Но теперь природа в смятении. Никто не знает, в какой момент появится капля. Не забудет ли она задержаться здесь, если придет? А если придет, моргнет и уснет или потом забудет моргнуть? Этого мы не знаем. Дерево будет стоять обманутое и размышлять, где ему вырастить фрукты, а обманутые птицы замрут в небе, не понимая, растает ли снег здесь или сейчас там уже будет сухо и куда им тогда лететь, так в замешательстве многие из них погибнут – пойдет ни снег, ни дождь, а начнется птицепад. Баклажан забудет о том, что он баклажан, и, если проткнуть его иглой, издаст крик и превратится в тыкву. Ладно баклажан, с него и так толку мало было, но все фрукты и овощи забудут свой вкус: банан покажется мукой, шпинат – кислотой. Даже горлянка скукожится и будет отдавать чем-то невнятно-ржавым, напоминая мусорную кучу. На что ни глянь, все утратит свои привычные свойства, и в этой неразберихе все окружающие впадут в еще большую растерянность, и будет уже не ясно, кто был раньше, курица или яйцо. А была ли когда-то связь между яйцом и курицей? А между курицей и петухом? И это еще ничего, но когда машина начинает гордиться своей машинной точностью, мол, мне не свойственна человеческая изменчивость – сегодня так, а завтра эдак – что я знаю, я знаю, и я не страдаю тягой к творчеству, заставляющей говорить то одно, то другое, и если даже с ее установками что-то пошло не так, то какую ловушку готовит нам судьба? Мобильный телефон скажет, что абонент вне зоны доступа сети, в следующий миг этот номер не существует, а через секунду ты уже дозвонился! Конечно, при таких обстоятельствах случилось то, что должно было: роли были похищены и растащены, а все отношения, связанные с ними, перепутаны и перевернуты. И как тогда дальше быть человеку, а зверю, а коре, смоле и мелюзге? Все потерялось среди нынешней демократии.

Думаешь, все на этом? Но кто сказал, что это конец? Лист растет из листа – как банан, а слово – из слова. В сумятице, описанной выше, перепутались все клетки. Каждой из миллиона и миллиарда клеток, образующих вселенную, было определено свое место. От их соединения получается эта форма, это единство, это бытие. Но клетки тоже дрогнули, и все расчеты для баклажана, тыквы, горлянки и яда перепутались. Клетки забыли, что получится, если они соединятся. И вот они пробуют то так, то сяк. Застанешь их в таком положении – одна история, а если оттуда несколько клеток смешаешь с этими – другая. Приделаешь живот к спине – одна история, а если живот к стене – другая, а если отделить спину от всего остального – третья, четвертая и так далее.

Во время торжественного обеда клетки всех собравшихся сконцентрировались в одном месте, и целью этого союза было испытывать радость и удовольствие. И только спина пребывала в своем обычном положении – отвернувшись. Одна, отдельно от других частей тела и отдельно от всей семьи, которая раздавалась день ото дня, как будто ей вкололи вакцину для потолстения. Одна только мысль, что ей придется пить, есть и веселиться со всеми, возвращала спину в ту жизнь, которой «хватит, нет, ни за что больше». Ворчащей спине, потрепанной жизнью, пришлось сдерживать натиск. Бедлам со всех сторон.

Это не смех, а хохот. Он шлифует спину, получается песок. Она погружается в него, песок расползается. По нему можно ходить. Она может ходить, делает шаг за шагом. Босая, дует ветер. Песок скользит. Она увязает в нем. Хлам навалившихся на нее лет распадается вокруг песком. Пусть поскользнется и оступится, но постепенно она освободится, будет уменьшаться и становиться все легче. Станет такой легкой, что сможет подняться из песка. Как из самадхи. Начнет летать вместе с песчинками. Изо рта у нее вырвутся свистящие звуки, которые будут парить в незнакомом мире, связывая воздух с воздухом.

24

Люди годами не могли наговориться о последнем обеде. Там произошло все, что только могло, и в каждой истории всплывали все новые и новые подробности, поэтому ни одна история не могла дойти до финала. Туда пришли все, и все принимали участие в шумном веселье. Горы из выброшенных глиняных чашек и листьев-тарелок надменно возвышались, озирая окружающих: «Ну разве найдется кто-то повыше?». Отступив перед таким величием, городские службы несколько дней не осмеливались их убрать. Трава, листья, соломинки шуршали так, будто в них застряли осколки песен и танцев, которые поблескивали до сих пор.

