– Я воспитываю не волчат, а волкодавов. Учу охранять беззащитных и спасать обречённых. Уже одно это дисциплинирует. Конечно, встречаются экземпляры… Тут уж как в любой сборной команде. Кто не подчиняется, вылетает первым. Но живём не токмо угрозой отчисления. Хорошо срабатывает проверка жаждой, когда после марш-броска под летним солнышком подразделение прибывает к источнику воды и получает команду наполнить фляги, но не пить. Через некоторое время бойцам сообщают, что вода отравлена. Подаётся команда вылить воду, марш возобновляется. И тут рядом кнут и… Нет, не пряник – плечо. Не выдержишь, свалишься – на руках донесём. Я, как командир, буду тащить наравне со всеми…

– Теперь понимаю, почему у тебя нет никого ростом выше меня, – усмехнулся Распутин. – Условно «ранят» такого здоровяка, потом вся группа намучается таскать.

– Не только поэтому, – улыбнулся Ежов. – У нас шутят: «Большой шкаф громко падает, а маленькие веники быстро шуршат».

– Жесток ты, Ёжик!

– А по-другому нельзя, Айболит. По-другому будут потери и невыполнение приказа, срыв поставленных задач…

– Марш-броски до издыхания и тренировки по беспрекословному выполнению приказа – это и в НАТО присутствует. Но боевые гранаты себе под ноги никто не роняет. Выживать учат по-другому. У «морских котиков» ВМС США, например, существует специальное упражнение: человеку связывают руки за спиной и лодыжки, бросают его в бассейн глубиной три метра. Задача – выжить в течение пяти минут. Подавляющее большинство новобранцев терпят неудачу. Многие сразу впадают в панику и начинают кричать, чтобы их вытащили. Некоторые пытаются плыть, но уходят под воду, их приходится вылавливать и откачивать. За годы тренировок неоднократно бывали даже смертельные случаи…

– Интересно, – прищурился Ежов, но сразу же покачал головой: – Да кто ж мне бассейн-то даст? Если только в озере или речке личный состав топить… Нет, у нас попроще: из настоящего болота друг друга вытаскивать на марш-броске или Иван Иваныча разбирать.

– А это что за зверь?

– Чучело-манекен трупа с каким-то важным документом во внутреннем кармане. Бойцам надо его обыскать. Под верхней одеждой – кровавые внутренности. Специально ездил на мясокомбинат, договаривался насчёт свиного ливера – больше всего на человеческий похож. А если учесть, что свежачком он только первый день, а потом активно разлагается и пахнет… Бойцы его шмонают и блюют по очереди. Но уметь возиться в кровавом месиве из зелёных кишок – это тоже часть квалификации, как и готовность убить невинное существо, например бродячую собаку…

– Пёсу жалко…

– Жаль, – согласился Ежов, – поэтому часто заменяем собаку крысой. Запускаем её в умывальник и закрываем вместе с бойцом. Когда крысе некуда деваться, она атакует. И это настоящая жесть. Короче, если сможешь её прибить голыми руками-ногами, тебе уже никакой человек не страшен…

– Жёстко!

– Жизнь гораздо грубее и безжалостнее. И даже на самых изощрённых тренировках, в условиях, максимально приближенных к боевым, всё равно не получится создать боеспособный коллектив.

– А что ещё?

– Кроме чувства долга и ощущения собственного превосходства у бойцов должно обязательно быть что-то личное к тем, с кем они воюют. Без ненависти воевать не получится. Помнишь, нам рассказывали ветераны. С началом Великой Отечественной ненависти долго никто не испытывал. Но когда бойцы своими глазами увидели, что творят гитлеровцы, когда появилось стихотворение «Убей немца», война пошла совсем по другим правилам – по нашим. Поэтому я себе в группу собираю народ с историей: у кого родные сгинули в Абхазии, у кого попали под нож в Средней Азии, кто-то друга в Чечне потерял, а кто-то в тысяча девятьсот девяносто третьем в Белом доме близких оставил… У каждого есть личный счёт ко всей этой бандоте, что так «демократично» расползается по планете, сея горе и смерть.

– Собираешь тех, кто жаждет мести?

– Почему мести? – возразил Лёха. – Справедливости!

