Но к чему примешивать сюда минувшие моменты и истории – какая в этом надобность теперь? Что прошло, то незачем вспоминать все время. Вот, к примеру, когда молодость Дочери только начинала расцветать, а молодость Матери еще не прошла, в доме постоянно случались перепалки по поводу границ, традиций, культуры и безопасности. Тогда Мать, пытаясь выровнять дыхание всех домашних, сама начинала тяжело дышать.

Забавно, но, выравнивая и успокаивая, она прокладывала свой путь к невероятному.

Как окно, открывающееся в гуавовый сад. Его Мать сделала тайной тропой, по которой Дочь могла приходить и уходить. Внутри переполох: «Нет, ни за что не пойдет», а тут – Дочь, перемахнув через окно, уже улетучилась, как птичка. Одна Мать знает. Когда остальные догадались, что ее нет в комнате, она уже – чух-чух-чух – мчалась на поезде и играла с друзьями в антакшари^[3], горланя очередной куплет. Карабкается ли на гору, ныряет ли в океан, сорвет ли звезду или повиснет на травинке, упадет-разобьется – Мать все равно верит в нее. И даже тогда, когда эти звезды-травинки превращались в друзей-под-руг-любовников, Мать держала окно открытым, чтобы Дочь могла выпрыгнуть.

Этот проход через окно оказался настолько востребован, что и Мать научилась перебираться через него, подтянув ноги и перевесившись. Она выходила в беззвучную темноту, взяв с собой завязанные кульки с шакарпара, матхри, бати-чокха, и, укрывшись в зарослях каранды, растущей вдоль ограды, встречалась с ускользнувшей из дома Дочерью. Они хохотали, как девчонки.

Стоит вспомнить и еще один день, когда Дочь то ли вышла, то ли сбежала из дома на свадьбу к подруге, а Мать перебрасывала ей через кусты свое светло-зеленое бенаресское сари и почти вся искололась шипами, пока снимала мерки с дочери, чтобы подогнать блузку, подходящую к сари. То, как они прятались, пугались, болтали, вздрагивая оглядывались по сторонам, а потом заливисто смеялись, было похоже на запретный роман столетия. Роман, от которого на глазах выступают слезы.

Но не будем перебивать наш рассказ историями минувших дней.

Сейчас мы видим, как Дочь, теперь живущая одна, приходит поднять Мать, лежащую одну. Но все окна уже закрыты. Зима.

9

Дочь. Дочери сделаны из воздуха. В моменты покоя они совершенно невидимы, и только самые чувствительные способны уловить их присутствие. Но если они не сдержат порыва и придут в движение… ох, не стой на пути… Тогда небо кренится вниз так, что можно достать рукой. Земля с треском разламывается, взмывают ввысь соловьи, выходят на поверхность клокочущие источники. Пробиваются горы. Со всех сторон природа с невероятным размахом захватывает пространство, и вдруг понимаешь, что уже не можешь различить, что далеко, а что глубоко. Чье дыхание ниспадало на волосы нежным лепестком, теперь стало скалой, о которую с грохотом бьется море. То, что издалека примешь за снежный пик, вблизи оказывается ее пальцем, который совсем не собирается таять.

По лампаде сознания проходит рябь, и раскинувшаяся темень продолжает расползаться. Как если бы наступила ночь и продолжала тянуться и тянуться. А если день – то бесконечный. И ее-тер дует, словно душа вздыхает – повсюду извивается, выгибается и становится ведьмой, обрушиваясь то на одного, то на другого.

Дочь. Можешь любить ее. Можешь бояться. Вот сейчас отчетливо видна. Раз – и исчезла.

И не забывай, что каждая женщина – это дочь.

Однажды было детство. Все вокруг заливал белый прозрачный свет, и небо было неотделимо от земли. Подняв свои крошечные ручки, ты бултыхала ими в том самом небе и делала свои первые шаги.

Яйцо треснуло… дрожит… бежит.

