Капрал подошёл к суетящейся компании, поймал за рукав одного из кавалеров, перекинулся парой фраз, сдёрнул висящую на спинке стула женскую сумочку, вытряхнул её содержимое на стол, покачал головой, сказал что-то резкое завывающей от страха публике. Скорая пока не появилась, а девушка уже начала хрипеть. Её друзья принялись буквально осаждать капрала, поняв, что он тут единственный, кто имеет хоть какое-то отношение к медицине.

Легионер ещё стоял в нерешительности, но, когда у больной начались судороги, присел рядом с ней, пощупал пульс и по-разбойничьи свистнул, привлекая внимание сослуживца.

– Васёк! Пулей в бар – водку или что покрепче, быстро!

Опрокинув стул, тот метнулся в сторону стоящего столбом бармена, перекинулся с ним парой слов и уже оттуда завопил:

– Жорж, одного шота достаточно?

– Давай три – для верности!

– Он спрашивает, что предпочитаешь: ром или…

– Васька, б***, я убью тебя, лодочник! Быстро неси сюда дезинфицирующий раствор, осёл!

Вырвав у бармена из рук всю бутылку, рядовой в два прыжка преодолел расстояние до своего товарища.

– Куда лить?

– На руки! Хорош! Теперь сюда, в бокал! Достаточно! Давай вон ту кнопку, которой бумажка приколота! Бросай в ром. Держи, сейчас будет брыкаться!

Капрал вытащил из бокала канцелярскую кнопку, повернул лежащую девушку на бок и с воплем «Слава советской медицине!» с силой воткнул её в то место девицы, куда обычно делают уколы. Молодёжь замерла в шоке, девица взвыла, резко ожила и полезла с кулаками на военного. Тот ловко увернулся и, буркнув: «Жить будет», направился на своё место.

Ещё через четверть часа начали, наконец, собираться все вызванные службы. В панике друзья пострадавшей успели поднять на уши весь Страсбург. Девица к тому времени уже вполне оправилась и сидела, держа за руку своего кавалера и злобно зыркая на капрала.

Первыми потребовали объяснений парамедики.

– Видите ли, коллеги, – назидательно и лениво объяснил им легионер, не вставая со своего места и не выпуская из рук бокал с вином, – пока мы вас дожидались, пациентка могла уже откинуть копыта. Так как адреналина у нас не было, пришлось импровизировать. От боли у неё выделился адреналин из надпочечников, да и общий тонизирующий эффект налицо.

Следом такое же объяснение было дано прибывшим пожарникам. Последней, как и полагается по рангу, на место прибыла муниципальная полиция и даже – о-ля-ля! – жандармы.

– Ого, они б сюда ещё авиаподдержку вызвали, – удивлённо присвистнул капрал.

– Месье медик? – поинтересовался у легионера командир патруля с отличительными знаками адъютанта-шефа жандармерии.

– Инструктор полевой медицины Жорж Буше к вашим услугам, месье, – церемонно поклонился капрал.

– Ну, то, что вы «буше»^[20], это заметно. Однако вам придётся поехать с нами, пройти освидетельствование на алкоголь, наркотики и подождать, пока мы проверяем ваши документы.

– Не придётся, – прозвучал от входной двери уверенный баритон.

Все невольно обернулись. Владелец властного голоса, мужчина средних лет в рубашке с галстуком, пуловере и клубном пиджаке, занял весь дверной проём и с любопытством разглядывал легионера. Жёсткие, посеребрённые сединой, хорошо уложенные волосы почти не закрывали высокий лоб, а очки с невидимо тонкой дужкой и волевой подбородок под немного выступающей нижней губой и прямым носом вкупе с трёхдневной небритостью создавали впечатление погружённого в свою работу профессора и строгого полицейского одновременно. Хотя, если гладко выбрить щёки и надвинуть на глаза фуражку с высокой тульей, получился бы готовый образец «настоящего арийца, преданного лично фюреру и беспощадного к врагам рейха».

– Моя племянница, которую этот солдат спас от верной смерти, и я лично благодарим гостя за неожиданную и столь своевременную помощь и хотели бы хоть как-то компенсировать его хлопоты…

Произнося это, незнакомец не торопясь подошёл к столику, небрежным движением кисти отодвинул в сторону жандарма и протянул руку капралу.

