На вокзальной площади было тесно и шумно. Митинг шёл нон-стоп. Ораторы, перемежая русские и латышские фразы, вещали с трибуны о свободе и демократии, о гнусных преступлениях сталинского режима, о необходимости восстановить справедливость и «повернуть на столбовую дорогу цивилизации». Палатки с бесплатными бутербродами и пивом тоже присутствовали, но ветер свободы пьянил лучше любого алкоголя. Толпа жила своей жизнью. Народ ликовал и жизнерадостно поддерживал любые глупости, сказанные с трибуны.

Среди непривычных для глаза вишнёвых флагов с белой полосой ярко, но чужеродно выделялось кумачовое полотнище с огромными, аккуратными белыми буквами – «Мы, русские, поддерживаем требования латышского народа!». Держали его четверо ровесников Григория, прилично «уставших» от тостов «за дружбу народов, свободных от советского рабства» и непрерывно принимавших поздравления от снующих вокруг аборигенов.

– Откуда будете, славяне? – как можно более нейтрально спросил Григорий, встав рядом с плакатом.

– МГУ, аспирантура, историки! – радостно отрапортовали активисты, задержавшись взглядом на медицинских петлицах Распутина. – Вставай рядом, док, тут такое творится!

– Да, – подхватил его коллега, – мы сами не ожидали, что будет так здорово! Полчаса назад к нам даже консул США подходил! Переписал фамилии, угостил печеньками, пообещал приглашение на стажировку в Гарвард! Ты представляешь, ГАРВАРД! На полном обеспечении!..

Историки дружно закатили глаза к небу, всем своим видом демонстрируя, что стажировка в Гарвардском университете на полном обеспечении является пределом мечтаний любого советского учёного.

– А что делать, если я не поддерживаю? – не меняя выражения лица и тона, продолжил Григорий.

– Что не поддерживаешь? – не поняли аспиранты.

– Я русский, и я не поддерживаю требования латышского народа…

Лица историков всего за мгновение сменили несколько выражений – недоумение, офигение, осознание – и под конец приняли ожесточенный вид, какой мог бы быть у крестоносцев, узревших сарацина близ священного Грааля.

– Ну вот что, военный, – угрожающе двинулся на Григория старший из них, – а не отправиться ли тебе туда, откуда на свет появился?

– Нет, – живо отозвался Распутин, – куда мне надо идти, я привык определять сам, без участия исторических пидоров.

– Ах ты!..

Договорить и дойти до Григория старший не успел. Короткий тычок в грудь выбил из его лёгких воздух и отправил в противоположном направлении, благодаря чему историк совершил поступательное затухающее движение в сторону своего товарища и в обнимку с ним благополучно повалился на землю.

Следующую минуту Распутин напоминал медведя на псарне, стряхивая с себя наиболее настырных, отмахиваясь от самых наглых, щедро раздавая тумаки и затрещины митингующим, попавшим в радиус действия его длинных рук, пока не был погребён под целой горой тел, навалившихся разом. «Раздавят, ироды!» – вспорхнула мысль испуганной птицей.

И тут же её перебил повелительный рык:

– Всем разойтись, работает ОМОН!^[9]

Визг, писк, охи-ахи длились всего несколько секунд. Помятую тушку Григория извлекли из-под барахтающихся тел и поставили перед командиром. Непривычный для милиции камуфляж, чёрный берет, засунутый под погон, тельняшка и усы – вот всё, что успел рассмотреть Григорий, пока события вновь не понеслись вскачь.

– Этот?

– Он самый.

– Грузим и валим отсюда!

Ничего не понимающего Распутина запихали в милицейский «бобик», и машина сорвалась с места.

– А мы-то думали: кто там нашу работу делает – нациков буцкает? – добродушно пророкотал с переднего сиденья командир чёрных беретов. – А тут, оказывается, воин-интернационалист решил вмешаться… Куда путь держишь, сержант?

– Обратно в академию, в Ленинград. Наотдыхался, – усмехнулся Григорий.

