Теперь же я полностью уверился в их причастности. Если судить по предоставленным мне письмам, Бирон уже копытами бил, готовя свою княгиню к примерке императорской короны. Только тут пришлось слегка обломиться, так как некому было больше встречать будущую императрицу, потому что сторонники внезапно кончились, сменив места жительства из дворцов на камеры в казематах Ушакова.

Кого-то после расследования выпустили под домашний арест, и их участь я буду решать в индивидуальном порядке, в основном это касалось детей заговорщиков, которые про проделки папенек были ни сном, ни духом.

 Ну а кто-то продолжал сидеть в камерах и зарабатывать ревматизм, потому что права человеков в этом времени не слишком уважались, и камеры комфортностью не отличались: в них было очень холодно и влажно.

Всего под тяпку Тайной канцелярии попало тридцать семь весьма уважаемых семейств. Прополка была мощной и беспощадной, слишком уж Ушаков уцепился за меня и своё положение.

И вот теперь предстояло решать, как с этими семействами поступать. К счастью, решение принимать нужно было не сегодня, следствие ещё не было закончено, и каждый день оно выявляло все новые и новые подробности, такие, например, как переписка Левенвольде с Аннушкой и Августом Польским одновременно.

Вот, сука, этот Август. Ну, ничего, я обещал французам не вмешиваться в борьбу за польское наследство, а я и не буду, мне это наследство никуда не упёрлось. Я вообще в последнее время считаю – нет Речи Посполитой – нет очень многих проблем.

 И вообще, чем я хуже других правителей: неоднозначных, которых кто-то любил, кто-то ненавидел, причём и те и другие делали это веками, но никто не смог бы возразить на то, что эти правители были Великими. И все эти правители на протяжении всей истории существования государств на территории Европы в любой непонятной ситуации делили Польшу. Так чем я хуже?

Конечно, это только мои мысли, которые, возможно, никогда не будут реализованы, но Речь Посполитая лично у меня поперёк глотки стоит, поэтому я, похоже, только весомого повода жду, чтобы что-то начать с ней делать. И что-то чуть ниже спины мне подсказывает, что делать что-то придётся одновременно и со Швецией, которая никак не уймётся. Так что первый заговор был значим, и давал мне повод прижать, наконец, к ногтю Курляндию, тем более что она давно нарывалась, и сделать пометку в памяти насчёт Речи Посполитой, но вот второй…

Второй заговор, приведший в итоге к покушению на Ушакова. Организован он был группой молодых людей, под предводительством того самого Мишки Волконского, за которого сейчас просил его отец.

И те и другие заговорщики действовали отдельно друг от друга. Более того, они даже не подозревали о существовании конкурентов. Да что уж там говорить, сам Андрей Иванович сначала даже и не думал о том, что может существовать группа радикально настроенных практически подростков, действия которых едва не стоили ему жизни.

Про первый заговор он знал: мой отъезд в Париж всего лишь развязал ему руки, и он всерьёз взялся за заговорщиков. Каково же было его удивление, когда он, применив все свои методы убеждения, так и не добился от арестованных признания в покушении на свою жизнь. Они признавали всё, кроме этого.

Вот тогда Ушаков задумался и принялся копать дальше, наткнувшись в итоге на эту воинственную группу. Правда, оказавшись в застенках Тайной канцелярии, группа сразу же перестала быть воинственной, но своих убеждений, согласно протоколам допросов, не оставила.

Самое смешное заключалось в том, что, несмотря на различие методов и поставленных целей, обе группы сходились в едином мнении: юным императором управляет некое подобие Верховного тайного совета, и что старшим у них является как раз-таки Ушаков.

Вот только если взрослые дяди решили убрать с шахматной доски и Ушакова, и меня заодно, чтобы под ногами не путался, то вторая группа вовсе не хотела мне навредить.

Наоборот, они были преданы мне и думали, что злодей Ушаков держит меня в чёрном теле, не давая самостоятельно дышать, и что, убрав его, весьма радикальным, надо сказать, способом, они разрежут верёвки, сковывающие мои крылья. Короче, орлята учатся летать, мать их.

О таком оригинальном способе отравления Михаил Волконский вычитал в книге, непонятно каким образом попавшей в библиотеку князя. Что-то вроде дневников или мемуаров Лукреции Борджиа, которые она писала уже в то время, когда терциарией при францисканском монастыре стала, словно чувствуя близкую смерть, пытаясь свои многочисленные грехи искупать. Очень занимательное чтиво, написанное на латыни.

