А голос ответил с лёгкой интонацией заботливого родителя:

– Нет, Валентина. Это не сон. Это шанс. Вы даже не представляете, как вас ждут.

Валентина вздрогнула. Она точно знала, что никто её нигде не ждал. Даже курьер с заказом в последний раз ушёл, не дождавшись. А тут – «ждут». Ещё и с интонацией, будто это комплимент.

И в этот момент ей показалось, что где—то глубоко внутри, на самой границе её «я», кто—то расправляет плечи. Не её плечи. Но уже почти её.

Стараясь не думать о голосе, о репродуктивных миссиях, галлюцинациях и вообще обо всём, что шевелилось в черепе не по расписанию, Валентина на ощупь добралась до ванной. Включила свет, моргнула от яркости и застыла напротив зеркала. Она всегда так делала в тревожные моменты – смотрела на себя, как смотрят на провинившегося ученика: строго, но с намёком на разочарование.

Отражение ничем не удивило. Как и каждый раз, оно напомнило ей помятый лист бумаги, который вытащили из старой тетради, забыли выбросить и теперь, по недоразумению, поставили в рамку. Лицо было бледным, с угловатыми, почти мультяшно неудачными чертами. Губы – тонкие, будто природа изначально не собиралась их рисовать, а потом в последний момент вспомнила. Нос – длинный, самодовольно разделяющий лицо пополам, как директор школы делит расписание. Глаза – светло—серые, без блеска, как будто в них прописался бухгалтер и закрыл все окна на компьютере.

Кожа тоже не радовала стабильностью. В Т—зоне – сальный блеск, по щекам – шелушение, и всё это одновременно, как будто организм устал от неопределённости и решил мстить всеми доступными способами. Валентина поморщилась. Ни один крем не помогал несмотря на то, что она верила в составы и инструкции, как в налоговый кодекс.

Фигура – без сюрпризов. Сутулая, узкоплечая, как будто всё время извинялась за своё существование. Грудь – символичнее, чем объёмнее. Бёдра – такие плоские, что на них можно было ставить пепельницу. Впрочем, никто не ставил. Движения – нервные, резкие, будто тело само себя не одобряло. Она всегда казалась себе женщиной, которую случайно собрали из деталей запасного комплекта.

И волосы… Эти волосы. Ослиного цвета, обиженные на генетику. Собраны в пучок с такой жестокостью, словно у неё был личный счёт к каждой волосинке. Гель держал конструкцию, как бетон – фундамент. Ни одной выбившейся пряди, ни капли хаоса. Иногда она позволяла себе крабик – в моменты слабости. Сегодня – строгая чёрная резинка, старая, но надёжная. Такой, наверное, связывают провинившихся в детском саду, если совсем не слушаются.

Она вздохнула. Всё это было не новостью. Каждый день – одна и та же картина. Она даже успела разработать классификацию себя по степени уставшего выражения лица. Сегодня – «полугуманитарная катастрофа». Ни намёка на живость, ни капли кокетства. Даже тени под глазами выглядели строго, как аудиторская проверка.

В голове снова зашевелилось. Не голос – нет. Просто движение. Как будто внутренняя Валентина, та, которая когда—то мечтала быть балериной, дизайнером, актрисой (и даже, страшно вспомнить, ветеринаром) – вдруг пошевелила плечом под завалами самокритики.

Валентина вгляделась в себя. На мгновение ей почудилось, что зеркало слегка искажает пропорции. Нет, не физически. Просто казалось, что отражение оценивает её в ответ. Как будто у отражения появилось мнение. И оно не восторженное.

– Ну что, – сказала она вслух, чтобы разрядить тишину. – Если меня выбрали для инопланетного размножения, значит, стандарты красоты во Вселенной явно стремительно падают.

Хмыкнула. Даже не улыбнулась, просто признала факт. И поняла, что ей не по себе не столько из—за слов Кляпы, сколько от того, как легко мозг начал принимать это как должное. Она даже не кричала больше. Не пыталась опровергнуть.

Просто пришла, встала перед зеркалом – и оценила свою пригодность для межгалактического скрещивания. Словно это была новая вакансия, и она листает требования: «тело – желательно, душа – по желанию, способность к панике – приветствуется».