Потом подул ветер и закружили тучи. Заморосил серебряный порошок. Вдалеке облако накрыло гору, и казалось, будто огромный слон сел передохнуть. Заглядывающее в окно дерево вздрагивало на ветру, и все его листья опадали дождем.

У дочери от плача задрожала нижняя губа, мать взяла ее на руки и сама стала дрожащей губой. Прижала голову дочери к плечу и стала ее утешать, нашептывая: «Вон тот большущий слон сидит и ждет, что ты придешь, заберешься на него, и будете с ним вдвоем раскачиваться, а листья шелестят… послушай, послушай, они рассказывают истории».

Дочь улыбнулась. Тогда мать стала улыбкой.

Плач дочери потихоньку перешел в ровные вдохи, и мать из всхлипов превратилась в дыхание.

Дочь уснула, а мать все укутывала ее чудесными снами.

В этот миг любовь обрела плоть. Дыхание матери исчезало, а дыхание дочери учащалось, и слоновья спина влекла к себе.

Потому что…

Как сказали листья, любовь плохо сказывается на здоровье. Либо она жертвует, и тогда ты отдаешь свое дыхание другому, либо она эгоистична, и тогда ты проглатываешь дыхание другого.

Эта любовь – борьба
Один аскет, другой распутник
Один укрывается, другой защищает
Один овца, другой пастух
Один нога, другой поднятая голова
Один ненасытный, другой умирает с голоду
Один бьет по воздуху, другой сокрушен
Один цветет, другой растоптан

Такая вот присказка была во времена этой истории, а еще была комната, в которую попадали, войдя в ту самую дверь, а там – та самая умирающая Мать, которая повернулась спиной к миру.

Она устала выправлять их дыхание, ловить их ощущения, подбирать их любови и ненависти. Она устала от всех них и, дрожа, хочет слиться со стеной. Как будто, если протиснется в какую-то щель букашкой, снова обретет собственное дыхание?

О любви можно говорить когда угодно, потому что любовь любима. Естественна. Стихийна. Если любовь безгранична, то заполняет вселенную. Ее сущность достигает верхней точки, и начинается битва за превосходство. Пульсация желания и пугливый трепет перемешиваются, и уже никого не остановить, не напугать никакой границей. Повсюду разливается такое сияние, что мир кажется волшебством. Такое сияние, что воздух танцует, играя с собственными отражениями. Стеклянный дворец. Мираж.

Кто настоящий, а кто отражается?

Как красиво!

Как мощно!

Сам Господь отступает.

Любовь между родителями и ребенком может быть такой, что Господь скрывается, а любовь с грохотом гоняет дыхание туда-обратно, один скукоживается бездыханный, а второй, присвоив оба дыхания, раздувается и набухает. Один иссяк-исчез, другой так наполнился и раздался, что кажется, лопни он, и хлынет грязная зловонная сердцевина.

И вот была одна мать. Похожая на других матерей. Она сказала сыну: «Ты мой Бог», а сын ей ответил: «Ты великая Богиня, уничтожающая печали всех людей». Они стали обвивать друг друга кольцами, и один стал удавом, а другой – возлюбленным. Вдохи одного наполнялись, вдохи другого сокращались. Один толстел, другой усыхал. Столько любви, что жизнь двоих стала одной.

Все сходились на том, что матери этого было предостаточно, а оставшуюся у нее жизнь наполняло свежим воздухом и светом окошко-отдушина. Ведь что живет сейчас – это сверх. Сын подарил ей второе рождение. Но следующая мысль была, что с сыном это работало не совсем так. В его жизни был другой этап – начало, а его время и юность были привязаны к матери. Именно его спина сгибалась, когда он поднимал Мать на плечи, давая ей взлететь. И это было печально.

Была еще и дочь. Похожая на других дочерей. От отцовской любви она потеряла рассудок настолько, что никакой мужчина не выдерживал сравнения с ним, да и отец не был готов вручить свое сокровище кому-то менее достойному. Только отец стал лекарством от любой болезни и топазом в любом кольце, и если не целиком, то большая половина юности и жизни дочери растаяла в воздухе.

10

Хватит, вернемся к началу.