За беседой они обошли вокруг жилой корпус и опять вернулись во двор. Декорации сменились. Группа Ежова отрабатывала действия на случай внезапного нападения из засады. С первого взгляда было видно, что собраны опытные ребята, знающие без лишних слов, как действовать в экстремальной ситуации. Всё доведено до автоматизма. При первом же намёке на опасность бойцы, идущие в боевом порядке вторым и четвертым, непременно падали вправо, а первый и третий – влево. Быстро организовывалась круговая оборона. Отделение, готовое дать отпор противнику, ощетинивалось оружием, буквально растекаясь по еле заметным укрытиям, по команде собираясь капельками ртути в единое целое.

– Кстати, Айболит, тебе, как медику, будет интересно. Среди людей, прошедших специальную психологическую военную подготовку, процент подверженных поствоенному синдрому значительно ниже. Люди же, не готовые к мощному прессингу в виде лишений, смерти товарища и необходимости убивать для того, чтобы не быть убитым, зачастую становятся пациентами психоневрологических диспансеров либо попадают в исправительно-трудовые учреждения, как многие афганцы…

– Тоже вспоминаешь?

– Хуже – не могу забыть даже на день. Наверно, это на всю жизнь.

– Слушай, – решил сменить тему Распутин, – а сколько мы ещё тут сидеть будем?

– Ну вот! Я-то думал, что тебя отсюда теперь палкой не выгонишь. Такая красота! Курорт!

– Кстати, да, – оглядывая окрестности и вдыхая полной грудью горный воздух, согласился Григорий, – не ожидал, что твоё командование так расщедрится…

– Командование? – Ежов сморщил нос. – Айболит, ты шутишь! Оно просто поставлено в известность. А всё, что ты видишь, – частная инициатива!

– Ты стал миллионером?

– Не я, Гриша, не я… Просто не все миллионеры мечтают стащить и свалить. Есть и те, кто понимает: не будет нас – не будет их… Такие нам оказывают поддержку, на которую государство не способно… Пока не способно, – добавил Лёха с нажимом.

– Олигарх, отстёгивающий деньги на спецназ! Аж не верится!

– Сам в шоке!

– Будем считать это рождением нового союза города и деревни, армии и… трудового народа в лице отдельных, наиболее платёжеспособных его представителей!

– Рождение! Точно! – Ежов остановился и шлёпнул себя по лбу. – Вот что значит зарапортовался! Давай-ка собирайся, пациент! Сегодня у нас ответственный день – мы оба приглашены на день рождения к душеньке Даше! Явка обязательна. Форма одежды парадно-выходная!

– Откуда информация?

– В отличие от тебя, соня, у меня день начался в шесть утра. Уезжая, она просила передать приглашение… И поцеловать тебя, обормота. Но я этого делать не буду: ты не в моём вкусе!

– Балабол!

– Охотник за нимфетками!

– А сколько ей исполняется?

– Восемнадцать.

– Никогда бы не подумал.

– А это война, – мгновенно посерьёзнел Ежов, – здесь все быстро взрослеют и стареют…

* * *

«Хвала!» – говорят сербы в знак благодарности. Не отсроченное русское пожелание «Спаси тебя Бог» («спасибо») или виртуальное «дарение блага» («благодарю»), а открытое прославление – «Хвала!».

Именно это слово чаще всего слышал Григорий, явившись вместе с Ежовым в дом Душенки в Митровицах. На пороге их встретил дед девушки – тот самый, что приходил к Распутину за помощью. Крепкий, как дуб, несмотря на свои восемьдесят четыре года, бывший партизан Марко-старший, как он сам себя называл. Марко-младший, отец Душенки, вместе со своей женой и сыном так и остались под руинами больницы, разбомблённой авиацией НАТО в том самом селе, где Распутин устроил геноцид албанских мародёров, отбив у них внучку Марко.

Пока именинница не появилась, ветеран «арендовал» Ежова: степенно и неторопливо обходя гостей, знакомил его с немногочисленными друзьями и родственниками, рассказывая, что за военные гостят сегодня в его доме. И каждый рассказ заканчивался словом «хвала», искренними мужскими рукопожатиями, порывистыми объятиями женщин и длинными речами, в которых русские легко угадывали отдельные слова, но не имели никакой возможности сложить их в понятные предложения. Выслушивание этого вязкого, почти безумного наречия, погружавшего слух в языковую шубу, в праславянскую ночь, где переплетаются только корни отдельных слов, – одна из тех томительных повинностей, которые приходится нести всякому славянину, попавшему в компанию с представителями народов, близких по языку и духу, но разошедшихся во мраке веков по своим национальным квартирам.

