Первый секретарь горкома, почтительно прозванный «шефом», носил ослепительно белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную причёску с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.

– Айвар! Ну наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув взглядом по Григорию, зацепился за наградную планку на кителе. – Ого! Оттуда?

Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссёрским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.

– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю. – Что случилось, что за спешка? Нас ожидает тёплое море и горячие шашлыки под холодное пиво. Ты хочешь испортить нам праздник?

– Наоборот, только улучшить! – усмехнулся «шеф» и по-приятельски похлопал Айвара по спине. – Долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать, образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в академию, на меня все смотрели как на белую ворону. А в этом году смотри сколько. – И Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учёбу, плотно забитый фамилиями.

– Ну и что должен делать флагман? – безнадёжно вздохнул Айвар.

– Как что? – развалился в кресле секретарь горкома. – Конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас двадцать третьего августа мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью до и после, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..

– А что за мероприятие будет двадцать третьего августа? – прервал монолог секретаря Распутин.

– Дата подписания пакта Молотова – Риббентропа, – поморщился секретарь горкома. – В этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?

Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.

– Ну а мы-то чем можем помочь?

– Военные люди – это порядок, чёткость и скрупулёзное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. – То, что в момент организации мероприятия будет бардак, даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же вы ещё и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдёте время дать интервью для прессы и рассказать о своём героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причём сразу предупреждаю: нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот чего ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь напрямую к Григорию.

– Конечно, есть, – задумчиво произнёс Распутин и придвинул поближе список фамилий «направляемых на обучение ценных национальных кадров», – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учёбу в московские вузы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина не латыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?

– Интересно… – Секретарь встал, прошёлся по кабинету, погладил режиссёрский пульт, щёлкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?

– Да, а что?

– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», тысяча девятьсот двадцать второй год. Слушайте.

«Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Как видите, Ленин с вами не согласен, и никакой несправедливости в том, что направления в столичные вузы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше – обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы ещё будете настаивать на своей точке зрения?

Последние слова Зиедонис специально произнёс насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов академии, что приведёт к самым серьёзным оргвыводам.

В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар, отчёт по учёбе в академии, встреча с активом и интервью. Двадцать третьего августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться «Балтийский путь». Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…

* * *

Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожогов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны.

Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.

– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки, шли на пулемёты. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…

– Выжил? – коротко спросил Григорий.

– Да! – тряхнула головой Инга. – Его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу где. Тут недалеко…

Григорий не торопясь шёл за юркой девчонкой, любовался её лёгкой спортивной фигурой.

Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами…

Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… «Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!» – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.

– Вот здесь это случилось. – Инга стояла на ровной и длинной гряде явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она встала на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия. А отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулемёты…

Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьёзнела.

– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла… Тогда прадеда ранили, а оба его брата погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемёта…

– А почему тут не видно старых окопов?

– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где ещё видны её остатки…

– А почему не пришла помощь?

Инга посуровела.

– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы!

Последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик: сжались в узкую струнку пухлые губки, голубые глаза сузились до щёлочек, а всё лицо стало угловатым и мраморно-белым.

– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий. – Что-то не верится…

– А что тут удивительного? – Аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…

– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?

– Ты? Ты же из Москвы!

– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.

Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь. Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости, и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали, в то время как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество.

«Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться», – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению дежавю.

* * *

– Vectētiņš! Vectēvs atbrauca!^[3] – радостно завопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто вышедшего из книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.

– Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai, sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu!^[4]

– Aivars Rīgā^[5], – неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. – Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.