Луп 1
Вавилон в огне: 1968–1977

И если я не получу то, что желаю,

То спалю все космолеты.

– Грегори Айзекс

(1) Некрополь.
Бронкс и политика заброшенности

Когда ты приходишь на бейсбольную площадку, ты оказываешься в месте, где царят ложь и обман… На бейсбольной площадке нет правды. За исключением игры.

– Барри Бондс

Это был не лучший вечер для игры в бейсбол в Южном Бронксе: северный ветер, зловещее новолуние.

В 1977 году стадион «Янки-стэдиум» во время второй игры Мировой серии собрал самое большое количество зрителей за тот год. «Нью-Йорк Янкиз» играли против «Лос-Анджелес Доджерс»: Восточное побережье против Западного.

«Янкиз» были лучшей командой, какую только можно купить. Когда Главная лига бейсбола открыла трансферное окно перед началом сезона 1977 года, владелец «Янкиз» Джордж Стайнбреннер достал чековую книжку и заплатил три миллиона долларов за переход в команду своей будущей главной звезды – отбивающего Реджи Джексона, чей отец когда-то играл в Негритянской лиге и получал всего семь долларов за игру. Лишь спустя девять лет, после того как Джеки Робинсон стал первым афроамериканцем, играющим в Главной лиге, «Янкиз» впервые подписали контракт с чернокожим игроком, притом Джексон стал их самым дорогим приобретением.

Менеджер Билли Мартин впал в ярость. Он был против контракта с Джексоном и даже отказался присутствовать на пресс-конференции, на которой Джексон предстал в полосатой форме^[5]. С началом сезона он холодно встретил нового игрока, иногда специально сажал его на скамейку запасных. Когда он был не в духе, то называл Джексона мальчишкой.

Не лучше обстояли дела у Джексона и с новыми товарищами по команде. Некоторых возмущала его зарплата, хотя и у белых игроков, например Джеймса «Кэтфиша» Хантера, тоже были миллионные контракты. Они считали Джексона, разъезжавшего на роллс-ройсе «корнише», купленном ему Стайнбреннером, с блондинками, чересчур гламурным. Но по-настоящему их взбесило его высокомерие. В одной из статей Джексон нелестно высказался в адрес капитана Турмана Мансона, заявив: «В этой команде всё держится на мне. Мне приходится за всем следить, чтобы всё работало. Я – то самое связующее звено». Возможно, он не хотел, чтобы это так прозвучало, а может быть, он просто сказал правду. Как бы то ни было, товарищи по команде перестали с ним разговаривать.

Во время июньской игры против «Ред Сокс» ситуация достигла точки кипения. Джексон пропустил флайбол на правом поле, и Мартин гневно выдернул его с поля. Джексон сердито поплелся к скамейке.

– Что я сделал? – спросил он Мартина.

– Что ты сделал? – рявкнул Мартин. – Ты знаешь, что ты, черт возьми, сделал.

– Я там не прохлаждался, Билли, – запротестовал Джексон. – Что бы я ни сделал, ты вечно мной недоволен. Ты никогда не хотел, чтобы я был в этой команде. Ты и сейчас не хочешь, чтобы я тут был. Признай это!

– Я сейчас тебе жопу надеру! – заорал Мартин.

Джексон вышел из себя:

– Ты это кому, мать твою, сказал, старик? [1]

Тренеры «Янкиз» привстали, чтобы не дать Мартину ударить Джексона перед телевизионными камерами.

Вечером в своем номере отеля Джексон в слезах стоял перед небольшой группой новостных репортеров. «От того, как со мной обращаются в этой команде, хочется плакать. „Полосатые Янкиз“ – это Рут и Гериг, Ди Маджио и Мэнтл, я же для них просто ниггер, – жаловался он. – Но я не прислуга» [2].

Прошло тридцать сезонов, прежде чем Джеки Робинсон, сыграв один бейсбольный матч на стадионе «Эббетс Филд» в синих цветах «Доджерс», изменил принятые в американском обществе правила. Послевоенный отказ от расовой сегрегации начался с поворотного для культуры момента, когда Робинсон вышел на поле со скамейки игроков, которая ранее предназначалась исключительно для белых.