Но после торжества началась другая суета. Праздничный прием похож на свадьбу. А это был прием в честь ухода чиновника в отставку – всем свадьбам свадьба. Можно сказать, что по окончании вечеринки все выглядело так, как после ухода жениха и невесты. Кружатся метлы, шатры и навесы складывают, беседки разбирают, взятые напрокат стулья-укра-шения-коврики закидывают в грузовики, чтобы вернуть обратно. И поднимается новая волна беспокойства, сопровождаемая плачами, венчающими свадьбу. Все ритуалы закончены, и пришло время покинуть дом, где проходило торжество, чтобы отправиться в более скромное жилище.

Так, после прощального обеда дом Старшего начал пустеть, и его заполнили снующие рабочие. Клочьями поднималась пыль – вещи упаковывали в коробки, перевязывали и зашивали в мешки.

Старая надежная гвардия – Вилас Рам, Кантхе Рам, Рупа, Сушила, их дети и прочие – собрались сейчас, чтобы приглядеть за пришлыми рабочими: как бы не поцарапали, не ударили, не уронили на полпути. Все были с ног до головы в пыли и опилках под строгим надзором Старшего и его жены.

Это не было вечеринкой, но разносили чай и завтрак, ревел двигатель и гремели колеса, горячие закуски, холодная благодарность – и среди всего этого снова поднимался шум ветра.

Не так просто втиснуть один дом в другой. Что взять, а что оставить? Случилось то, что должно было, ведь, какими бы уникальными мы себя ни считали, мы такие же, как все. Муж и жена перешли на повышенные тона. Был на то повод, не было или было что-то другое, но не осталось ни одного переулка-закоулка, где бы эхом ни отдавался лязг их голосов. Если один велит завернуть картину, фотографию в рамке, кожаное сиденье, которое называется «пуф», или вазу, украшенную резьбой, другая напоминает: «А когда Сид и его брат были маленькими, они все время просили ночью воды, но вы не просыпались». Один говорит, надо бы забрать мусорные ведра, половые коврики и шкаф для обуви, и тут же вскрывается свадебный обман: бриллиантовые украшения, которые Старший вручил с такой помпой, оказались старыми и поношенными: да-да, она показывала ювелиру, тогда-то все и выяснилось – как же стыдно ей было.

– Да выбрось все папки, кому они сейчас нужны!

– Все это я принес в дом – мне и решать.

– Там нет места, а это просто твоя привычка – забить все битком.

– Все мои вещи хранятся здесь в одном крошечном углу, так же будет и там.

– Весь дом забит твоим хламом.

– Это чье? А это? Сушила, вот чьим барахлом забита каждая коробка, каждый шкаф? А это вообще Мамино, на что она даже не смотрит.

– Не приплетай сюда Маму! Она не занимает место, ничем не пользуется.

– Но ее вещи валяются везде. И она туда тоже поедет со всем этим богатством.

– А горшки на голову поставим? Пусть лучше цветы сдохнут, но отдать никак.

Когда вошел Сид, размахивая ракеткой, перепалка была в самом разгаре.

– Что на этот раз? Что случилось? – спросил он Сушилу.

А та, пытаясь сдержать смех, ответила:

– Госпожа говорит, положи кхичди, а господин велит приготовить паратхи.

– Эй, что за вранье! Я сказала, пусть готовит, что готовит, я буду только чай, – разозлилась госпожа, на секунду отложив телефон, и продолжила рассказывать об ужасах происходящего Заморскому сыну.

– Вот черт! – Старший кинулся в другую комнату. – Я же сказал, что разумнее сделать паратхи. Кхичди остынет.

– Столько пыли кругом летает, а паратхи готовятся без крышки. – Госпожа второй раз отодвинула телефон ото рта. – Да и Мама ест что-то легкое.

– Мама встанет от одного только аромата паратхи.

– Да не встанет она.

– Что ты имеешь в виду? – Старший пришел в такую ярость, как будто обнаружил в ее словах скрытый подвох.

– Нет, ты слышал, – продолжала она изливать душу за семь морей, – и вот такие упреки без конца.

– Мам, ну зачем вы портите ему вечеринку? Он там хочет расслабиться, а вы донимаете его здешними проблемами, – перебил ее Сид, пытаясь разрядить атмосферу шуткой. – Только подумайте, он там, может быть, сидит со своей белой девушкой, пьет пиво, а вы заставляете его зубы скрежетать от пыли и кхичди.

