Один из рабочих рассказывал что-то свое. Его слова раздались эхом:

– Рама^[20] об-Рам-ляет наши сердца, поэтому его зовут Рама.

Смутившись, он притих.

В общем, муж и жена в преддверии своего скорого выхода на пенсию наделали такого шума, что все остальные звуки стали казаться лишь отголоском тишины.

25

Кто-то, наверное, спросил: «Откуда берутся обычаи?» «От воробья», – выпалили ему в ответ. А оратор произнес целую речь.

Вот ее содержание:

В Средние века была одна страна, и ее леса тоже были средневековыми. Леса покрывали склоны гор, а цветущие и плодоносящие деревья носили такие имена: дуб, бук, тополь, сосна, каштан, лайм. На деревьях поселились птицы, которые встречали закаты и рассветы вместе с воробьями. Лес оглашало радостное щебетание и милое каждому «Рам силам!».

Одна воробьиная пташка стала особенно всем мила и любима. Солнце так радовалось ей, что порой скидывало вниз гирлянду цветов, на которой качало ее, порой осыпало ее золотистой изморосью, а порой просто сверкало и веселилось вместе с ней. Так оно ей радовалось, так умилялось, что та стала краснокрылой пери. Ведь если обнимаешь с любовью, то твой цвет смешивается с цветом возлюбленной. И вот пташка все порхала и кружила, высокие деревья с материнской нежностью укрывали ее в своей тени, а она смело скакала по ветвям, и тогда по их листьям пробегала красная рябь. Иногда случалась такая погода, при которой красный цвет становился настолько густым, что казалось, это не листья, а красные цветы спадают журчащим водопадом.

И все, сколько хватало глаз, было подернуто красноватой пеленой.

Откуда-то издалека появился всадник. Он увидел алеющий горизонт. Каждый его мускул задрожал. Волнение передалось лошади, и она понеслась, подстегиваемая желанием ворваться в пылающий закат. Красный лес дурманил обоих и сбивал их дыхание.

Отвага всадника не знала границ – у него были деньги и ружье. Сначала он построил себе дом на холме. Посадил картошку и разжег огонь, где стали печь ее в мундире, и люди стали собираться вокруг языков пламени, петь и танцевать.

Красная пери из красного леса наблюдала за всем этим широко распахнутыми глазами. Тот, кто знал лишь безграничную любовь и видел только добро, станет ли бояться и осторожничать? Вприпрыжку она приблизилась к праздничному кругу. Глаза стали больше, чем ее тельце. Все, что осталось от птахи, – это огромные глаза, полные любопытства, и крылья. Что это за звуки, что за движения? Воркуя от восхищения, она отмахнулась от предостережений старых деревьев и земли, пахнущей дождем. А когда солнце захотело предупредить ее, она горделиво ответила:

– Милый мой, ты раскраснелся от ревности, не иначе!

Всаднику показалось, что прилетела бабочка. Он увидел, как от порхания ее крыльев раскраснелись языки пламени. Увидел, что красноватая пелена, окутывавшая лес, сосредоточилась вокруг нее. Всадник был очень влюбчив по натуре, а она была так хороша. Он влюбился. «Какая очаровательная пташка-пери!» – Он вскочил и начал танцевать. Краснокрылая пери восприняла это как призыв и тоже начала танцевать на его голове, радостно воркуя. Потом на плече, потом на носу, потом на груди. Погонь, желая окропить себя красной краской красной пери, стал неистово извиваться и подпрыгивать, касаясь ее. Праздник был в самом разгаре.

– Она сгорит, – рассмеялся кто-то.

– Так будет вкуснее, – засмеялся другой.

Ружье тоже воспылало любовью. Всадник почувствовал это. Опьяненный весельем, он поднял ружье и приблизил его к пташке, чтобы они могли петь и танцевать вместе. Размером с малиновку, а спеси и кокетства – до небес. От дыхания ружья пери стала еще больше раскачивать бедрами. «Это я заставляю ее так танцевать», – с всевозрастающей гордостью подумал воздыхатель. Они танцевали в таком экстазе, что ружье выпустило пулю, которая еще выше взметнула кружащуюся в небе пери. Весь лес замер.