После завершения бейсбольной карьеры Робинсон направил весь свой спортивный пыл в политику. Наступили 1960-е, «Доджерс» переехали из Бруклина в Лос-Анджелес, а «Эббетс Филд» был снесен, и на его месте начали строить бетонно-кирпичные коробки кварталов социального жилья, названных в честь Джеки. Американская политика стремилась догнать те изменения, которые уже ощущались в культуре, и наследие Робинсона было открыто поставлено под сомнения.

В 1963 году одним из тех, кто это сделал, был конгрессмен Адам Клейтон Пауэлл, пришедший на митинг в Гарлеме в компании радикала Малкольма Икса. Ровесник Робинсона, Малкольм сидел в тюрьме в то время, пока Джеки играл на поле. Оба видели худшую сторону Америки. Оба хотели лучшего для своих детей. Однако выводы, к которым они пришли, были совершенно разные. В основе проблемы лежал вечный афроамериканский вопрос: должны ли мы сражаться за американскую нацию, или же нужно строить свою собственную? Спасать нам Америку или самих себя?

Робинсон осудил конгрессмена за сотрудничество с Черным Мусульманином. «Из-за вас проблема негров всё еще не решена, – написал Робинсон в открытом письме к Пауэллу на страницах New York Amsterdam News. – Вам прекрасно известно, и вы проповедовали это на протяжении многих лет, что решение – не в сегрегации или отделении, но в том, чтобы упорным трудом занять место, которое принадлежит им по праву, – такое же место, какое занимает любой другой американец в нашем обществе».

В том же номере журнала Малкольм Икс опубликовал ответ: «Вы никогда не выражали чернокожим благодарность за поддержку, однако преданность, с которой вы относитесь к вашим белым покровителям, хорошо известна» [3].

Позже в тот же год в Вашингтоне Мартин Лютер Кинг-младший выступил со знаменитой речью «У меня есть мечта». В Гарлеме вспыхнули продолжавшиеся несколько дней протесты против нищеты и за доступное образование, которые привели к столкновениям между белыми полицейскими и чернокожей молодежью. Беспорядки положили начало жарким летним демонстрациям, которые не прекращались в Америке вплоть до конца этого беспокойного десятилетия.

Шестидесятые перетекли в семидесятые, Кинга и Икса больше не было, источник веры и идеализма, наполнявший движения против сухого расчета и насилия, иссяк, и многие черные мечты, интеграционные или националистические, попросту сгорели. В следующем поколении уже не будет воды, способной потушить огонь^[6]. Робинсон цитировал своего прежнего соперника: «Джеки, в будущем наши сыновья не захотят довольствоваться тем, чем довольствуемся мы» [4].

Летом 1977 года Реджи Джексон, пытаясь не отставать от бушующей тогда борьбы за гражданские права и от движения «Черная сила», заявил в элегантно обставленном номере отеля: «Я большой черный мужчина с IQ 160, зарабатываю семьсот тысяч долларов в год, а они относятся ко мне как к грязи. У них в команде никогда не было никого, как я» [5].

Четыре месяца спустя, холодным октябрьским днем болельщики собрались на «Янки-стэдиум», где должна была пройти игра в рамках Мировой серии и разрешить многочисленные исторические споры. Ньюйоркцы не забыли Джеки Робинсона из «Доджерс» и не простили владельца команды Уолтера О’Мэйли, за то, что тот выгнал Робинсона и перенес команду из Бруклина в Лос-Анджелес. Для них само существование «Лос-Анджелес Доджерс» символизировало триумф жадности и предательства. Однако «Доджерс» были подобны красному «корвету», мчащемуся утром по шоссе в Малибу, – эта команда, не сбавляя оборотов, гнала в будущее. Они с легкостью выбивали хоум-раны – в тот сезон даже четверо из их игроков преодолели планку в тридцать хоум-ранов. Двое из них были черными, двое – белыми.