Хоть повествование и не обязано следовать только по главной дороге. Оно вольно бежать и течь куда угодно: реки, озера, новые и новые источники. Сейчас нам надо не заблудиться, иначе мы рискуем уйти далеко. Давайте вернемся в страну тех двух женщин, откуда началась эта история.

11

А что можно сказать о жизни? Только и знает, что ходить по крохотному кругу, похожему на тропинку, которая только началась – а уже конец. Но знает она и великий размах, как если выйти по тропинке к открытой дороге, а она приведет к огромной магистрали, такой, как исторический Великий колесный путь^[4]. И это их далекое-предалекое слияние привносит новые повороты в повествование, тропинка сотрясается от грохота грузовиков и тракторов, а извечные изгибы Шелкового пути нежно окутывают ее мягкостью шелка. Тропинка удивляется: «Откуда тянутся эти дороги, с каких времен, сквозь какие караваны и границы? А откуда пришла я? Куда иду? Сколько разных жизней пересекла? Все та же я тропинка сейчас или стала еще меньше прежней?» Но кто задаст эти вопросы и когда? Да и кто знает ответы?

Теперь есть комната, молчание и Дочь, которая приходит навестить Мать.

Она сестра старшего сына, и при виде нее он начинает кричать.

Кричать – это традиция. Крик – это давнишний обычай старших братьев. Кричать по-хозяйски. Этот обряд как фальшивая позолота. Даже если в душе ты не слишком кровожадный, приходится носить подобающую личину. Говорят, что Отец Старшего кричал от чистого сердца, а вот сердце сына не достигало нужного градуса кипения. Но язык у них был один. Отец кричал до выхода на пенсию, потом он передал эти обязанности сыну и немного успокоился. Старший окутал себя величием еще более громкого крика и засиял-засверкал. Через несколько месяцев он уйдет на заслуженный отдых, и эстафету крика примет Сид, но пока Старший полон энтузиазма.

Но Старший не кричал на сестру. Он с ней даже не разговаривал. Он кричал, потому что намочил штаны. Не он намочил, это хризантемы набросились на него, когда он увидел в руках служанки миску матар-панира. «Нет, только не это», – затряс он головой так, что шланг, из которого поливал цветы, дернулся. Хризантемы набросились на него, и струя воды попала на штаны. Тут он подпрыгнул и еще более угрожающе закричал: «Нет, только не это!» С криками вошел в дом, а вода продолжала литься из шланга.

– Убить хочешь этими неизвестно когда приготовленными овощами?

– Госпожа так велела, – рассеянно сказала служанка, уставшая от настоящих и показных перебранок супругов. – Ваша сестра пришла.

– Приготовь свежее! Или будешь кормить протухшими объедками? Даже попрошайке не вздумай отдавать! Умрет – тебя посадят.

– Вы? – В ярости появилась госпожа, она же супруга, она же Невестка. – Вечером к нам придут. Вы же вчера говорили подать на ужин то, что останется. А теперь за несколько часов до ужина все превратилось в яд? И еще, – прорычала она по-английски, – прекратите подрывать мой авторитет перед слугами, вот почему они не слушаются меня, да и вам это чести не делает.

– Выкидывай, – гневно посмотрел он на служанку, которая застыла у холодильника с миской как истукан.

– Я попробовала. Все отлично. С ней пришли двое друзей. Подам с остальной едой, чтобы всем хватило, – сказала жена, бросив грозный взгляд на мужа, то ли чтобы утихомирить, то ли чтобы услышала его сестра.

– Хватит еды или нет, подавай только свежее, если ничего другого не можешь приготовить, – рявкнул Старший на служанку, – а это убери!

– Поставь обратно, – отчеканила жена, – я съем.

– Поставь для нее. Никто другой это есть не будет.

– Если умру, скажи, что по вине господина.

Служанке каждый раз приходилось догадываться, то ли они кричат-собачатся ради смеха и забавы, то ли по-детски дурачатся, то ли и вправду раздражены, то ли это их семейное хобби бить на поражение.