Но есть ветер и дождь, и выдохнутое «нет», которое взметнулось между ними, обрело форму лоскутка. Он трепещет с шелестом, шрш-шрш… шуршит и оборачивается обетной ленточкой вокруг ветки, ветер и дождь завязывают ее. С каждым разом новый узел. Еще узел. НЕТовый узел. Новый узел. Новое желание. НЕТовый становится новым. «Нет» звенит по-новому. Порхает, трепещет, шелестит.

А дерево все то же. То же, что вы видите перед собой. Его ствол и склонившиеся нижние ветви окутывает дымовая завеса из повторяющегося «нет-нет-нет», тянущиеся вверх сплетенные ветви – «нет-но-нов», а ветви и побеги – руки и пальцы, устремленные к луне в небесах, – «нов-новый».

Или с потолка. Стремящаяся, ускользающая. Или со стены.

Там нашлась щель или образовалась, через нее крошечный кусочек жизни, подобно осколку дыхания, проскальзывает наружу. Вдох за вдохом рушит стену.

5

Разве можно ненавидеть своих? Но раздражаться – точно.

– Вставай!

– Нет.

– Солнце.

– Нет.

– Суп.

– Нет.

Спина. Молчание. Стена.

Только Сид придет, его тут же отправляют к ней. Сид, ее любимый внук. Сиддхартх, нынче Сид. Единственный человек, от которого она не могла отвернуться полностью.

Лежит с утра.

Позже обычного пошла в туалет, вернулась и лежит.

Есть – нет, пить – нет, даже пригубить чай – нет.

Цветы расцвели – все равно.

Хризантемы – не смотрит.

Сид в своем репертуаре. Когда пришел, когда ушел – неизвестно. То на пробежку, то в спортзал, то матч по крикету, турнир по теннису, гитара, заносчивые манеры, подзуживает, пререкается с родителями, за словом в карман не полезет, и на каждого найдется своя шутка. Прошмыгнул, бита, ракетка, что-то бросил, побрызгал водой на руки-лицо, скинул футболку, смазал подмышки тальком, по пути достав из холодильника сэндвич и яблоко, закинул в рот и – прямиком в бабушкину комнату.

– Бабуля, вредная девчонка, вставай! Вставай и вперед!

Бабушкины возражения не пройдут. Как поведет себя спина? Как ответит на этот порыв ветра? Хнычет, но с нежностью: «Уж больно холодно». Шепчет-бормочет, чуть-чуть оттаяв.

Предлог. Но правдивый, а произнесла – стал еще правдивее. Самая настоящая дрожь бьет из-под одеяла, как будто в темноте пробежала мышь, а Мать съежившись прячется. Но Сиддхартх – это Сид – он должен попытаться. А она вслед за своей матерью приговаривает: «Злых морозов сорок дней: пус – пятнадцать, магх – добей»^[1].

Если заговорить после молчания, да еще и рифмованной поговоркой, то голос начинает петь. «И-и-и-у-и-и-и-у» – расходится волнами.

– Злых моро-о-озов со-о-рок дней: пус – пятна-а-а-а-дцать, ма-а-агх – добей.

– Супер, бабуля! Нам точно светит премия «Грэмми»! – с этими словами Сид побежал за гитарой. Повесив ее на шею, он запрыгнул на бабушкину кровать и в свойственной нынешней моде и его возрасту манере заорал во все горло, перебирая струны:

– Только злых моро-морозов, ох, морозов сорок дней, пус, о-о-о-о пус, о-о-о пус – пятнадцать, ну а магх – добей-до-бей-добей. Йе-йе-йе…

Никто не мог удержаться от смеха, Мать в душе слегка улыбалась. К этому ребенку она просто не могла повернуться спиной. Не могла умирать под этот шум и гам.

Но будь кто другой – тут же повернула бы спину, глаза закрыты, умирающий кулек. Уставшая от любых связей, ее душа тяготилась ролью матери, жены, вдовы, а если собрать в одно – ей опостылела семья.

И если у двери дома раздается звук шагов, она умирает, слившись со стеной и повернув к миру безжизненную спину.