Воспоминания о школе, об одноклассниках, об их ехидных прозвищах, об издевательствах, о вечных «передай Валентине, что ни один парень не хочет с ней встречаться, даже ради тренировки» – всё это вылезло из тёмных архивов памяти. Лица тех, кто шептался за спиной, кто хохотал, кто подсовывал в пенал презерватив с запиской «вдруг пригодится, лет через сто». Вся эта муть снова поднялась на поверхность, как болотные пузыри.

И если бы сейчас кто—то спросил её: «Ты чувствуешь себя избранной?» – она бы, наверное, засмеялась. Горько, беззвучно. Потому что единственное, на что она себя ощущала годной – это быть вечно лишней. Ни подруг, ни любовников, ни тайных поклонников. Даже странных интернет—ухажёров у неё не было – те выбирали девушек с аватарками, а у неё была сова. Потому что сова – это символ мудрости, а не сексуальности.

И теперь – голос. Кляпа. Проект. Репродукция. Спасение цивилизации.

Может, она и правда сошла с ума. Но в каком—то извращённом смысле это даже льстило. Кто—то там, на далёкой планете, разглядел в ней потенциал. Пусть даже только для вынашивания, пусть даже без любви, пусть даже без понимания – но разглядел. А тут, на Земле, её не замечал даже её же бойлер, пока не лопнула прокладка.

Она прищурилась на отражение, как будто проверяя: не вырастет ли сейчас третье ухо. Всё оставалось на месте. Хотя в глазах появилось что—то новое. Не яркость – нет. Просто лёгкое подозрение, что, возможно, всё не так безнадёжно. Или наоборот – куда как хуже.

Зеркало больше не помогало. Она выключила свет, вернулась в спальню, на ходу шепча:

– Всё нормально. Я просто не высыпаюсь. И у меня потрясающий лоб. Кляпа его подтвердила.

И в темноте ей показалось, что кто—то хихикнул. Изнутри. Мягко. Почти по—дружески.

Перед зеркалом, среди обыденного света и стерильного умывальника, Валентина вдруг почувствовала, как в памяти разворачивается нечто старое, скрипучее, как крышка сундука с прошлым. Всё началось с голоса – не Кляпы, а гораздо более древнего, родного, впитавшегося в подкорку. Голоса, говорящего строго, уверенно, без апелляций: «Девочка должна быть сдержанной». Потом – «Нельзя смеяться так громко». Потом – «Ты что, в зеркало любуешься? Тебя за дело хвалить надо, а не за щёки». И так, шаг за шагом, строился её внутренний устав.

Ещё до того, как она научилась завязывать шнурки, она уже знала, как правильно сидеть, чтобы не привлекать внимания, как говорить, чтобы не задевать чьих—то чувств, и как молчать – особенно это у неё получалось лучше всего. Каждый раз, когда хотелось сказать что—то искреннее, выйти из образа отличницы и строгой девочки, кто—то рядом обязательно давал понять: не стоит. Нельзя. Не надо. Не твоё.

Эти запреты стали настолько органичными, что в какой—то момент Валентина и правда решила, что настоящая жизнь – это как школьный диктант: без ошибок, с подчёркнутыми буквами, без права на фантазию. Любые эмоции записывались на черновик. А потом рвались и выбрасывались. Даже не читая.

Она вспоминала, как в подростковом возрасте пыталась петь в ванной – тихо, чтобы никто не слышал. Как однажды нарисовала фломастерами девочку с розовыми волосами – и сразу же спрятала рисунок, испугавшись, что это «не по возрасту». Как в десятом классе ей понравился мальчик из параллели, но она так боялась выдать себя, что при его появлении начинала грызть ручку, как пёс, сделанный из напряжения.

Все эти мелочи, накапливаясь, сформировали привычку – быть правильной. Настолько правильной, что даже инопланетяне, сканируя земные формы жизни, в ней увидели идеальный инкубатор. Не женщину. Не личность. Не мечтательницу, не дурашку, не яркую, не смешную, не страстную. А сосуд. Удобный, надёжный, упрямо неистеричный сосуд.

И вот она стоит. Смотрит на себя. Не на инопланетное чудо, а на себя – девочку, которая так старательно училась быть правильной, что стала незаметной. Никому не нужной. Настолько, что первый реальный интерес к её телу возник у инопланетной особи.

