Они вышли из Ярилова града, спустились к каменистому берегу. Речушка оказалась мелкой, но чистой, с прозрачной прохладной водой. Лука бросил одежду на землю и огляделся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ними.

– Все шрамов своих стыдишься, – укоризненно сказал Владлен.

– У тебя они тоже есть, – откликнулся Лука. – Да только не на теле, а на душе.

– Откуда тебе знать?

– Чувствую.

Лука не соврал – каждый рубец, каждую старую царапину на сердце Владлена он чувствовал с тех пор, как испил его крови. Знал, тяготит что-то друга, вот только понять не мог, что именно. Теперь понял.

Владлен скинул рубаху, потер уродливый шрам, растянувшийся от шеи до груди, и криво улыбнулся.

– Упырь, – пояснил он.

Лука повернулся к нему спиной, задрал рубаху и тихо сказал:

– Железный прут.

– Убил бы его, – неожиданно зло сказал Владлен.

– Думаю, Псарь свое получит, – бросил Лука как мог безразлично.

– Это не то! – горячо начал Владлен. – С каким удовольствием я бы сам показал ему, каково это, когда тебя по ребрам прутом охаживают!

– Он силен и безжалостен.

– Но не бессмертен.

Лука через плечо взглянул на Владлена, снова увидел незнакомое лицо, перекошенное от ярости. Не осталось в нем ничего от беззаботного юнца, сквозь мягкий лик проступило лицо воина, повидавшего на своем веку немало нечисти и плохих людей.

– Никто не заслуживает, чтобы с ним так обходились, – поостыв, добавил Владлен. – Чтобы от матери забирали, чтобы в клетке держали! Разве это по-человечески?!

– Я не человек, – напомнил Лука. – И никогда им не был.

– Хочешь сказать, что заслужил все эти пытки?

Лука не знал, что ответить. Псарь сломал его, заставил забыть, что он существо свободное, приучил из мисок есть да командному слову подчиняться. И боль терпеть.

– Полезай в воду, – вместо ответа сказал Лука.

Нутро Владлена горело от обиды и горечи, сердце волкодлачье все чувствовало, но Лука молчал. Должно быть, друг даже не подозревал о том, какую власть имеет, а ведь для волкодлака клятва верности – закон, нарушить который смерти подобно. Прикажи ему Владлен в костер войти – Лука вошел бы. Прикажи убить кого-то – убил бы.

После купания Владлен остыл, натянул штаны и на берегу развалился, подставив лицо бледному солнцу. Лука пристроился неподалеку, под деревьями, чтобы обсохнуть. Не хотелось ему лишний раз показывать Владлену свои шрамы, не хотелось чувствовать его злость. Никто прежде так не переживал за него, не привык к этому Лука.

– Шрамы тебя не уродуют, ты ведь знаешь? – вдруг спросил Владлен, приподнявшись на локтях.

Лука мотнул головой, с мокрых волос разлетелись холодные капли. По привычке хотел закрыть лицо, но не вышло.

– Правильно ты сказал: у кого-то шрамы снаружи, а у кого-то внутри. – Владлен поднялся, отряхнул штаны. – Вот только те, что на сердце, со временем не заживают, а чуть что – сразу кровить принимаются. И твое сердце, Лука, тоже кровоточит. Пусть я и не волкодлак, а это все равно чую.

– Не нужно волкодлаком быть, чтобы боль чужую чувствовать, – откликнулся Лука, – вот только люди все чаще забывают об этом.

– Я не забуду. – Владлен серьезно посмотрел на него. – Видеть не могу, как ты бледнеешь, когда руки к тебе кто-то протягивает.

– От чужих рук я только боль помню, – нехотя сказал Лука.

– А ведь они не только бить могут. – Владлен подошел ближе, склонился над ним, но не улыбнулся, как раньше бывало. – Мать дитя свое с любовью к груди прижимает, друзья обнимают с радостью. Друг я тебе?

– Друг, – ответил Лука.

– Знай тогда, что на тебя я никогда оружие не направлю. Ни меча, ни кинжала не возьму и против воли твоей не пойду.

– Тогда и я пообещать что-то должен.

