Марлоу Фин: Хотите узнать, волновало ли людей то, что я черная, моя мама белая, отец азиат, а сестра полукровка? Да. Разумеется, находились люди, которых это волновало. Многих людей заботят [делает жест рукой] вещи, не имеющие значения. Имело ли это значение для меня? Нет.

Джоди Ли: А как насчет остальных членов семьи?

Марлоу Фин: Уверена, перед тем как меня взять, они понимали, что наша семья будет… скажем так, не самой типичной для того района, где мы жили. Нас часто провожали взглядами. Я отчетливо помню, как мы впервые вышли на прогулку всей семьей. Какая-то белая девочка моего возраста таращилась на меня, словно никогда раньше не видела черных. Как вы и сказали – 1995 год… В то время все мы еще были вынуждены притворяться.

Джоди Ли: Марлоу, вы когда-нибудь чувствовали себя изгоем? Я спрашиваю об этом не из-за цвета кожи, а из-за того, как прошло ваше детство. Вас нашли в лесу, затем удочерили. Мать, судя по всему, не испытывала к вам особой… привязанности. Вы чувствовали себя изгоем?

Марлоу Фин: Конечно. Я везде чувствую себя изгоем. Это часть моей натуры. Не в физическом смысле, нет. Просто мне никогда не нравилось сливаться с толпой.

Джоди Ли: Вас это злило? Расстраивало?

Марлоу Фин: Порой – да.

Джоди Ли: В то время вы были склонны к насилию?

Марлоу Фин: Нет. Не могу назвать себя жестоким человеком.

Джоди Ли: У меня есть полицейский отчет, датированный сентябрем 1995 года… [Роется в бумагах]

Марлоу Фин: И?..

Джоди Ли: Вы прожили у Пэков месяц, когда в дом вызвали полицию. Не могли бы вы рассказать – почему?

Марлоу Фин: Произошло недоразумение.

Джоди Ли: Поясните, в чем оно заключалось.

Марлоу Фин: Я помню разговор на повышенных тонах. Мони отвела нас с Айлой к себе в комнату. Но я вышла и спустилась узнать, из-за чего шум. Голоса доносились с кухни.

В ярком свете кухонных ламп светлые волосы матери походили на сияющий шлем. Она трясла головой, отец что-то кричал в ответ. Я хотела, чтобы они прекратили. Кажется, я побежала к ним. В какой-то момент, уклоняясь от меня, мать упала и рассекла щеку о столешницу.

Джоди Ли: О столешницу. То же самое указано в полицейском отчете…

Марлоу Фин: Отец никогда не бил мать.

Джоди Ли: Тогда каким образом она получила… В отчете говорится о трехдюймовой рваной ране на щеке. Довольно серьезная травма. Вы утверждаете, что виновата столешница?

Марлоу Фин: Да. И мне очень жаль, что так вышло. У матери до сих пор заметен небольшой шрам, если приглядеться.

Джоди Ли: Не было ли других случаев насилия с вашим участием?

Марлоу Фин: Смотря что считать насилием.

Глава 8

1995

– Не буди ее, – сказала мама, переворачивая панкейк на гладкой каменной поверхности сковороды.

– У нас же панкейки, – возразила я, словно данный аргумент был решающим.

– Ей необходим отдых.

Не поднимая глаз, мама потянулась за стеклянной миской с желтоватым тестом. И хотя ее лицо оставалось бесстрастным, пальцы на ручке сковороды сжались чуть сильнее, а в порывистых движениях запястья ощущалась скованность.

Папа глянул на нее поверх своего утреннего кофе и проглотил невысказанное замечание.

Усевшись на табурет, я покосилась на отца, как бы говоря, что, в отличие от него, молчать не собираюсь.

– А меня тогда почему разбудили? Может, все-таки сходить за ней? – Я соскользнула с сиденья на дюйм. – Сегодня суббота и…

– Айла, нет, – оборвала мама, предостерегающе вскинув лопатку.

Она постоянно так делала – под любым предлогом избегала присутствия девочки. Субботнее утро с панкейками? Чудесно. Только без нее. Пусть она будет подальше. Хотя бы недолго.