Кто не знает, что воробьи есть везде и бесстрашно перемещаются по всему миру? Они вьют гнезда в домах, скачут у наших ног и запрыгивают на плечи. Они болтают сами с собой, глядя в зеркало, и когда беседа переходит в ссору, они бьются головой: «Если я пострадаю, то и ты пострадаешь», а зеркало, пытаясь утихомирить воробья и его отражение, заливается кровью. И все же.

Вот о чем вся эта речь.

В красном лесу средь бела дня или в беспросветной тьме, но обычай изменился – воробей стал синонимом страха. Память растворяется в обычаях. Пикто уже не помнит и не знает, почему, но век за веком сердце охватывает страх. Фирак Горакхпура1 сказал: «Ятак долго не вспоминал тебя, но и не то чтобы забыл». Такова суть обычая. С тех пор воробьи красного леса при каждом шорохе думали, что приближается охотник, а каждое ружье стремится проявить свою мужскую силу. Они тут же прятали голову в кусты. Прошли столетия, охотники умерли или были убиты, охотиться запретили, ружья превратились в бинокли или камеры, а всадники – в фотоохотников, но воробей навсегда остался комочком страха. Обычай продолжает жить, даже если причина, породившая его, давно исчезла. Великий знаток птиц Салим Али^[21] пришел в удивление: «Пет, воробьи не могли побелеть при одном только виде меня и прижаться к соломинке». По то были воробьи, они остаются такими и сейчас, хотя по природе им это не свойственно. От рождения воробьиная птаха была краснокрылой пери, от которой солнце было без ума и благодаря которой лес радостно шумел. Теперь только солнце, да и то после уговоров, упрашиваний и ворчания приходит в лес, и видно, что оно уже не то – постарело, обессилело и светит еле-еле.

– Что ж, выходит, обычай – это не изобретение Всевышнего? – заключил оратор. – Всевышний создал его одним образом, солнце выплавило другим, а мужское геройство истерло в порошок. Это геройство спрятано почти в каждом слое обычая, ну и пусть «спрятано» – менее мужественным оно от этого не становится, – продолжал он. – Веселье омрачилось страхом, танец разладился,^[22] радость потускла, и от их слияния родилось следующее поколение, которое, не зная причину этого слияния, уже усвоило их природу.

Природа превратилась в привычку.

Именно привычка – это и есть обычай. Так закончилась речь.

Только в первый раз бывает спонтанное действие. Потом – привычка. Привычка – то есть повторение. Именно повторение – это и есть обычай. Повторение становится пустым и бессмысленным, но продолжается, превратившись в привычку. Услышишь хлопок – и что делать? Сжаться в комок – воробьи красного леса и по сей день соблюдают этот обряд. Это их культура, мораль и учтивость. Их правила поведения.

Веемы и есть воробьи. Взлеты, падения, ссоры, любовь, ритуалы-обряды – все это привычка, все это повторение. Все, что мы делаем и как, можно назвать соблюдением обычая – дружба, свадьба, упреки и колкости, поведение и манера говорить, любовные отношения, то, как мы встаем и садимся, золовка, тетка, невестка, мать, старший сын, его сын…

На этом сегодняшняя программа заканчивается. Встретимся завтра в это же время, и для вас прозвучит следующая речь.

– Эй, оратор, заткнись! Забери у него микрофон!

26

Дело в том, что все подробности случившегося не открываются разом. А некоторые так и вовсе никому не известны. Постепенно оформляют передачу дома обратно в собственность государства, а те, кто в нем жил, расселяются и разъезжаются. Кран начинает упорно капать, как будто злорадствуя: «Все равно сантехника не позовете, можно расслабиться». Телевизор и бойлер тарахтят, как если бы уже давно догадались, что их заставят переезжать, и что толку тогда сейчас вкалывать? Погода начинает меняться, но точно такая же была в это время в прошлом году – она просто вышла прогуляться и где-то бродила все эти дни, а сейчас вернулась обратно. Пауки раздраженно бегают кругом, потому что предметы, которые они целую вечность оплетали паутиной, снимают с места и выдирают из-под них, а они, боясь быть раздавленными, отчаянно перебирают всеми лапками и бросаются врассыпную. «Это абсолютно явно свидетельствует о том, – ворчливо переговариваются они друг с другом, – что настали времена, когда даже Ганди ни во что не ставят». Не успевают они закончить эту важную мысль, как их безжалостно вытряхивают и швыряют в грузовики.