– Ничего ты не должен. – Владлен подал ему руку. – Пойдем осмотрим город, поспрашиваем людей, что за хворь на них напала.

Помедлив, Лука схватился за протянутую руку и поднялся. Владлен усмехнулся:

– И ведь не страшно совсем, а?

Лука бросил на друга хмурый взгляд:

– О своей боли ты так и не рассказал ничего.

– А нечего рассказывать. – Владлен пожал плечами. – Не убила меня мать, но язык сам собой отнялся. Ни слова сказать не мог, представляешь?

– Нет, – честно признался Лука.

– Потом забрали меня охотники Мрачного Взвода, имя новое дали, для каждого из них я стал сыном. Потеряли почти всех, правда… Но это другая история! Как видишь, я оправился. И не без твоей помощи.

Лука шел за ним и никак не мог взять в толк, чем сумел помочь такому человеку. Ведь груб с ним был, все отделаться от него пытался, прогонял, но прилип Владлен к нему: сперва думал Лука, что как банный лист, оказалось – как порезник^[2].

– Жалеешь, поди, что верность волкодлачью мне пообещал? – вдруг спросил Владлен.

– Никогда не жалел, – твердо ответил Лука.

С каждым днем он убеждался, что поступил правильно, и уверенность эта только крепла.

Глава 3. Станислав

Он видеть отца не мог, голос его стал ненавистен, только Ведана и ее необъяснимая любовь останавливали Станислава. Будь его воля – пинками гнал бы Доброгнева до ворот, но не мог: сестру жалел, да и мать тоже. Мягкосердные женщины простили предателя, а он, Станислав, не мог забыть, как однажды батюшку искал и нашел, да только не в палатах царских, а в постели колдушки.

Отец не заметил его тогда, продолжал в объятиях Чеславы стонать и млеть, а Станислав стоял у двери и в щелочку смотрел, покрываясь то потом, то гусиной кожей.

В ту самую ночь перестал Станислав в отца верить, перестал уважать, ведь знал, как мать его любила. А он…

Стиснув зубы, Станислав наблюдал за тем, как матушка собирает одежду в дорогу. Действия ее были плавными и размеренными, выглядела Ружана спокойно, но в душе у нее наверняка горело пламя обиды. Однако не могла она признаться в этом, считала, что должна во всем поддерживать мужа.

– Ты можешь остаться, – не выдержал Станислав. – Не обязательно из города с ним уезжать.

– У него имя есть, раз ты отцом его называть отказываешься, – откликнулась матушка.

– Не заслуживает он тебя!

– Может, и прав ты, но такова моя воля.

– На кого ты Ведану оставляешь? Молодая она, незамужняя…

– На брата. – Матушка выпрямилась и посмотрела на него. – Разве кто-то, кроме тебя, сумеет ее защитить? Разве доверишь сестру человеку чужому? Разве позволишь кому-то честь ее опорочить?

– Нет, – нехотя ответил Станислав.

– После Доброгнева ты старший в семье, потому и оставляю Ведану с тобой. Можно ее замуж выдать, да только муж – это ведь почти незнакомец, не будет спокойно мое сердце, если против воли дочь кому-то отдам.

– А тебя по твоей воле отдали?

Матушка задумалась, присела на край постели. Станислав все в дверях стоял, плечом на стену опираясь.

– Не знаю, сын, давно это было, – наконец ответила она. – Был твой отец хорош собой, статен, богат, в царские палаты вхож. Могли разве мои родители отказать такому жениху?

– Так ты не сразу полюбила его?

– Не сразу, – призналась матушка. – Сперва казался он мне смурным, неприступным, я все больше молчала в его присутствии, боялась разозлить. Потом поняла, что колотить он меня не станет, стало спокойнее.

– Пусть бы только попробовал, – прорычал Станислав.

– Не такой уж он дурной человек, как ты думаешь.

– Много ли ума надо, чтобы жену не колотить!

– Сам знаешь, людям, обладающим властью, что угодно взбрести в голову может.

– Например, с колдушкой постель делить.

Холодным стал взгляд матери, вздохнула она, головой покачала:

– Не можешь ты просто забыть об этом, да?

