– Курсант, стало быть? – протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавали тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. – Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.

Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворённо хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдёрнул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.

– Вот, – небрежно шлёпнул он по шершавому боку ёмкости, – рыбколхоз в этот раз расчёт по паям выдал готовой продукцией. Сельдь пряного посола. Куда девать – не представляю. За год всё не съедим. А ну, взяли. Делай, как я!

Глядя на старика, Григорий поудобнее перехватил верхний край бочки, наклонил, нижний подхватил другой рукой.

– О-оп! Понесли!

На загорелой шее рыбака вздулись вены, тельняшка сбилась, обнажив ключицу, под которой Распутин заметил так хорошо знакомый ему пулевой шрам.

Установив бочки в прохладной клети, дед отослал Ингу за родителями, а сам присел на скамеечку около входа, достал гнутую трубку, кисет и окончательно превратился в героя морских романов Стивенсона.

– Воевали? – уважительно спросил Григорий, присаживаясь рядом.

– Было дело, – буркнул старик, аккуратно приминая табак.

– Где ранили?

Рыбак бросил быстрый взгляд на курсанта, скосился на своё плечо, понимающе хмыкнул, поправляя тельняшку, и ответил с неохотой:

– Под Псковом, в Новосокольниках, в ноябре сорок третьего… – Дед пыхнул трубкой, окутался дымовой завесой и сквозь неё глухим голосом произнёс: – Русский снайпер. За день перед атакой… Можно считать, спас от смерти… Меня отправили в лазарет, а из моего взвода ни один не выжил.

– А вы…

Разогнав рукой дым и взглянув на круглые, как блюдца, глаза Распутина, старик усмехнулся и пояснил:

– Шарфюрер второго батальона тридцать четвёртого полка первой дивизии латышского легиона Waffen SS…

– По мобилизации? – с надеждой выдавил из себя Григорий.

– Нет, зачем же? – пожал плечами рыбак. – Доброволец.

– И чем вам так советская власть не угодила?

– А у меня к советской власти претензий никогда не было, – опять огорошил курсанта дед Инги, – и не только у меня. У нас почти половина офицеров – красные латышские стрелки. Командир нашего полка, Вилис Янумс, охранял Ленина, в гражданскую командовал вторым пулемётным батальоном Красной армии. Командир нашего батальона Петерис Лапайнис – орденоносец, за Царицын… Орден Красного Знамени, конечно, не носил, а вот Георгиевскими крестами перед нами, салагами, щеголял… Так что советская власть тут ни при чём. Претензии у нас были лично к Сталину и его политике. Впрочем, сама советская власть, кажется, это понимала и поэтому относилась к нам совсем не так, как к власовцам. Тех сразу вешали. А латышские легионеры уже в тысяча девятьсот сорок шестом почти все вернулись домой. А ещё через семь лет, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем, советская власть признала, что претензии к Сталину есть не только у нас, но и у неё самой…

Григорий почувствовал, что в его голове взорвалась ядерная бомба. Красных латышских стрелков, охранявших Ленина, кавалеров ордена Красного Знамени, водивших в бой батальоны РККА под Царицыном, он отказывался воспринимать как добровольцев-эсэсовцев. Диссонанс был настолько велик, что верить на слово какому-то выжившему из ума прибалтийскому хрычу он даже не собирался…

– Зачем вы мне всё это рассказываете? – спросил Распутин, чтобы хоть как-то нарушить неприлично затянувшуюся паузу.

– Да вот увидел я, как смотришь на Ингу, – прищурившись от дымящейся трубки, ответил рыбак, – и подумал: а вдруг жениться захочешь? Она-то на тебя с интересом поглядывает… Вот и решил, что должен ты знать всю правду о нашей семье до того, как влюбиться надумаешь, а не после…

Григорий почувствовал, как кровь хлынула к лицу…

Рыбак не спеша докурил, выбил о каблук пепел, аккуратно упаковал трубку в кисет и спрятал за пазухой. Неторопливо поднялся, повёл плечами.