Девочка прожила в нашем доме уже месяц и за все время не проронила ни слова. Каждый ее отказ отвечать на вопросы, каждый пустой взгляд служил напоминанием о той ночи. О том, что она появилась здесь при весьма необычных обстоятельствах.

В первую неделю девочка редко покидала гостевую комнату наверху и много спала. Мони присматривала за ней, пока мама и папа висели на телефоне. Нам постоянно кто-то звонил. Журналисты с вопросами для очередной статьи. Служба опеки по поводу предстоящего визита. Мама консультировалась с врачом и спрашивала, когда привести девочку на следующий осмотр.

И, конечно, нескончаемые папины переговоры с шерифом Ванденбергом.

– Есть какие-нибудь зацепки? Извините, что опять беспокою, но прошла почти неделя. Если бы у нее кто-то был, с вами наверняка уже связались бы?

Затем отец вешал трубку, бросал в рот «тик-так» и быстро разжевывал. Заметив меня у французских дверей в кабинет, он поспешно улыбался и предлагал драже мне.

– Мы еще не знаем, где ее мама и папа?

Отец качал головой и делал вид, что возвращается к работе.

К началу школьных занятий звонки стали реже, а разговоры с шерифом Ванденбергом почти сошли на нет.

В школе наша учительница третьего класса, миссис Элефсон, отводила меня в сторонку и тихо спрашивала, как дела.

– Хорошо, – неизменно отвечала я.

– А та маленькая девочка… С ней все в порядке?

На ее лице было написано сочувствие, но в глазах читалась плохо скрытая жадность до сплетен, желание узнать последние новости о «девочке, найденной возле Гранд-Маре».

Чаще всего я просто пожимала плечами.

Достаточно окрепнув, девочка начала выходить и присоединялась к нам за столом. Все остальное время она по-прежнему проводила в гостевой комнате, которая мало-помалу превратилась в «ее спальню». Врач и детский психолог сошлись во мнении, что пока лучше избегать «излишней стимуляции».

– Ей нужен покой. Стабильность. Так говорят врачи, – заявляла мама. Еще один аргумент в пользу того, чтобы держать девочку в комнате.

– Что с ней? – наконец спросила я однажды утром, когда мама складывала белье в аккуратные стопки на их с папой кровати: башня белых носков тут, столбик сложенных рубашек там.

Не прерывая занятия, мама подняла полотенце и соединила углы.

– Она страдает от посттравматического стрессового расстройства. Другими словами, с ней случилось что-то плохое до того, как мы ее нашли. Поэтому она не разговаривает.

– Что-то плохое?

– Да. Что-то ее… напугало.

Я села на край кровати.

– Что могло ее так напугать? Она когда-нибудь снова заговорит?

Мамины руки крепко сжали свернутое полотенце. Наконец она подняла на меня глаза.

– Не знаю, Айла.

В этот момент из коридора в комнату заглянул папа. Его взгляд задержался на маме, и она затаила дыхание, совсем как в тот вечер в летнем домике.

Я вспомнила, как он стоял рядом с ней. Их отражения в запотевшем зеркале ванной. Ласковое поглаживание шеи… Не просто мимолетное проявление нежности. Скорее перемирие. Перемирие между ними после того, как улеглась пыль минувших дней.

Предыдущие дни не были столь безоблачны. Яростный шепот – резкий, обжигающий – сменялся натянутыми улыбками, когда я входила в комнату. Мони поспешно брала меня за руку и уводила из дома, откуда нам вслед неслись приглушенные крики ссоры.

«И что ты предлагаешь? Вести себя как ни в чем не бывало?»

«Нет. Но изволь хотя бы понизить голос. Она тебя услышит».

«Может, ей стоит услышать? Может, ей стоит узнать».

«Тише. Я тебя предупреждаю… тише».

Однако за ужином они снова держались за руки. Какова бы ни была причина ссоры, наступала краткая передышка. «Хочешь еще глазированной моркови, Айла?» – с невозмутимым видом спрашивал один из них. Оправившись от боевых ран, они возвращались к мирной жизни, ко мне. У них это хорошо получалось.