– У меня не такая короткая память, как у тебя, – огрызнулся Станислав.

– Вот женишься, поймешь, что когда жена…

– Коль женюсь, никогда не посмотрю на другую женщину! – взвился он. – Такую рану любимой нанести может только скотина последняя!

– Скотом отца родного назвал? И не стыдно тебе?

– Ни капли.

– Молод ты, горяч, веришь еще, что любовь – чувство вечное, но не так это, сын, – с печалью в голосе сказала матушка. – Вокруг красавицы будут только множиться, а жена твоя увядать станет с каждым прожитым годом. А коль родит, и того быстрее. Проходит любовь, Станислав, век ее короток.

– Не за лицо красивое жену любить надо! Красавиц полно, выйди на улицу, погляди! В Яриловом граде девицы одна другой краше, но разве повод это доверие предавать? Что ж мы, животные, чтобы ложиться с каждой?

Поднявшись, матушка приблизилась к Станиславу, обхватила его лицо ладонями и тихо сказала:

– Таких красивых сердец, как твое, никогда я не видела. Сбереги это пламя, сынок, не трать его на пустые склоки. Что сделано, то сделано. Да, предал меня Доброгнев, но обида долгая душу уродует. Прощаю я его, искренне, и ты прости.

– Не стану, – буркнул Станислав.

– Тогда хотя бы на меня не гневись.

– Люблю я тебя, матушка, и болит у меня в груди, когда вижу, как ты этому…

– Станислав, – мягко перебила она.

– …как ты Доброгневу все с рук спускаешь.

– Околдовала его девица, сам ведь видел, темным путем она шла. – Матушка обняла Станислава, положила голову ему на грудь. – Не может человек сопротивляться заговорам и силе неведомой, вот и попался твой батюшка на крючок.

Спорить можно было бесконечно – не слышала его матушка, отказывалась внимать доводам разума. Либо и впрямь так Доброгнева любила, либо смирилась со своей судьбой и решила просто ей не противиться.

– Праздник будет, – сказал Станислав, – в честь нового царя.

– Людям не помешает от горестей отвлечься, что правда, то правда, – откликнулась матушка.

– Правильно ли это? Пока народ от хвори страдает, мы им плясать предлагаем.

– Всегда были хвори, всегда были смерти, так что ж теперь жизнь на потом отложить? Пусть поедят вволю, пусть попляшут да меду выпьют. Думаю, Елисей на угощения не поскупится.

Станислав пожал плечами: его-то дело маленькое – выйти из палат и сестру оберегать, а все остальное отныне новый царь решать будет.

– Видал, как Елисей на Ведану смотрит? – вдруг спросила матушка.

– Видал.

– Как думаешь, дрогнет сердце твоей сестры?

– Может, и дрогнет. Елисей собой хорош, юн и добр, да только Ведана больше внимания слепому мальчишке уделила, чем ему.

– Сердобольная она, – вздохнула матушка. – Ты присмотри за ней, хорошо?

– Хорошо. А вы когда в путь отправитесь?

– После праздника. Не хочет твой отец задерживаться в Яриловом граде и царю глаза мозолить.

Станислав спорить не стал, распрощался с матушкой, прошел по гулким переходам и выбрался на улицу. Солнце светило, но он этого не видел – его самого словно окутала пелена. Пахло кострами, суетились слуги – готовились к празднику. Весь двор у царских палат заставили столами, из погребов выкатывали бочки.

Выйдя из царской крепости, Станислав спустился в город. Люди по привычке кланялись ему, а он кивал в ответ, пытался улыбаться. Все потеряла его семья: и уважение, и положение – благодаря Доброгневу и его страсти к проклятой Чеславе.

Не говорил об этом Станислав отцу, но черноглазая змея и к нему приходила, едва ему восемнадцать исполнилось. Все ластилась, словно кошка, вопросы задавала разные. Позволяла себе на постели его лежать, улыбаться призывно, да только Станислава не радовало это внимание, а доводило до тошноты. Выгонял он колдушку, а сам мучился до утра. Мало ей было, проклятой, Доброгнева, хотела и сына его в свои сети поймать, но отвадили ее боги, защитили Станислава от глаза дурного и колдовского слова.