– В общем, всё, что надо, сделал, что хотел – сказал. Ингу ждать не буду. Передай, что через два дня заеду, тогда и будет время посидеть подольше. Давай, командир, uz redzēšanos^[6].

Старик ушёл твёрдой морской походкой, широко расставляя ноги, оставив Григория в жестоком душевном раздрае и полной уверенности, что он спит или сходит с ума. Невинные слова Айвара про необходимость малому народу прислоняться к победителю наполнились для него новым, зловещим смыслом, да и вся история Отечества вдруг предстала в непривычном доселе свете. Он ощущал просто физическую потребность непременно во всём этом разобраться, и как можно скорее…

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Петерис Лапайнис – прапорщик царской армии 4-го Видземского латышского стрелкового полка. Охранял Ленина. В 1918 году вместе с другими стрелками поступил на советскую службу в Красную армию, участвовал в Гражданской войне в России и был награждён орденом Красного Знамени за героизм. Вернулся в Латвию в 1923-м. После присоединения Латвии к СССР 11 июля 1940 года был назначен на командирскую должность РККА и поставлен начальником Даугавпилской крепости.

После начала Второй мировой перешёл на сторону нацистов – командир II батальона 34-го полка 1-й дивизии СС. Латышский легион…

Имел следующие награды, не считая наград буржуазной Латвии:

– Георгиевский крест 3 и 4 степени,

– орден Красного Знамени (за бои под Царицыном),

– Железный крест 2 степени (за бои у реки Великой).

Умер Петерис в 1990 году, успев поработать учителем в советской средней школе ЛССР. Похоронен на Братском кладбище в Риге. Для справки: в советское время (а 1990 год – ещё СССР) на Братском кладбище хоронили СОВЕТСКИХ воинов. В частности, в 1958 году на Братском кладбище захоронили советских воинов, павших во Второй мировой войне, и бойцов партизанских бригад.

16 марта 1946 года первый секретарь Компартии Латвии Я. Калнберзин и глава правительства В. Лацис обратились к заместителю председателя советского правительства В. М. Молотову с письмом, в котором писали о принудительной мобилизации в легион и о том, что их соотечественники всячески уклонялись от нее, а поэтому с их осуждением после войны большое количество семей граждан Латвийской ССР лишились своих кормильцев. «На этой почве у оставшихся родственников, которые в своем большинстве старики, женщины и дети, создалось подавленное настроение, которое со всей остротой проявилось на всех предвыборных собраниях в период избирательной кампании в Верховный Совет и до сих пор продолжает сильно волновать оставшихся многочисленных родственников. Учитывая, что отправка бывших легионеров в глубь страны вызвала отрицательные настроения среди населения Латвии, и принимая во внимание, что Латвийская ССР весьма нуждается в рабочей силе… не поселять в северных районах СССР, а вернуть в Латвийскую ССР к своим семьям и хозяйствам».

13 апреля того же года было принято Постановление СМ № 843-342сс «О возвращении на родину репатриантов – латышей, эстонцев и литовцев». Оно предусматривало, что в течение 1946 года бывшие легионеры латышской, эстонской и литовской национальностей должны были быть освобождены и возвращены на родину. Служащих легиона других национальностей постановление не коснулось.

23 августа 1988 года. «Балтийский путь»^[7]

Масштаб мероприятия Распутин оценил, когда сам попал в водоворот событий. Тут не могло быть никакой речи о самодеятельности. Всё организовывалось на крепком государственном уровне. Да по-другому и быть не могло. Самостоятельно расставить два миллиона людей в цепочку от Вильнюса до Таллина на расстоянии шестисот километров было не под силу ни одной, даже очень массовой организации.