В общем, даже пауки не все понимают.

Или будь, как Сид, которому совершенно неинтересно собирать осколки смыслов и склеивать из них медаль, чтобы потом с гордостью носить ее на груди. Делай, что нужно, не преуменьшай и не преувеличивай. Принимай свои чувства как они есть, но не вываливай на стол ни перед кем. Все видели, как несчастные, рыдая от горя, тайком бросают взгляд в зеркало, чтобы убедиться в том, что выглядят достаточно удрученными, и силятся расслышать, достаточно ли горькими кажутся их рыдания, а их голова начинает трястись, упиваясь страданием, и тогда приходится схватить ее невидимой рукой: не дай бог проявит неподобающие чувства.

Так что же, выходит, настоящая красота не осознает свою красоту? Только начинает разглядывать себя, как чувства утрачивают глубину, а изящный силуэт превращается в выпирающие кости? Не зря поэты и факиры говорили, что красота – это не явленный во плоти идеал, известный по традиционным описаниям красавицы от пальцев ног до макушки, чувство не появляется только лишь от желания испытать его, а безупречное владение техникой еще не значит искусство. Красота – это искра, пусть формой и нелепа, но не зациклена на себе – как Сид, и даже еще более бесшабашная и наивная. Ну так вот, Сид пришел как он есть, распевая «Бабуля, расслабься». Он наблюдает, как долгие годы жизни распихивают в фургончики и грузовики, достает кошелек, чтобы уладить ссору между родителями, и берет на себя непредвиденные расходы, говорит только по делу, где нужно, добавляя эмоции, а где нужно, убирая, и совершенно не пытается привлечь к себе внимание.

Когда пустеет дом, кто остается радоваться? Только пыль. Забирайся, куда хочешь, сбивайся толстым слоем, где хочешь, – таким толстым, что можно писать, как на дощечке. Направляй свои несметные полчища на лица и морды окружающих. Но и сейчас ей не давали задержаться в комнате Матери – выметали, вытирали и не давали приблизиться к богам.

Кроме Матери и богов, все остальное в эти дни было шатко. Когда и как есть, пить, вставать, сидеть. От регулярного повторения битва за кхичди и паратху вошла в привычку и стремительно превращалась в обычай. В тот день при поддержке Американского центра проходил матч по крикету. Во-первых, им нужно было заставить американцев играть, а во-вторых, Америка – та самая страна, куда сбежала Лакшми^[23], отвергнув все здешние молитвы и пуджу^[24]. Поэтому Сид и его друзья были крайне взбудоражены.

– Завтрак, скорее! – Выйдя из ванной, он вихрем понесся на кухню. – И я побежал.

Там Сушила, склонив голову, совершала подношение цветов гибискуса богине Кали^[25]. Застыв на пару мгновений, Сид закрутился, как прялка, и направился к открытой двери, чтобы позвать Кантхе Рама. Только он открыл, рот, как из помещения для прислуги раздался голос Кантхе Рама, читающего мантру на санскрите:

– О милостивая Кали, разинув рот, ты несешь смерть своим пламенем, ты – погибель свирепого Махишасуры, защити нас своим трезубцем от всякого страха.

– Проклятье, небось, стоит сейчас на одной ноге, а как закончит пуджу, встанет на голову. Лилавати начнет показывать опухшую ногу и жаловаться: «Бхайя джи^[26], посмотрите! Так болит, что шага сделать не могу, так и сижу тут, привязанная к кровати». И что тогда?

Тогда:

– Мам! – завопил Сид.