Марко-старший охотно взял на себя обязанности не только переводчика, но и гида по закоулкам сербского языка, недоступного иностранцам.

– Георгиус у нас доктор, так? Стало быть, врач. У сербов «врач» имеет значение «колдун». Слово «вра·ати» означает «нахожу» или ещё «возвращать», «вертать». «Врач» – это «вертун», тот, кто своими приворотами и заговорами разворачивает, возвращает человека из далёких мест, от самых «врат» смерти, куда заводит болезнь. Почему? Да потому что «врач» – сам сказочное существо. Как и больной в бреду, врач оставляет своё тело за порогом лечения, магически следует за больным, заплутавшим человеком, влетает, как ворон, в то внутреннее пространство, в тот тёмный лес, куда человек попал.

– Марко! Откуда у тебя такой хороший русский?

– Долго… гостил в России… Сразу после войны учился в Москве на лечебном факультете, а потом Тито поссорился со Сталиным… – Марко закурил. – Пришлось задержаться в вашей тайге до тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Так и не доучился.

– И ты всё равно так по-доброму относишься к русским?

– Никогда и нигде, – голос Марко приобрёл особые нотки, – я не встречал одновременно такой несправедливости к людям, как в России, и такой душевности. Как вы можете совмещать в себе столь противоположные качества, не понимаю. Никто не понимает. Мистика! «Поскреби русского – найдешь Бога», – говорят сербы, а не «татарина» или «медведя». Правда, некоторых приходится скрести очень долго. Иногда всю жизнь…

Распутина в это же время в плотное кольцо взяло поколение, более-менее знавшее иностранные языки. Приглашённые с уважением разглядывали нацепленный на летнюю форменную рубашку наградной «иконостас». Они наперебой изливали боль-обиду за дикую несправедливость, переживаемую сербским народом.

– CNN, показывая расстрелы хорватов сербами, случайно забыло вырезать из кадра значки на рукавах стрелявших, которые были «колышками» усташей – хорватских националистов. Оказывается, расстреливали сербов. Многие западные журналисты знали, что информация нарочно подаётся с изменённым смыслом словосочетания «расстрел сербов», – возмущался великан с грубыми руками, хранящими следы машинного масла, и грустными карими глазами, окаймлёнными длинными, коровьими ресницами.

Родня согласно кивала головами. Сербы первыми прочувствовали на своей шкуре весь «профессионализм» западных средств массовой информации, хотя долго не могли поверить, что это возможно: говорить так бессовестно о чёрном «белое» и наоборот.

– После того как Ораховец разделили пополам колючей проволокой, к нам, в сербскую часть, явилась журналистка из Нидерландов, – подхватил беседу его сосед, такой же громадный, грозный и одновременно беззащитный в своей непосредственной детской обиде. – Красивая, молодая, но, на балканский вкус, худосочная. Наши из Ораховца сказали бы «слабокровная».

Ну да ладно, приехала и приехала. Любезно представилась, села за стол, достала из сумочки блокнот с подготовленными вопросами и диктофон, тут же его включила. «У меня к вам несколько вопросов», – заявила. «Хорошо, задавайте», – отвечаю и жду привычных, касающихся жизни нашей общины. «Первый: когда сербская армия оккупировала Косово?» – «Простите, я не понял вопрос». Она повторяет громче. Переводчик из кожи вон лезет, чтобы произнести слова чётче и яснее, полагая, видимо, что у меня трудности со слухом.

Мне это порядком надоело, и я ответил вопросом на вопрос: «А скажите-ка, пожалуйста, когда нидерландская армия оккупировала Голландию?» – «Не поняла вопроса», – оторопела журналистка. «Но, дорогая моя госпожа, как можно вести беседу, если мы с самого начала не понимаем друг друга?» – говорю ей. «Что ж, вы правы», – возвестила она, собрала свои вещи со стола в сумку, одарив на прощание злобной и циничной усмешкой, в которой читалось: «Вы, сербы, действительно глупая нация, и смысла с вами разговаривать нет».