– Петер Дальберг к вашим услугам, месье Буше. Благодарю за такое оригинальное спасение моей племянницы и приглашаю в любое удобное для вас время посетить наш родовой замок Фризенхаузен. Если не против, можем отправиться туда немедленно. Завтра Новый год, и я знаю, что русские крайне уважительно относятся к этому празднику. Отметим наступление последнего года тысячелетия вместе, если у вас не запланировано более интересное времяпрепровождение на новогоднюю ночь.

– Простите, а как вы поняли, что я – русский?

– О, ваш бесподобный акцент слышен, даже когда вы молчите!

– Ну, если господа жандармы не возражают… – пожал плечами Буше.

– Они не возражают, – улыбнулся Дальберг, увлекая за собой легионера.

После трёх лет службы в Джибути и Боснии он вместо положенного отпуска ехал в родовой замок немецкого аристократа. Судьба французского капрала Жоржа Буше, выпускника военно-медицинской академии Григория Распутина и лейтенанта МОСН Георгия Новых делала ещё один неожиданный, загадочный поворот.

Глава 14
Фризенхаузен

– Артём Аркадьевич, вас так долго не было. Что случилось?

– Отдыхал, Гриша… И сейчас – тоже… Имею право…

– Так вы ко мне не по службе?

– Ну, кто к кому – это спорный вопрос. Да ты присаживайся, Гриша, в ногах правды нет, разговор будет обстоятельный… Посидим, выпьем по шоту «Тюламор»… Полюбуемся дикой природой…

Распутин присел на шезлонг, потрогал удивительно прохладную, будто подмороженную ткань, с удовольствием опустился в мягкое ложе и вытянул ноги. В венах головы вместо крови пульсировала боль, и Григорий, чтобы хоть как-то унять её, сильно сдавил виски руками. Крепко зажмурился… Не помогло. Под веки будто насыпали песок. Попытался открыть глаза и проморгаться. Не получилось. Поднял взгляд наверх. Над головой зеленели огромные, словно паруса, листья пальм, свисали лианы толщиной с корабельный канат. По ним с противными криками бойко бегали взад-вперёд игривые мартышки, поглядывая на отдыхающих сердитыми глазами.

– Простите, Артём Аркадьевич, пить не буду, вчера хватило…

– Что, Гриша, головка бо-бо? – ехидно осведомился генерал.

– Не то слово!

– Не надо было мешать «Божоле» и «Курвуазье»! Дорвался до бесплатного… Смотри! То ли ещё будет…

– Умеете вы утешить…

– И не планировал! С чего это мне утешать предателя?

– А кого я предал?

– Известно кого – меня, себя, Ежова, Отечество своё предал…

– Как? Когда?

– Когда продался иезуитам…

– Я никому не продавался, товарищ генерал!

– А вчера во время попойки что ты писал?

– Это мы поспорили с Дальбергом насчёт моих способностей, и я ему на память почти весь календарь за тысяча девятьсот семнадцатый год по дням расписал… Дошли до весны, и Петер сказал, что достаточно, он признаёт свой проигрыш…

– На самом деле проиграл ты, Гриша! Теперь у иезуитов есть актуальный образец твоего почерка, и расписку о продаже тобой души и Родины сварганить сможет каждый подмастерье…

– Да какой Петер иезуит?.. Смешно даже…

– Смешно тебе, Гриша? – Голос Миронова звучал в голове как раскаты грома. – Посмотрим, кто будет смеяться последним…

Небо над головой Григория стало серым, неизвестно откуда налетевшие тучи сомкнулись в каменный закопчённый свод подземелья, лианы превратились в цепи, мартышки – в искалеченных узников, испускавших пронзительные крики отчаяния и стоны боли. Свод опускался всё ниже. Дышать становилось всё труднее. Григорий попробовал вскочить, но руки и ноги оказались прикованными к металлическому каркасу, а сам шезлонг трансформировался в пыточный стол инквизиторов…

– Артём Аркадьевич! Я всё исправлю! Не надо!

– Как, Гриша? Как ты всё исправишь?

– Я откажусь!

– А тебе пока ничего не предлагали! Может, уже и не будут. Просто поставят перед фактом…

– Тогда убью Дальберга!

– И сделаешь только хуже! Нет, товарищ курсант, отказываться надо было ещё в Страсбурге или даже раньше, а сейчас придётся играть!