Участников собирали по домам и подвозили автобусами, выделенными советскими и партийными организациями. Палатки с разнообразной бесплатной снедью и с великолепным пивом приятно дополняли летний пейзаж и создавали атмосферу домашнего праздника или дружеского пикника у обочины. Но больше всего Григория поразило количество иностранных туристов и корреспондентов. Казалось, что он за всю свою предыдущую жизнь не слышал так часто незнакомую речь, не видел такого количества фотографов с кинокамерами, украшенными пёстрыми наклейками иностранных информационных агентств.

– Откуда? Из Москвы? – вздёрнул брови говорливый владелец пивной бочки, притулившейся у обочины. – Хорошо, что приехал посмотреть на нашу борьбу. Держи!

Распутин принял литровую кружку, наполненную до краёв пенным напитком, отхлебнул, кивнул в знак одобрения качества.

– Хорошая у вас борьба! Под свежее пиво с раками и воблой!

– Так всё для народа! – не остался в долгу колхозник. – Давай! За вашу и нашу свободу!

Стоящая на крыле бочки магнитола щёлкнула, зашелестела, голос диктора скороговоркой начал диктовать какой-то текст, и толпа вокруг Распутина моментально пришла в движение.

Координация мероприятия осуществлялась по государственному радио: не было интернета и мобильных телефонов. На раскладных столиках, подносах с бутербродами, плечах активистов – радиоприемники ВЭФ. Голос по радио передает: на таком-то километре пробка – лучше объезжать по другой дороге. Или: на таком-то километре не хватает людей. И тогда туда устремляются целые группы.

Вот и Инга со своими подружками очень быстро унеслась в какую-то глухомань – затыкать брешь в цепи участников. Айвар остался. У него другая ответственная задача. Он олицетворял единение армии с народом, поэтому был в форме, лучился благожелательностью и бойко общался с журналистом, задававшим вопросы с явным английским акцентом. Распутин тёрся рядом, скучал, пока не почувствовал горячее желание освободиться от части домашнего пива.

– Простите, товарищ, – обратился он к человеку, ожидавшему своей очереди к микрофону, – а где тут у вас…

Оглянувшийся на него немолодой худощавый мужчина имел настолько глубокие глазницы, что зрачки его, казалось, смотрели со дна черепа. Всклокоченные седые волосы, падающие на лоб сальными космами, и орлиный нос, закрывающий верхнюю губу, делали его настолько похожим на киношного профессора Мориарти, что Распутин невольно отпрянул и смутился. А «профессор», смешно артикулируя губами на неподвижном лице, начал что-то быстро говорить по-латышски, всем своим видом демонстрируя гнев и возмущение.

Обернувшийся на длинный и, видно, прочувствованный монолог, Айвар сначала побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами, как леопард, и что-то резко ответил говоруну на своём языке, закончив по-русски:

– Ты что, не видишь, что он не знает латышский?

На «Мориарти» реплика Айвара никакого впечатления не произвела. Он бросил презрительный взгляд на курсантские погоны и чётко, чтобы было понятно каждое слово, прошипел:

– А нам не нужно, чтобы он знал латышский язык. Нам нужно, чтобы он знал своё место!.. Stulbens!^[8]

По выражению лица «Мориарти» и своего «адъютанта» Григорий понял, что это слово обозначает что-то нехорошее.

Айвар тем временем повернулся к командиру, посмотрел на него извиняющимся взглядом и скороговоркой прошептал:

– Подожди, пожалуйста, меня где-нибудь… десять минут. Закончу и всё объясню…

Распутин кивнул, повернулся, вышел на асфальт, по которому, раздвигая бамперами людской поток, медленно плыли автомашины, остановил рафик, направляющийся в сторону Риги, и коротко спросил:

– До вокзала подкинешь?

* * *

На хутор к родителям Айвара Григорий решил не заезжать. Форма на нём, документы и деньги в кармане, а всё остальное – мелочи, не стоящие беспокойства.