под названием «Сожжение Персеполя».

– Благодарю вас, мисс Бартон, я всё понял.

Дом Исаака Ньютона на Сент-Мартинс-стрит в Лондоне

тот же день, позже

Даниель посещает Исаака

– У МЕНЯ ДЛЯ ВАС ЕСТЬ ЗАГАДКА, связанная с гинеями, – такими словами Даниель нарушил двадцатилетнее молчание между собой и сэром Исааком Ньютоном.

Разговор этот Даниель продумывал с того самого дня, как Енох Роот возник на пороге его дома: в каких выражениях передать значимость происходящего, сколько времени уделить воспоминаниям о годах в Кембридже, касаться ли их последней встречи, памятуя, что она закончилась наихудшим возможным образом (исключая смертоубийство). Словно драматург, комкающий черновик за черновиком, он вновь и вновь набрасывал в голове сценарий встречи, и всякий раз действие устремлялось к кровавой развязке, наподобие последнего акта «Гамлета». В конце концов Даниель рассудил, что, по словам Сатурна, ему остались дни или часы, а значит, жалко тратить их на формальности.

Когда дверь открылась и он через комнату взглянул Исааку в лицо, то не увидел следов ярости или (что было бы куда опаснее) страха, только обречённость. Исаак сидел с видом герцога, которому неожиданно свалился на голову умственно неполноценный братец. Тут-то экспромтом и возникла фраза про гинеи. Слуга, открывавший дверь, глянул на Даниеля, как на труп висельника в жаркий день, и затворил тяжёлые створки.

Исаак и Даниель остались с глазу на глаз в кабинете. По крайней мере, Даниель решил, что это кабинет. Он не мог представить, чтобы у Исаака имелись гостиная или спальня, – любая его комната была по определению рабочей. После дома Роджера тёмная обшивка стен казалась почти деревенской. Дверь тоже была дубовой; когда она закрылась, то словно исчезла, породив впечатление, будто Исаак и Даниель – два высушенных экспоната в деревянном ящике. Окна кабинета выходили на Лестер-филдс, резные ставни были открыты, но полузадёрнутые алые занавеси впускали лишь скудный свет. Исаак в длинном алом шлафроке поверх тонкой полотняной рубашки сидел за большим столом, какой мог бы принадлежать Дрейку. Лицо его изменилось мало, хотя и отяжелело, белые волосы по-прежнему доходили до плеч, однако спереди появилась высокая залысина, словно мозг распирал череп изнутри. Привычная бледность за то время, пока Даниель пересёк комнату и протянул руку, сменилась сердитым румянцем, как будто Исаак позаимствовал краски у шлафрока.

– Ничто меня так не раздражает, как пустые головоломки, призванные испытать мой ум, – сказал он. – Бернулли – клеврет Лейбница – прислал мне…

– Задачу о брахистохроне, помню, – вставил Даниель. – Вы решили её за несколько часов. Мне потребовалось значительно больше времени.

– Но вы её решили! – прогремел Исаак. – Поскольку это задача на анализ бесконечно малых, имевшая целью проверить, насколько я в нём смыслю! Невероятная дерзость! Я был первым, кто мог бы её решить, а вы – вторым, потому что узнали о методе флюксий непосредственно от меня! И пешки барона смеют, через тридцать лет после того, как я…

– Вообще-то моя задача совершенно иного рода, – произнёс Даниель. – Искренне сожалею, что невольно вас огорошил.

Исаак сморгнул. На лице его проступило невероятное облегчение. Возможно, он боялся, что Даниель оспорит слова: «Узнали о методе флюксий непосредственно от меня». Картина разом прояснилась. Исаак видел в Даниеле свидетеля, который подтвердит его приоритет, и любые досадные свойства гостя отступали перед этим соображением.

Даниель вздохнул свободнее, чувствуя, как расслабляются мышцы шеи и затылка. Всё будет хорошо. Он выйдет отсюда живым, даже если сболтнёт что-нибудь неподходящее. Для Исаака он не пешка, а ладья, придерживаемая на краю доски до конца игры, чтобы последним неумолимым ходом поставить сопернику мат. От ладьи Исаак готов стерпеть многое.

На миг промелькнула мысль: уж не Исаак ли – не иначе как в соответствии с принципом дальнодействия – повлиял на принцессу Каролину в Ганновере и подстроил его возвращение в Лондон?

– Так в чём ваша загадка, Даниель?

– Сегодня я встречался с человеком, который знает о деньгах много больше моего. Он пытался оценить гинею.

– Или монету, выдаваемую за гинею, – поправил Исаак.

– Согласен. Я сказал «гинея», потому что в конце концов она оказалась гинеей.

– Он должен был её взвесить.

– Так он и сделал. И вес монеты не вызвал у него нареканий. Казалось бы, вопрос решён. Однако дальше он сделал очень странную, на мой взгляд, вещь: положил монету в рот и надкусил.

Исаак не ответил, но, кажется, вновь слегка порозовел: по всей видимости, история его заинтересовала. Он сцепил руки на столе, подобравшись, как кошка.

– Даже я, – продолжил Даниель, – знаю, что монетчики частенько изготавливают фальшивки из золотой фольги, заполняя середину сплавом, который и легче, и мягче золота. Соответственно, чтобы проверить монету, её надо либо взвесить, либо попробовать на зуб. Годятся оба способа. Если монета прошла проверку взвешиванием, то её подлинность доказана! Нет ничего тяжелее золота. Подделка выявляется по недостатку веса. И всё же этот человек – исключительно сведущий во всём, что касается денег, – счёл нужным надкусить монету. Есть ли тут какой-то резон? Или мой знакомец просто глуп?

– Он не глуп, – сказал Исаак, устремляя на Даниеля ледяные кометы глаз.

– Вы подразумеваете, что глуп я?

– Связавшись с таким человеком? Глупы или наивны, – отвечал Исаак. – Поскольку вы двадцать лет прожили в глуши, я готов допустить второе.

– Так развейте мою наивность, скажите, что это за человек.

– Весовщик.

– Безусловно, поскольку он взвешивает, но вы вкладываете в это слово некий смысл, который мне, пришельцу из глуши, совершенно непонятен.