– Разве нормальная мать так поступает? Из-за нее у него и не может быть девушки. Она изводит его своими проблемами. Как ни посмотришь, все надиктовывает по телефону свою жалобную книгу.

– Паратхи, – тихо предложила Сушила.

– Ну вот, даже слуги упрямятся и ни во что меня не ставят, – прогремел ее голос здесь и за семь морей одновременно.

– А может, – Сид опять попытался пошутить, – он завел черную девушку. Или китаянку.

– Чушь! Он мне все рассказывает.

– Или парня, – подзадоривал Сид.

Родители застыли в ужасе.

– Статуи почистили? – поспешил сменить тему Старший.

– Осталась только та, что в Маминой комнате.

– Ее комнату будем разбирать в последнюю очередь. Тогда все статуи и будем собирать. Иди, сделай чай!

«Человек почитает идолов, которых сотворил сам. Но не тех, что создал бог». – Эта мысль зародилась в чьем-то сознании и разлетелась с пылью.

– Господин, чай закончился.

– Что ты бормочешь, Кантхе Рам? Занавески сняты? Посчитай кольца от них и упакуй.

– Так принеси чай из магазина. – Старший бросил раздраженный взгляд в сторону жены.

Она отвернулась, продолжая держать телефон.

Сид достал кошелек.

– Вот поэтому и не уважают. Чай даже не можешь оплатить.

– Все бытовые расходы на мне. И после праздника чаевые раздавала тоже я.

– И свой кошелек небось не забываешь наполнять под шумок.

– У меня есть собственный счет, мне незачем воровать у тебя.

– Ты и одной пейсы не снимешь со своего счета. Тратишь только на себя, остальное придерживаешь.

– Все подарки детям покупаю я, эта футболка на Сиде, чехол на сиденье для Мамы…

– Это из Австралии. Зачем городить вранье на вранье?

– Посмотри-ка, как он разговаривает! Я имею в виду эту штуку, которая делает выше сиденье унитаза, я привезла ее из больницы.

– Больница принадлежит Падду.

– Вы препираетесь, как школьники.

– Так и что, он вещи просто так раздает?

– Нет, просто так раздаю я.

– Вы, мужчины, думаете, что раз видимые расходы на вас, то вы все делаете. А ведь все непредвиденные траты сваливаются на меня!

– Например.

– Например, твои родственники, которые приходят, когда мы садимся за стол.

– Вот как. А твои не приходят?

– И их друзья, которые меняются каждый день.

– Зарой свою жадность подальше, чтобы хоть как-то спасти репутацию, мадам.

– Мед для Мамы…

– Не впутывай Маму.

– Почему это? Мед покупаю я.

– Потому это, что он с пасеки твоего двоюродного брата.

– И что, Мама…

– Мама, которой мы всем обязаны? – прорычал Старший.

– Тебе лучше знать. Это ты, пользуясь ее подписью, пристраиваешь пенсию туда и сюда.

– Ох, вы оба…

– Госпожа, ваш чай.

– Какая мерзость. Неужто Мама захочет, чтобы ее пенсия просто сгорела? Она сама и подписывает все. Ее деньги вложены в хорошие места. Участок в Газиабаде, квартира в Нойде…

– Ах, как замечательно! Она в курсе вообще, куда деваются ее деньги?

– Все это ее, на нее оформлено.

– И она будет пользоваться, конечно! Так давай переедем в ее домик в Сахупури. Все лучше каморки, в которую ты собираешься ее перетащить.

– Если она захочет, переедем. Нет – отдаст внукам. Я тут ни при чем. Я не покупаю сари и украшения ни за счет Мамы, ни за счет своих сыновей.

– Эй-эй, вы оба! – Сид повысил голос.

– В чем дело? Скажи открыто.

– Ничего не говорите. Ничего не делайте, – вмешался из телефона Заморский сын.

– Говорит, ничего не делайте, – сказала госпожа, показывая, что она не одна.

– Легко указывать, сидючи там.

– Приезжайте сюда, – предложил младший сын с той стороны океана.

– Говорит, бросайте все и приезжайте ко мне. – Госпожа бросила победный взгляд.

– Езжай, тогда и посмотрим.

– Угомонитесь! – Голос Сида заставил всех замолчать.