– Ничего. Думаю, ты сполна расплатилась. Просто забудь.

– Ты не…

– Убью? Кого? Тебя? Его? Из-за дурацкого поединка? Брось, Конни, я чересчур практичен, чтобы разбрасываться ценными кадрами.

Верю. Именно сейчас верю, наверное, потому, что очень хочется верить.

– И еще… мне не слишком понравились некоторые твои… взгляды. – Карл поглаживает тяжелый перстень с крупным черным камнем, где-то я такой недавно видела.

– Ты не виновата, ты не можешь отвечать за поступки другого разумного… существа. И ты не стала хуже, понимаешь?

Понимаю. Но говорить не хочу, вспоминать не хочу, не было этого и все. Точка.

– Ты прячешься, пытаешься стать лучше и для этого выдираешь кусок прошлого. Ты ведь боишься того, что тебя теперь нельзя любить? Почему? И закрылась, сразу, как только появилось достаточно сил, чтобы держать барьер, причем барьер не от меня, Конни.

– Я не хочу, чтобы он… видел это.

– Почему?

И Карл еще спрашивает. Да потому, что это только моя боль и моя грязь, я не желаю выплескивать ее на кого-то еще, особенно на Рубеуса.

– А знаешь, что видит он? Стену, которой раньше не было. Отчуждение. Неприятие. Недоверие. Подумай, ладно? В том, что произошло нет ничего постыдного для тебя. Жертва не имеет возможности выбора, ты сделала единственное, что могла – выжила.

– Но ты ведь не расскажешь? Пообещай, что не расскажешь? Пожалуйста, Карл… я… сама… потом…

Он смотрит с такой неизбывной, нехарактерной грустью, что мне становится страшно. Молчание затягивается. По потолку и стеклянной стене бокса ползут тени, робкие, сизовато-серые и бесформенные. Тени-пятна и тень-паук.

– Обещаю, – Карл подымается. – Полагаю, ты уже достаточно здорова, чтобы позавтракать наверху?

Глава 5

Фома.

Постепенно Ярви приживалась в доме, робко, незаметно, как первоцвет, что выбравшись на черную весеннюю проталину, обнаружил вокруг зимние сугробы и теперь дрожал, ожидая неминуемого мороза. С той же обреченностью Ярви ждала дня, когда ее прогонят. Фома пытался объяснить, что бояться совершенно нечего, но… наверное, он подобрал не те слова.

А может ее тревожили частые визиты Михеля, который взял за правило каждый день навещать нового соседа, видать оттого, что в собственном доме, где царил покой и порядок, заняться ему было нечем. А тут и печь прочистить, и пол переложить, и стены побелить… тысяча дел. Фома и не представлял, что столько всего бывает. Работал Михель радостно, с удовольствием, а Фома пытался помочь, хотя в извечной своей неуклюжести лишь мешал. Вот Ярви – другое дело, все-то у нее в руках ладилось, и не падало, не норовило разлиться, разбиться, разлететься на куски. Правда, видно было, что Михелю подобная помощь не по нутру, да и Ярви тоже, за все время ни словом между собой не перемолвились.

Сегодня Михель заглянул под вечер и, поставив на стол тяжелую сумку, принялся выгружать продукты. Кругляш белого сыра, глиняная крынка, перевязанная платком, крупные куриные яйца в глубокой миске и мягкий ароматный хлеб.

– Мать велела передать, – буркнул Михель. – И это… ей.

Последним на стол лег полотняный сверток. Ярви протянула было руку, но в последний момент испуганно одернула. Михель нахмурился и, силой сунув сверток девушке.

– Бери уже. Мать сама шила… для тебя, стыдобища.

Ярви расплакалась, после того первого вечера она больше не плакала, разве что по ночам, когда полагала, что никто не видит. И верно, Фома не видел слез, зато великолепно слышал сдавленные всхлипы и тихое, совсем уж нечеловеческое поскуливание. И понятия не имел, как ее успокоить. Зато Михель знал, крякнув, не то от смущения, не то от сдерживаемой злости, строго сказал:

– От дура! Чем слезы лить, на стол лучше бы накрыла… а то не баба, недоразумение одно. Давай, хлеба порежь… и окорок тож, и сыру.

Странно, но это помогло.

– И сама садись, а то вечно по углам жмешься, точно кошка приблудная.

Она села.