– Да, точку ты в своём отпуске поставил внушительную. Нам придётся трое суток чистописанием заниматься. Но на рижский вокзал возвращаться не стоит. Давай мы тебя до следующей железнодорожной станции довезём, там сядешь и спокойно до Питера доедешь. Деньги-то есть?..

– А что это было? – утвердительно кивнув, спросил Григорий, имея в виду широкие народные гуляния.

– А это, сержант, ветер свободы… Точнее, сквозняк… Титульная публика делает собачью стойку на Запад.

– Вовремя предать – значит предвидеть… – пробормотал под нос Григорий.

– Что? – удивлённо повернулся командир.

– Да вот, понравилась девчонка местная, а у неё дед – эсэсовец, какой-то там фюрер…

– Нашёл чем удивить! Да тут этих фюреров – через одного. Хоть с партбилетами, хоть с учёными степенями… А всё из-за Сталина…

– Что, тиран был? – язвительно спросил Григорий, вспомнив лозунги и плакаты, намозолившие глаза за прошедшие дни.

– Наоборот, недопустимо мягкий, доверчивый человек! Хотел искоренить у либералов и демократов привычку брехать, хотя проще было искоренить самих либералов. Скольких успел обидеть, но всех обиженных оставил в живых! И вот что я заметил: чем моложе демократ, тем хуже ему жилось при Сталине.

– Младореформаторы обещают, что теперь, если их пустить во власть, будет только лучше, и никто обиженным не уйдёт.

– Если их пустить во власть, – задумался командир, – то через некоторое время Сталина полюбят даже те, кто сейчас его ненавидит. Это тоже вариант, но уж больно кровавый…

Глава 6
Необъявленная война

2020-й. Гюмри

– Тащ полковник, через десять минут приземляемся в Шираке! – вырвал Распутина из воспоминаний настойчивый голос техника АН-26М.

– А почему не в Эребуни? – встрепенулся Григорий.

Техник пожал плечами – мол, не могу знать – и быстрым шагом поспешил обратно на своё рабочее место.

– Твою ж маму… – прошипел под нос Распутин, откидывая голову на дрожащую обшивку. – И как теперь прикажете туда добираться?

На взлётном поле среди медицинского транспорта Гюмрийского гарнизонного госпиталя, встречающего санитарный борт, инородным телом выделялся снежно-белый Mercedes S W222 с армянскими номерами. Как только Распутин спустился на лётное поле, из машины резво выскочил и подбежал к полковнику молоденький лейтенант.

– Товарищ полковник! Товарищ генерал приказал встретить и сопроводить до Звартноца! Билет забронирован, рейс через три с половиной часа, успеваем!

– Хм… Хорошо вы тут живёте… – Распутин придирчиво осмотрел сверкающее транспортное средство. – «Дорохо-бохато»!

– Это не наше, – смутился лейтенант, – утром взял напрокат. Генерал Ежов сказал, чтобы всё было по высшему разряду.

– Что? Неужто и билет забронирован в бизнес-класс?

– А как же!

– Ну, тогда по коням, не будем задерживаться!..

– Не сомневайтесь, товарищ полковник, довезу в лучшем виде! С ветерком!

«А парнишка-то – лихач, – подумал про себя полковник, вжимаясь в мягкое кожаное кресло на очередном повороте. – Вон как красуется, кайф ловит от комфортной езды на хорошей машине. Что ж, с ветерком так с ветерком. Как тогда, в постсоветском Ленинграде… Хотя нет, уже в Санкт-Петербурге…»

Сентябрь 1993-го

Разбрасывая по сторонам ошмётки раннего мокрого снега, перемешанного с водой, отчаянно гремя поношенными железками, содрогаясь на ухабах и опасно кренясь на поворотах, по северному осеннему городу, погрузившемуся в вечерний мрак, летел рафик скорой помощи.