Но та дверь остается открытой, если говорить метафорически. Кто-то проходит мимо, раздается звук, и натренированные уши Матери, вечно распознающие звуки шагов, тут же улавливают: «Ага, только что кто-то вошел в ту дверь».

Та дверь…

6

Та дверь. Не многие знают, что то была не какая-то обыкновенная дверь. Она крепко удерживала стены, внутри которых селились поколениями.

Дверь в доме старшего сына. Стены этого дома меняют внешний вид с течением времени, но на самом деле они стоят внутри, опираясь на открытую дверь. Так поколение за поколением стоит один и тот же дом.

Такова судьба домов, принадлежащих старшим сыновьям.

Этот наш старший сын, или просто Старший, работал на государственной должности, и ему все время приходилось переезжать, поэтому его дома и стены меняли города, а открытая дверь открывалась все в новых и новых районах.

Переползающие стены. Неужто стены в доме Старшего ползают? Танцуют? А дверь – это бык, который тянет за собой стены дома, как повозку? Тот самый дом, по которому прохаживались отцы и деды, покрикивая на своих слуг и отпрысков. Когда-то этот дом был на берегу Танги, рядом с полями роз, в восточных землях Уттар-Прадеша. Потом он, оставив нескольких обитателей в цветочном аромате, остальных забрал с собой поближе к парфюмерным фабрикам в соседнем городе. Говорят, некоторые, оторвавшись от роз и благовоний, расселились по опиумным полям. Некоторые из них сами пристрастились к опиуму и называли себя заминдарами^[2], которыми они и были в действительности, но скорее – позором семьи. Наконец настал миг, когда старший сын, который был отцом старшего сына в нынешнем доме и мужем нынешней не то живой не то мертвой Матери, разругался с теми опустившимися и одурманенными опиумом родственниками. Взял девять тысяч рупий – долю, причитавшуюся ему за стены, стал государственным служащим и пустился в странствия по стране, преумножая потомство от жилища к жилищу и не зная, что хоть и забрал деньгами, а все же захватил с собой тот дом, пахнущий розами, чтобы построить, оштукатурить и побелить его заново.

Он никого не обманул намеренно, поэтому было бы неправильно называть его лжецом с самого начала. Он не знал об этом свойстве стен и живучести этой двери, которые позволяли им перемещаться вместе с хозяином, и когда следующий сын брал в руки бразды правления, они отправлялись в путь вслед за ним. Ведущий и ведомые. Меняются повара, возраст, города, высота, ширина, вдоль и поперек – мастера изменчивости, но с начала времен и до бесконечности стоят все тот же дом, стены и дверь.

К чему ругать отца? Здесь наши великие социологи сели в лужу. Написали, что большие традиционные семьи разваливаются, родовые гнезда рушатся, а исконно индийские ценности выродились в сплошной эгоизм. Они не думали, что традиционная семья – это невидимый дом, и даже не догадывались, что стены дома могут перемещаться. Танцующие, ползающие, выскакивающие, источающие ароматы стены, а держит их безмолвная дверь. Открыта. Стоит. Кто угодно может зайти и выйти. Выйти и зайти. И так до бесконечности.

Проникнуть с одной стороны и появиться с другой – значит пронзить. Ну и что с того, что это дверь. Вы все выходите, пронзая ее в живот и в сердце.

У пронзаемого развиваются небывалая проницательность и терпение. Способность чувствовать то, что ускользает от взглядов других. И знайте, так оно и было с дверью в доме старшего сына, через которую веками просачивались туда и сюда.