«Янкиз» выиграли первую игру. Но во второй к третьему иннингу трое игроков «Доджерс» отбили броски Кэтфиша Хантера в сторону залитых пивом трибун. За четыре эт-бэта Джексон ни разу не добежал до базы. Всё было без толку. «Янкиз» безнадежно отставали на четыре очка. Толпа озверела: в воздухе вспыхнули арки от дымовых шашек, а петарды с треском падали на бетон; пьяные болельщики швыряли стаканы за ограждение, фанаты перелезали через подпорные стенки и выбегали на дальнюю часть поля, из-за чего игра несколько раз останавливалась; на трибунах завязались драки. Вдобавок с запада поднялся сильный ветер.

За пределами стадиона, по правую сторону от трибун, позади самой охраняемой парковки в Южном Бронксе, всего в миле к востоку в небо поднялись клубы серого дыма. Затем налетели порывы ветра, погнавшие по небу облака пепла. Небольшая группа людей собралась на углу Мэлроуз и Сто пятьдесят восьмой улицы поглядеть на пожар пятого класса – зрелище ничем не хуже матча Мировой серии. Где-то за стадионом полыхала охваченная огнем заброшенная государственная школа № 3.

«Леди и джентльмены, – сообщил шестидесяти миллионам зрителей Говард Коселл^[7], в то время как объективы камер с вертолетов были направлены на полыхающую школу. – Бронкс охвачен огнем».

МАССОВЫЕ ДВИЖЕНИЯ

В 1953 году очертания будущего Бронкса наметила рассекшая район траншея длиной в семь миль. Некогда единую среду обитания разнообразных сплоченных сообществ начали расчищать под постройку скоростной автомагистрали Кросс-Бронкс, что стало колоссальной катастрофой современности.

Дорожная техника вспахала район с востока до Южного Бронкса в направлении Манхэттена, оставив после себя неизгладимый след разрушений. «Там, где некогда стояли многоквартирные и частные дома, теперь возвышаются горы развалин с брошенными поверх разорванными мешками гниющего мусора, – писал историк Роберт Каро. – За грохотом бульдозеров доносились отрывистые, похожие на пулеметные очереди удары отбойных молотков, и время от времени район сотрясали взрывы динамитных зарядов» [6]. Это были звуки прогресса.

Ирландским и еврейским семьям, которые занимали благоустроенные, а по меркам людей с невысоким достатком и вовсе шикарные дома, дали всего несколько месяцев на переселение и ничтожную компенсацию в двести долларов за комнату. В поисках квартиры для переезда (в городе, где почти нет свободного жилья) они теснились в неотапливаемых зданиях, стоявших в очереди на снос. Главным виновником происходящего был Роберт Мозес – самый могущественный из градостроителей современности. Именно он стоял во главе исхода белых из Бронкса^[8].

Всё началось с генерального плана, разработанного в 1929 году Нью-Йоркской региональной ассоциацией планирования. Бизнесмены стремились превратить Манхэттен в центр благосостояния, напрямую связанный с пригородами сетью автомагистралей, проложенных через кварталы отдаленных районов. На волне хлынувшего после Второй мировой потока правительственных инвестиций Мозес обрел ни с чем не сравнимую власть. В строящихся дорогах он видел воплощение своего бессмертия – это были своего рода памятники жестокой эффективности. Скоростная автомагистраль Кросс-Бронкс позволила бы всего за пятнадцать минут добраться из пригородов Нью-Джерси через Верхний Манхэттен до пригородов Квинса.

С инженерной точки зрения это было самое сложное шоссе из когда-либо построенных. Каро писал: «Грандиозное шоссе пересекало сто тринадцать улиц, авеню и бульваров, сотни канализаций и водопроводных сетей, одну ветку метро и три ветки железнодорожных путей, пять надземных линий скоростного транспорта и семь других автомагистралей и автострад с зелеными насаждениями вдоль разделительной полосы, некоторые из них в то же самое время возводили по проекту Мозеса [7]. Еще более важно, что шестьдесят тысяч жителей Бронкса оказались на территории, отданной под постройку автомагистрали. Мозесу не составило бы труда и просто сравнять с землей их и их дома. „Просто еще больше людей стоит на пути, – сказал бы он, будто жизни – всего лишь переменная в очередной математической задачке, которую предстоит решить, – это не очень сложно“».