Грязные, давно не помнящие ремонта фасады домов на улицах разбитых фонарей сюрреалистично подсвечивались новомодной рекламой. На фоне «Лебединого озера» красовался придурок с бутылкой водки и репликой «Я – белый орёл». Выпячивал свой хрустальный бок «Абсолют». Рекламу алкоголя сменяла порошковая радуга с радостной школотой – инвайт, юппи, зуко. Кока-кола сражалась с пепси. Исторические этюды банка «Империал» «До первой звезды…» сменяла навязчивая попугайная реклама приставки: «„Денди“, „Денди“, мы все любим „Денди“, в „Денди“ играют все…»

В тусклом свете, падающем от очередного плаката с подмигивающим бородатым Распутиным и бутылкой одноименной водки в его руке, расположился стихийный рынок – фирменный лейбл погрузившейся в хаос России, отстойник для огромного количества людей, не сумевших своевременно перестроиться и адаптироваться. На фанерках, фибровых чемоданчиках, клеёнках – домашняя утварь, книги, инструменты, новая и поношенная одежда, всякое барахло, вытащенное хозяевами из шкафов и с антресолей в надежде продать или хотя бы поменять на продукты…

Заработная плата научных сотрудников – двенадцать долларов при прожиточном минимуме пятьдесят, пенсии по старости и инвалидности – ещё ниже. Среди молодых, работящих – лютая, бешеная безработица. Предприятия стоят. Если работают, то неполный рабочий день. В производственных кассах скребутся мыши. Оригинальное «ноу-хау» – выдача заработной платы производимым товаром. Он тоже идёт на стихийные рынки за полцены, треть цены и ниже…

Населению тупо нечего есть! Сосиски с макаронами – праздник. По сравнению со скудным 1991 годом, в 1992-м потребление мяса, молока, рыбы сократилось в разы. Среди буйства новых русских периода первичного накопления капитала – голодные обмороки и самоубийства не вписавшихся. Безысходность.

Скорая помощь, не снижая скорости, пролетела мимо шеренги вынужденных коммерсантов. Талая вода и мокрый снег из-под колёс с шипением окатили людей и разложенное на земле барахло. Никто не успел ни отвернуться, ни даже возмутиться. С покорностью обречённых вчерашние «строители коммунизма» стряхивали с себя грязь, обтирали рукавом товар и снова застывали чёрными изваяниями на фоне алкогольной рекламы.

Ближе к станции метро – россыпь ларьков, дальних родственников коммерческих магазинов. Они зародились на заре кооперации в виде дешёвых раскладушек и палаток. Ассортимент – водка, сигареты, накачанные стероидами «окорочка Буша», спирт «Роял», презервативы, жвачка, марс-сникерс… Многие тысячи хаотичных и незаконных торговых точек, похожих на бронированные доты с бойницами. Центры городов усеяны ими, как осиными гнездами.

– Шеф, пятнадцать секунд, только сигареты куплю. Опять курево кончилось, зараза.

Юрка, водитель, невысокий парнишка, только после армии, с круто зачёсанной назад пышной шевелюрой, посмотрел на старшего бригады жалобными глазами северного оленя и, не дожидаясь ответа, свернул на обочину. Никакого порядка, никакой разметки не существовало и в помине. Каждый парковался как бог на душу положит.

Скорая притормозила во втором ряду, намертво блокировав две тонированные «девятки». Григорий поморщился от такого обращения, но ничего не сказал. Он кивнул и стал торопливо заполнять карточку вызова, десятую за дежурство.

Через открытую водительскую дверь в салон ворвалась вечерняя жизнь города с модной песней «Агаты Кристи» про наркоту: «Давай вечером… Будем та-та-та курить». Курили и «гасились» прямо тут, в междуларёчном пространстве. Наркоманов, токсикоманов и алкоголиков в СССР хватало, но пик вакханалии пришёлся на девяностые, когда на борьбу фактически положили болт и появились торчки всех возрастов – от малолеток до мужиков.

– Григорий Иванович, жуть-то какая… – Студентка второго курса, папина и мамина любимица Алиночка санитарила третью неделю и ещё не привыкла к сумеркам городской жизни. – А ребята из нашей общаги говорят, что у них каждую неделю увозят передозный труп. И это медики!

– Это только половина жути, – вздохнул Распутин и показал авторучкой за спину. – Вон там – вторая…