– Ешь давай, а то совсем кожа да кости осталися… кому ты такая тощая нужна будешь? Раньше не девка была – огонь, а теперь – натуральная утопленница, вампир и тот не глянет… – Михель, сообразив, что сказал что-то не то, замолчал. Ярви же побелела, а взгляд стал совсем не живым.

– Ну… извини… успокойся, может, еще ничего и не будет.

Она кивнула головой, резко, коротко. Не верит. Уже все для себя решила и никому не верит. Рука ледяная, вялая, точно, как у утопленницы.

– Ярви, помнишь, что я тебе говорил? Я повторю. Здесь безопасно. Никто тебя не тронет. Никто, понимаешь?

Снова кивок. Хорошо, хоть Михель молчит, хотя по лицу видно, насколько он сомневается в безопасности дома Фомы.

– И Рубеуса бояться не надо. Я неплохо его знаю… – Фома надеялся, что это утверждение прозвучало в достаточной степени правдоподобно, чтобы она поверила. – Он не убивает без причины, тем более женщин, а ты не сделала ничего такого, чтобы заслужить смерть. Попытка убить и убийство – разные вещи, тем более у тебя были причины.

Михель хмыкнул.

– Я тебе верю, Ярви, думаю, он тоже поверит.

В свертке оказалось платье, длинное, из выбеленного льна, расшитого сложным многоцветным узором, Ярви разложила платье на кровати и смотрела на него, как на… Фома не сумел подобрать подходящего сравнения. На вещь так не смотрят, это точно.

– Это свадебный наряд, – тихо пояснила она. – Если бы я выходила замуж, я бы одела платье, а еще пояс… но пояс можно только девушкам, даже вдовицы если второй раз замуж идут, пояса не надевают. А я и платья не надену.

– Почему?

– А кому я такая нужна? – Пальцы нежно скользили по ткани, со стежка на стежок, обнимая, прощаясь с вышитыми темно-зеленой нитью листьями, или темно-красными лепестками диковинных цветов, золотыми и серебряными перьями чудесных птиц. В этих прикосновениях читалась настоящая непритворная боль.

– Ты мне нужна, – присев рядом, прямо на пол, Фома перехватил руку. – Правда, я чужак, и ничего делать не умею, и толку с меня никакого

– Ты добрый, – Ярви робко погладила его по щеке, и от этого прикосновения на душе стало так хорошо, что Фома совсем растерялся. – Но ты и вправду чужак, мне никогда не позволят надеть это платье, грязью закидают, если осмелюсь. Или камнями.

– Почему?

– Шлюхе, – серьезно ответила Ярви, – нельзя выходить замуж, это не по закону. Ни по нашему, ни по божьему.

Вечером, когда она уснула, обнимая это проклятое платье, Фома записал:

«Одни законы рождены разумом, другие же появляются на свет в результате человеческого самомнения и самолюбия, когда те, кто думают, будто знают, как нужно жить, возводят это знания в ранг абсолюта, подписываясь именем Его, но забывая, что Он сказал: не судите и не судимы будете».

Жизнь налаживалась, Ярви, по-прежнему опасаясь выходить в деревню, домом занималась охотно, а Фома не мешал. Находиться рядом с ней было… непривычно, но приятно, странные ощущения, когда сердце то замирает, то летит вскачь, и ладони потеют, и все слова куда-то пропадают, только и остается смотреть и надеяться, что она не заметит. Фоме не хотелось бы испугать Ярви. И совета спросить не у кого.

– Тебе постричься надо, – Ярви присела напротив, она любила наблюдать за тем, как он работает, а у Фомы при ее появлении разом пропадали все мысли.

– Зачем?

– Ну… смеяться будут.

– Пусть смеются, – Фома провел рукой по волосам, жесткие и длинные, почти до плеч. Ничего общего с аккуратной имперской стрижкой.

Каждый гражданин обязан следить за тем, чтобы внешний вид его был опрятен…

– Что ты сказал? – Ярви обеспокоено нахмурилась. – Что-то не так? У тебя иногда такое лицо… такое… ну будто убить кого хочешь, а это нельзя, это не по закону…

– Успокойся.

Ее ладони горячие и сухие, а на тонких пальцах сухие пятнышки мозолей. Громко хлопнула дверь, видать, Михель пришел… не вовремя, до чего не вовремя.

– Я никого не буду убивать.