Однажды утром я проснулась и обнаружила, что папа не пришел завтракать. У мамы было опухшее лицо, под глазами набрякли мешки. Она вела себя как обычно, разговаривала со мной и Мони, отвечала на мои вопросы, но если речь заходила о папе, отмалчивалась. В конце концов она извинилась и вышла из-за стола.

Я незаметно прокралась за ней словно тень. У себя в спальне мама рухнула на кровать, лицом в одеяло, ее грудь тяжело вздымалась. Я ушла – не хотелось видеть ее лицо, когда она встанет. Или выяснять, как она отнесется к слежке. Остаток дня я провела на улице.

Папа вернулся вечером. Пожалуй, неправильно было бы описать мамино состояние в тот момент как «радость». «Облегчение» – вот более подходящее слово. Она выглядела как женщина, которая сошла с карусели в парке аттракционов, куда попала не по своей воле. Все закончилось, и она была рада, что больше никогда туда не сядет.

Интересно, как поступила бы мама, знай она заранее, что произойдет на той неделе. Что ее семья никогда не будет прежней. Что в нашей жизни появится девочка и ее появление отрежет пути назад.

Временами мне хотелось, чтобы она исчезла.

В течение последующих недель, лежа в постели, я часто мечтала о том, чтобы ее вовсе не существовало. Чтобы я не увидела ее лицо и не побежала за ней в лес. Чтобы ее забрала другая семья.

После того как мы вернулись домой, по ночам я слышала голоса родителей в их большой кровати, где раньше было столько света и тепла, где я могла свернуться клубочком, уютно устроившись в безопасности и покое.

По утрам мы подолгу валялись в обнимку под кремовыми одеялами. Папины волосы, примятые на затылке, спереди торчали вихрами. Зажатая посередке, я возбужденно дрыгала ногами, мечтая продлить драгоценные мгновения. Однако стоило маме упомянуть бекон и французские тосты, шепнуть мне на ухо обещание, как я вскакивала. Мы редко проводили выходные дома. Всегда находился какой-нибудь фестиваль, ресторан, книжный магазин или кофейня, куда можно было отправиться втроем. В нашем мире неизменно царили счастье и любовь.

Мы существовали в неком подобии стеклянного снежного шара – тщательно воссозданная идеальная картинка.

Я осознала это уже потом. Когда стекло в шаре треснуло.

Правильно ли я все запомнила? Был ли утренний свет в их комнате настолько ярким, как я себе представляла? А французский тост – таким же сладким, как в моих воспоминаниях? Или реальность была немного скучнее, приукрашенная тем, что я видела по телевизору и о чем читала?

А затем меня возвращало к действительности. Девочка у нас в доме. Шепот родителей по ночам.

«Думаешь, она знает? Думаешь, она когда-нибудь вспомнит?»

Глава 9

1995

При любой удобной возможности я пробиралась в комнату девочки, принося своих кукол и книги. Нравились ли они ей? Знала ли она, что с ними делать? Иногда я раскрашивала вместе с ней на полу, показывая, как держать в руке толстый красный мелок. Когда ей становилось скучно, я вырезала фигуры из бумаги для поделок. Девочка неотрывно следила за тем, как щелкают ножницы. Маленькие цветные кусочки бумаги падали на пол словно конфетти.

Иногда уголки ее губ чуть заметно приподнимались в неком подобии улыбки, и она по-кукольному хлопала густыми матовыми ресницами. Я гладила ее по руке и шептала успокаивающие слова, подражая действиям Мони.

Как ни странно, Мони вела себя с девочкой совершенно естественно. Осторожно укладывала ее в постель, словно та была хрупкой бумажной куклой. Нежно расчесывала ей волосы, напевая корейскую колыбельную. Я безошибочно угадывала мелодии, которые раньше она пела мне. В сущности, они сводились к ласковому воркованию, к неизменному заверению в том, что ничего плохого не случится.

– Хорошо, хорошо, – приговаривала Мони по-корейски.

Языковой барьер не играл роли. Их связь пролегала глубже – на том уровне, где требуется только дружеское участие.