Дверь в доме старшего сына знает, что ей непременно нужно быть открытой, независимо от того, в котором часу кто вошел, предупредил ли заранее и постучался ли. Здесь все свободно и бесплатно. Только выйдешь из ванной, завернувшись в полотенце, а уже какой-то родственник с женой и детьми тут как тут стоит перед тобой, а ты улыбнешься и крикнешь, чтобы несли чай-завтрак, и, натягивая одежду на голое тело, будешь размышлять, на сколько дней гости приехали обосноваться. Пришли по работе к сыну, сватаются к дочери, кто-то куда-то устраивается, кто знает, какая нужда, счастье или горе привели сюда бедолагу. Только сделаешь маску на лицо, а волосы намажешь хной, как пожалует золовка – хочет познакомить Маму с каким-то другом, мол, развлечет ее. А уже пришло время поесть, а уж раз пришло – надо есть и придется появиться перед всеми прямо так, в облике привидения. Или дорогой внук смачно ругнется на свою подругу или друга: «Твою мать, пошел ты», и тут же кто-то появляется на пороге. Смотрели, слушали, улыбались, вставляли комментарии и замечания, говорили и спрашивали что вздумается. Местный словарь не знает слова «приватность», а если кто-то и потребует такое право, то удостоится подозрительных взглядов: в конце концов, что нам скрывать, что-то тут неладно.

Да и камера CCTV, что знает она о секретах этой двери? Она слепо верит в свое техническое превосходство, и ей невдомек, что есть такая дверь, которая все видит, все слышит и все записывает. Все проходят через нее с незапамятных времен.

И все же время от времени кто-то из заходящих, один, двое или даже трое, уже вот-вот собирается пройти, но вдруг останавливается: «А? Кто здесь? Кто моргнул?» Одна нога, поднятая, чтобы переступить порог дома, замирает в воздухе. В этот миг разыгрывается представление. Поднятая нога, театрально балансируя, застыла в воздухе. Как будто очнувшись, вздрогнула и теперь не может решить, пойти ей вперед, внутрь дома, или вернуться туда, откуда пришла. Как будто сомневается даже в том, где мир: позади нее или впереди? Тогда какой настоящий, а какой сыгранный?

Поднятая нога стала застывшим в воздухе вопросом: «Я с этой стороны или с той?»

Когда сестра Старшего замирает в этом положении на пороге дома, в ее голове каждый раз проносится молнией: «Я играла спектакль до этого момента или сейчас иду играть?»

7

Сестре не нравились аэропорты, поэтому раз за разом она обнаруживает себя там. В аэропорту ей кажется, что она похожа на букашку, которую вместе с другими такими же насильно поместили в какую-то лабораторию. Искусственное освещение, искусственное отопление, искусственная суматоха. Такие же букашки, как она, расползаются кто куда; все ужасно заняты, мечутся в панике и разбегаются во все стороны в поисках нужного выхода. Всех одели с иголочки и вручили по чемодану на колесиках, который тянет их за собой. И в этом ослепляющем свете следят за их малейшим движением, каждая подробность записывается на камеру. Вон букашка сейчас провела рукой по воротнику рубашки Louis Vuitton, а эта засунула палец в нос.

Что за игра на размножение проводится на этом огромном пространстве? Неужто ученые собрали нас, пока мы еще сидели в яйцах, и поместили в инкубатор с искусственным подогревом и светом, чтобы посмотреть, как мы вылупляемся и стыдливо бултыхаем руками и ногами в воздухе, переворачиваемся, выпрямляемся и воодушевленно бежим? Из замешательства в замес? Букашки стоят в очереди, букашки нарушают очередь, букашки бросаются врассыпную. Над ними бдительные глаза: подозревают, изучают.

Яйцо треснуло, задрожало, сделали рентген.

Нормально быть букашкой, если ты букашка, но, если ты человек, быть букашкой ох как стыдно.

Над ними строгие глаза. Смотри, проверяй.

Вообще это постоянное «смотри, проверяй», нависшее над дочерьми и сестрами, преследует их в каждом рождении. Как только они хотят убежать от семьи и заносят ногу, чтобы переступить порог, тут же впадают в раздумье: куда же пойти – внутрь или наружу? В этом круговороте мыслей они оказываются в аэропорту. Сбежав от бдительных глаз в одном месте, тут же попадают в их поле зрения в другом. Это вызывает до боли знакомую досаду и, совершенно очевидно, вызывает нелюбовь к аэропортам.

8

О сестре, она же Дочь, нужно рассказать поподробнее. В конце концов, она одна из двух главных женщин в этом рассказе и будет постоянно давать знать о себе. Обе женщины – основа семьи, поэтому они связаны любовью, которая питает и одновременно съедает их. Если этого не случилось, то еще случится.