– Конечно, не будешь, ты если и захочешь, не сумеешь. Некоторым на роду написано быть пацифистами. – Рубеус бросил на стол перчатки и сел, опершись на горячий печной бок. – Хорошо тут у вас… ничего, что я без стука?

– Ничего. Вечер добрый.

– Добрый… слушай, дай чего-нибудь выпить, лучше если воды, и лучше если холодной.

Холодная была, только-только из колодца, еще с редкими белыми пятнышками не растаявшего льда. Рубеус пил долго и жадно, а поставив тяжелый ковш на стол, сказал:

– Пошли, поговорим.

При этих словах Ярви вздрогнула и, зажав рот руками, тихо сползла на пол. На лице ее застыло выражение такого откровенного ужаса, что Фома совсем растерялся, поскольку не понимал, чего тут бояться. Зато Рубеус все прекрасно понял и, поднявшись, сказал:

– Пожалуй, я подожду снаружи. Только не долго, а то времени в обрез.

Хлопнула закрываясь дверь, и Ярви завыла, сначала тонко, еле слышно, потом во весь голос, точно обездоленная волчица.

– Ну, успокойся, он тебя не тронет, слышишь? И меня не тронет. Я знаю Рубеуса, он… он хороший человек…

Рубеус сидел на колоде, на которой Фома обычно колол дрова. Черные тени на снегу, черная куртка, черный куб дома, черное небо… много черноты.

– Ну, успокоил?

– Более-менее. – Фома запахнул куртку поплотнее.

– Хорошо… не люблю, когда меня боятся. Ты-то хоть не боишься?

– Теперь нет. Раньше боялся.

– Помню. – Рубеус зачерпнул горсть снега и вытер лицо. – Давай, рассказывай, что там с твоей… подопечной.

Фома рассказал, получилось несколько сбивчиво и бестолково, но Рубеус дослушал, а когда рассказ закончился, сказал лишь одно слово:

– Понятно.

– Что тебе понятно? – вспышка злости относилась к разряду тех непонятных эмоций, которые появились в последнее время. – Что тебе понятно? Она из дому боится выходить. Все время ждет, когда же я скажу ей убираться прочь, и все поверить не может, что не скажу. И тебя боится, решила, что ты ее убьешь, и готовится, только к этому нельзя подготовиться. Каждый день как последний, живешь и ждешь, ждешь… а в какой-то момент понимаешь, что как бы ни ждал, ничего не изменится, поэтому проще самому.

Фома замолчал, как-то нехорошо получилось, да и вырвавшиеся наружу воспоминания не относились к тем, которыми можно было бы поделиться. Снег подморозило и тонкая корка неприятно царапнула кожу, но если вытереть лицо снегом, то в самом деле немного легче.

– Ты ей веришь? – спокойно поинтересовался Рубеус.

– Верю.

– Хорошо… я скажу старосте, чтобы девушку оставили в покое. В попытке убийства она не виновна, а что до остального то, как я понимаю, суд уже был, мужчина признан невиновным, а вмешиваться или отменять решения старосты я не имею права, иначе порядка не будет.

– Они же считают ее шлюхой…

– Думаешь, мое слово что-то изменит? Боюсь, станет только хуже. Может, ей и вправду лучше уйти? Хотя, кто тут знает что для кого лучше… – Он вздохнул. – Вроде и решено все, а на душе погано, хотя не уверен, что у меня душа есть.

– Есть. Наверное.

– Спасибо. – Рубеус встал. – Я там сумку оставил, деньги, оружие… пригодятся, а то как-то нехорошо получилось. Извини. Ладно, я тогда к старосте… а девушке на, передай.

Рубеус протянул золотую монету с отверстием в центре.

– Это скарт, – объяснил он. – Знак того, что человек находится под моей личной защитой. Слово словом, а скарт все-таки надежнее, тогда точно не тронут. Удачи вам.

– И тебе тоже, – монета была обжигающе-холодной, но Фома только сжал ее покрепче, чтобы не выскользнула в снег. А Рубеус грустно улыбнувшись ответил.

– Пожалуй, удача мне пригодится.

Вальрик

Наверху было пусто. Стол, накрытый на четверых, тяжелое кресло со странной, выгнутой под причудливым углом, спинкой. Оно оказалось очень удобным, Вальрик как бы и сидел, и лежал одновременно.

– А гости где?