– Как играть?! Чем?

– Чёрными, Гриша! Пока только чёрными! Другого варианта ещё долго не представится… И кстати, у тебя цугцванг!

– А почему у меня на доске только одна пешка?

– Это ты, Гриша.

– И куда мне ходить?

– Пока ты пешка, ходить придётся только вперёд! Всё. Время вышло!..

Уши заложило от раскатов грома, глаза заволокло розовым. Распутин проснулся, единым махом сбросив с себя липкий и тяжёлый похмельный сон. Прислушался. В голове темно и пасмурно, во рту муторно. По окнам спальни хлестали голые ветки сирени. Завывающий ветер пел в терцию с похмельным синдромом заунывную песню про бренность земного существования.

«Однако ж, как шумно годик начинается!» – пришла в голову первая блуждавшая мысль.

Всё тело свело судорогой и потащило в туалет, благо вход в него находился по правую руку от кровати. До смерти напугав своим рычанием фаянсовое изделие, Распутин наконец смог выпрямиться, узрел стаканчик с зубной щёткой и выкинул её оттуда. Наполнив посудину до краёв холодной водой из крана, он с наслаждением выпил спасительную жидкость, захлёбываясь и задыхаясь, взглянул в зеркало и снова рыбкой нырнул к унитазу…

После нескольких неудачных попыток стать заново если не Homo sapiens, то хотя бы Homo erectus, Григорий плюнул на эти бесплодные попытки, добрался до кровати и снова провалился в тревожное поверхностное забытьё.

Второй раз он проснулся, когда за окном уже царила тьма, ветер полностью утих, и в помещении стояла такая оглушительная тишина, что звенело в ушах. Сумерки скрывали интерьер комнаты, ничем не отвлекаемое сознание понемногу доставало из уголков памяти события прошедшего новогоднего празднования и содержание сопутствующих ему задушевных разговоров «за жизнь».

– Мой дом давно не видел гостей из России, хотя было время – русская речь звучала в нём едва ли не чаще французской или немецкой, – увлечённо рассказывал Дальберг, пока Распутин со своим товарищем осваивались в гостиной, казавшейся бездонной из-за стеклянной крыши, парящей над головой где-то на уровне третьего этажа. – Да-да, не удивляйтесь, после революции многие дома Франции и Германии превратились в прибежище для русской эмиграции… Вполне возможно, те годы были лучшими для этих старых стен. Такой ежедневной концентрации блистательных представителей высшего общества, как в двадцатые-тридцатые, здесь не видели ни до ни после… Клавиши рояля помнят пальцы русского музыканта Владимира Бюцова, а карточный стол – пасьянсы баронессы Диковой, вдовы морского министра России…

Григорий погладил мягкое сукно столика, провёл пальцем по зеркальной крышке инструмента, заметив, что на нём не было ни пылинки… Нет, никакого восторженного чувства, никакого замирания сердца от соприкосновения с великим, ничего похожего на восхищение, подобного тому, какое он испытал первый раз в Петергофе и Эрмитаже… Непонятные, чужие люди с незавидной судьбой…

– Моя бабушка так много и вкусно рассказывала про fête, в которых она участвовала, что навсегда поселила во мне неистребимое желание отмечать русские праздники, – продолжал Петер разговор за ужином.

– Ваша бабушка была русской?

– Нет, но она была безнадежной русофилкой! Могла часами цитировать Чехова и Толстого. «Знаешь, Петер, – говорила она мне, – немцам и французам повезло, что русские – нация воинов, а не убийц и пиратов, как англичане. Если бы было по-другому, обе наши страны уже перестали бы существовать. Для России как минимум дважды за историю не было никаких проблем сделать с европейским национальным калейдоскопом то, что сделали англосаксы с индейскими племенами».

– За что же бабушка так не благоволила англичанам?

– Считала, что исключительно из-за их безумной политики Европа дважды за двадцатый век по уши залезла в дерьмо мировых войн. Зато как она радовалась, когда Британию обманула её бывшая американская колония! В результате «лимонники» из империи превратились в заштатный островок в Северном море. Вот, кстати, моя бабушка в молодости.

– Красавица!

– Это во время войны. Она тогда была связной французского Сопротивления. А рядом с ней – её шеф и лучшая подруга княгиня Вера Оболенская.