– Вот и дожила, – пробормотала она. – Первый кандидат на близость – и тот не из нашей галактики.

На удивление, сказала это без злобы. Просто констатировала. И где—то глубоко внутри, под слоями самоконтроля и детской обиды, возникла пугающая, но странно тёплая мысль: а может, это и не худший поворот? Может, именно с чужой формы жизни начнётся её собственная?

Она тут же испугалась этой мысли. Потому что если она позволит себе хоть что—то принять – хоть каплю свободы, хоть тень любопытства – вся конструкция под названием «строгая девочка» рухнет. А что останется? Кто она тогда?

Перед зеркалом отражение ничего не отвечало. Оно по—прежнему было блеклым, замкнутым, критичным. Но что—то в нём дрогнуло. Может, просто лампочка мигнула. А может, внутри действительно происходили сдвиги. Небольшие. Почти незаметные. Как если бы в школьном диктанте кто—то впервые нарисовал сердечко над буквой «и».

Горячая вода текла по телу неспешно и вязко, будто кто—то смазывал механизм, давно застывший от ненужности. Валентина стояла в душевой кабине, как в стеклянной клетке, упрямо пытаясь найти в происходящем что—то обыденное. Гель для душа пах привычно – травами, чуть химозно. Потолок был тем же потолком. Шампунь стоял на том же месте. Всё как всегда. Кроме одного.

– Приготовьтесь, – раздалось в голове с доброжелательной прямотой. – Сейчас я слегка протестирую управление. Ничего радикального. Просто сенсорная настройка. Пассивный режим.

Руки задрожали, и не от холода. Слова «сенсорная настройка» прозвучали с такой научной невинностью, что на мгновение даже не вызвали тревоги. Но тело, в отличие от ума, уже что—то почувствовало. Лопатки напряглись. В животе разошлась слабая волна непонятного тепла, будто кто—то неслышно разжёг внутри свечу.

– Нет, – прошептала Валентина, схватившись за полочку, как за поручень в трясущемся трамвае. – Стой. Это моё. Я запрещаю.

В ответ – тишина. Но та, в которой кто—то уже делает шаг вперёд.

Руки соскользнули вниз, будто случайно. Пальцы коснулись кожи внизу живота – сначала с задачей намылить, затем, будто забыв об этом, остались там, разминаясь. Они двигались медленно, уверенно, будто вспоминали дорогу, по которой никто давно не ходил. Струя воды попала чуть выше, обтекая и давя, ровно в том ритме, который заставлял ноги предательски подрагивать.

С каждым прикосновением мышцы живота сжимались. Валентина попыталась отвлечься. Представить таблицу. Столбец «C». Ячейки «C4–C14». Сводная диаграмма по кварталам. Но всё это расползалось и таяло. Как снег на обогревателе. Всё вокруг растворялось в ощущении. Пальцы продолжали – теперь чуть интенсивнее, точнее. Движения стали цикличными, почти музыкальными, как будто под них кто—то дирижировал ей самой изнутри.

Голова запрокинулась. Вода ударялась в подбородок. Губы дрожали. Она чувствовала каждую каплю, каждое движение, как будто тело стало театром, где одна актриса играет сразу всех – жертву, контролёра, и странно увлечённого наблюдателя.

Внутри разрасталась тревога. Но тревога не отменяла наслаждение – наоборот, она усиливала его. Страх, стыд, попытка сопротивления – всё это сливалось в один мощный импульс. Как будто кто—то нажимал на кнопку удовольствия, не зная меры.

Пальцы двигались, не спрашивая разрешения. Чётко. Ритмично. Они как будто говорили: «Мы знаем, как». И Валентина, даже не желая этого, слушала.

В какой—то момент она всхлипнула. Не от боли – от бессилия. Это было как лавина: внизу ещё кажется, что можно остановить, что ты контролируешь, что можно вернуться. А потом всё рушится, сметает, и ты летишь, не в силах ни ухватиться, ни отвернуться. Только принять.

Её дыхание сбилось окончательно. Лёгкие будто распухли. Грудь поднималась и опускалась в беспорядке, губы чуть приоткрылись, а бедра начали незаметно раскачиваться вперёд—назад, подстраиваясь под ритм, который теперь задавало не сознание, а тело. Или не только тело.