Экспансия I, II, III (страница 15)
– Рейхсмаршал, я не могу принять такой дорогой подарок, что вы…
– Можете. Даже обязаны. Да и вы можете сделать мне подарок, чтобы не чувствовать себя обязанным. И этим подарком может быть ваш полет в Лондон, встреча с Чемберленом и Черчиллем, обсуждение с ними наших мирных предложений… Если же они отвергнут мое предложение и рейх не получит столь ожидаемого нами подарка, мира, то и тогда есть выход: оформление в Швейцарии – с вашей помощью, естественно, – поставок на те стратегические товары, в которых нуждается рейх и которые запрещены Лондоном к продаже… Вашингтоном – не столь резко, конечно же, – тоже.
– Считайте, что вы получили подарок, связанный с оформлением стратегических сделок в Швейцарии, это не проблема. Что же касается переговоров в Лондоне… Не убежден в успехе, но попытаться можно, попробую…
– Спасибо, полковник Бен. – Геринг улыбнулся своей чарующей улыбкой, похлопал его по плечу и добавил: – Но чтобы мы были квиты, пожалуйста, отправляйтесь в Бухарест, к фюреру «железной гвардии» Иону Антонеску… Он встретится с вами, естественно, сугубо конспиративно… Обсудите с ним вопросы, связанные с будущим статусом ИТТ в Румынии…
– Возможны какие-то проблемы?
– Да. Там будут брать под контроль государства все иностранные фирмы. Мои люди помогут вам получить компенсацию, думаю, детали вы сумеете проговорить с Антонеску за столом дружбы, он – думающий человек, благородный и смелый.
(Единственным американцем, получившим от Антонеску компенсацию, был Бен; Румыния выплатила ему тринадцать миллионов долларов: нацисты умели благодарить за службу.)
После роскошного обеда, с русской икрой, фазанами и испанскими ангула[13], которых привозили военные самолеты из Сантьяго-де-Компостела прямо к столу рейхсмаршала, Геринг, провожая Бена к машине, сказал:
– И – последний подарок, полковник. У нас есть возможность помочь вам не только расширить ваше предприятие в Испании, ибо Франко наш друг, но и закрепиться в Аргентине. Раскручивайте там дело. Оттуда можно переброситься в Чили, Колумбию и на Кубу. В Боливию, думаю, тоже. Мы готовы быть рядом с вами в том регионе. И присмотритесь к майору Хуану Перону, но так, чтобы об этом знали только три человека: я, вы и ваш Грюн. Договорились?
Штирлиц
(Мадрид, октябрь сорок шестого)
– Почему вы решили, что я должен перейти к делу, дорогой Брунн? – удивился Кемп. – К какому? Подвез человека – это здесь принято; угостил соотечественника…
– Что не принято…
– Мой отец – ганзеец, мы особые немцы, у нас в Гамбурге это в порядке вещей.
– Да? Ну, как хотите. Я хотел облегчить вам задачу.
– Какую?! О чем вы?!
Штирлиц принялся за следующую рыбу, подвинул свой стакан Кемпу, посмотрев при этом на бутылку; вина оставалось на донышке; цвет его был действительно черно-красным, траурным.
– Хотите еще? – спросил Кемп.
– Хочу.
– У вас хорошая печень.
– Видимо, поскольку я вообще не знаю, что это такое.
– А я раньше ежегодно ездил в Карлсбад. Все-таки это самый великий курорт в мире. Нет, нет, во мне не говорит тупое национальное чванство – раз немецкий курорт, значит, самый хороший… Я фиксирую данность. В детстве я переболел желтухой, врачи пугали родителей, что останусь полуинвалидом, всю жизнь диета, ничего жареного, одни овощи, в лучшем случае вареная курица, а после Карлсбада я ем что хочу, даже сало.
Штирлиц кивнул на последнюю рыбину:
– Хотите?
Кемп рассмеялся:
– Знаете, боюсь, что да! Вы так прекрасно едите, так вкусно это делаете, что я, пожалуй, не удержусь. А вы сыты?
– Черт его знает… Если угостите еще одной бутылкой, пожалуй, не отказался бы от мяса, вы говорили, здесь мясо тоже отменное, нет?
– Неужели сможете одолеть и мясо?
– Только с вином.
– Плохо не будет?
– Хуже, чем есть, не бывает.
– Хотите завтра утром прийти к нам на фирму?
– Обязательно приду. Спасибо.
– Не обольщайтесь по поводу заработка. Более чем на две тысячи поначалу не рассчитывайте.
– Сколько?! Две тысячи?! Так это же целое состояние! Я имею пятьсот песет и то пока еще не умер с голода. Две тысячи… Если вы поможете мне получить такую работу, буду вашим рабом до конца дней моих.
– Думаю, смогу. Вы сказали, что работали в разведке… У кого именно?
– А вы?
– Я же говорил вам, – поморщился Кемп. – Я понимаю, вы вправе быть подозрительным, но мы с вами в Испании, слава богу, здесь с пониманием относятся к тем, кто выполнял свой долг перед рейхом… Я должен представить вас шефам… Директор фирмы Эрл Джекобс, славный человек, совсем еще молодой, любит немцев за умение работать, ненавидит тех, кто был с Гитлером… Я должен придумать для вас какую-то историю… Только поэтому я вас и расспрашиваю… Помогите же мне…
– Во-первых, каждый, кто выполнял свои долг перед рейхом, был с Гитлером. Во-вторых, я не очень-то люблю врать. Да, я служил в разведке, да, я, доктор Брунн, выполнял свой долг, какую тут придумаешь историю?
– Очень простую. Я могу сказать Эрлу, что вы поддерживали Штауффенберга и всех тех, кто хотел уничтожить Гитлера летом сорок четвертого. Да, скажу я ему, доктор Брунн действительно был сотрудником военной разведки, но он никогда не состоял в нацистской партии…
– Он вам поверит?
– А ему ничего не остается делать. Ему нужны люди, хорошо образованные люди, а таких в Испании нет, понимаете? Испанцы не любят учиться, они предпочитают фантазировать и болтать…
– Они не учатся потому, что курс в университете стоит десять тысяч песет.
– Если человек хочет учиться, он находит любые возможности, – ожесточившись, ответил Кемп. – Есть народы, которые прилежны знанию и работе, а есть лентяи; испанцы – лентяи.
– А французы?
– Не надо проверять меня. – Кемп снова засмеялся, лицо его сделалось мягким, расслабленным, и Штирлиц почувствовал, сколько усилий потребовалось этому человеку, чтобы так резко сломать себя; наверняка у него на языке вертелся ответ, подумал Штирлиц, и мне знаком этот ответ, смысл которого сводится к тому, что французы тоже недочеловеки: бабники и пьяницы; конечно, они не такие животные, как славяне или евреи с цыганами, но все равно они неполноценные, стоит посмотреть на ту грязь, которая царит на их рынках, на обшарпанные стены их домов, на их баб, бесстыдно-размалеванных, в коротких юбочках, все, как одна, потаскухи…