Как эти записи оказались у Волконских, приходилось только гадать, но именно оттуда юные заговорщики почерпнули тот метод убийства, который и был применён. Книгу из библиотеки изъяли, и теперь я с удовольствием предавался чтению этаких эротических ужастиков, на ночь глядя. Но это не отменяло стоящей передо мной дилеммы: что мне с ними делать-то? Они ведь искренне хотели мне помочь, но с другой стороны: «Dura lex sed lex» – «Суров закон, но это закон», и он гласит, что никому не позволяется лишать жизни другого человека преднамеренно, даже из лучших побуждений.

Я ещё раз посмотрел на князя Волконского, сидящего напротив меня, комкающего в руке платок и закрывшего глаза.

– А скажи мне, Никита Фёдорович, знал ли ты о злодеянии, кое твой сын уготовил, дабы жизни лишить Андрея Ивановича? – спросил я его. Вопрос прозвучал в полной тишине, и, хотя я и говорил тихо, эффект он произвёл наподобие трубы Иерихонской. Князь едва не подпрыгнул, услышав его.

– Откуда, государь? Я же всё время службу нёс в Смоленске. Когда до меня слухи о его художествах дошли, я сразу же велел карету закладывать, дабы сюда мчаться, за непутёвого отрока просить. Да ежели бы я знал, неужто не сумел бы плетьми от ту дурость из головы дурной выбить?

– Да откуда же я знаю? – я развёл руки в стороны. – Может, ты, Никита Фёдорович, и надоумил сынка, и книжку эту богопротивную подсунул, в которой он мыслей нехороших набрался. Откуда, кстати, книжечка, о жизнеописаниях Лукреции, в девичестве Борджиа, попала в библиотеку, принадлежащую Волконским? – князь только вздохнул, затем тихо ответил.

– Книгу ту ещё в Курляндии супруга моя, Аграфена Петровна, приобрела, но никогда не говорила, откуда она у неё оказалась. Поверь, государь, Пётр Алексеевич, даже в думах никогда я не имел, каким-то образом навредить тебе, или твоим ближникам.

– А, ну тогда понятно, откуда такая страсть у Аграфены Петровны к различного рода интригам, – я откинулся на спинку кресла и сложил руки на груди, сверля князя прокурорским взглядом. – Такие откровения да на неокрепший разум… А не в маменьку ли Михаил пошёл, раз его тоже к различным авантюрам потянуло? Но это был, скорее риторический вопрос. Не нужно на него отвечать. Так на что готов ты пойти, Никита Фёдорович, чтобы не только от своего сына удар отвести, но и других отроков, кои ему помогали, в количестве ещё троих недорослей, на плаху не допустить?

– Приказывай, государь. Коли это в моих силах, я всё для тебя сделаю, – а на Ушакова Волконский ни разу не взглянул. Неужели понял, что никто мною не командует, что все решения, которые от моего имени идут, мною же и приняты? Очень интересно.

– Скажи, Никита Фёдорович, а как ты смотришь на то, чтобы вернуться в Курляндию и там службу секретную нести, под руководством Андрея Ивановича? – быстрый взгляд в сторону Ушакова, который всё также старательно бумажки свои перебирает в сторонке.

– Э-э-э, – князь Волконский на мгновение опешил, затем осторожно уточнил. – Я буду служить там, куда направишь меня, государь, хоть даже и в Курляндии. Вот только с княгиней Анной Иоановной у меня не самые лучшие отношения сложились, она меня всегда проделками Аграфины Петровны попрекала…

– А мне и не нужно, чтобы у вас с княгиней были прекрасные и безоблачные отношения, – перебил я его. – Мне нужны глаза и руки в Курляндии, коих я пока лишён, почти в полной мере.

– Я могу подумать? Поговорить с Андреем Ивановичем, дабы тот пояснил, какие именно действия от меня ожидаются? – сейчас Волконский выглядел предельно сосредоточенным. – Ведь может так статься, что не справлюсь я с задачей твоей, государь, Пётр Алексеевич, и тебя подведу, и сына не спасу.

– Конечно, думай, сколько будет нужно, Никита Фёдорович, – я кивнул. – Тем более что я ещё только в процессе решения судьбы Мишки и его приятелей. Думаю, что будет лучше, если отроки сии здесь в Лефортово погостят. Так я скорее смогу определиться, какого наказания они достойны за преступления свои.

Ушаков, внимательно следивший за ходом беседы, захлопнул папку, улыбнулся краешками губ и, подойдя к князю, тронул того за плечо.

– Пойдём, Никита Фёдорович. Разговоры разговаривать, да не отвлекая государя от дел государственных. Я ему твой ответ передам сразу же, как только решение тобой принято будет. Пошли-пошли, сам видишь, дел у государя, Петра Алексеевича невпроворот.

Волконский поднялся и позволил Ушакову вытащить себя из кабинета. Я же поднял лист с протоколом допроса Михаила Волконского, который Ушаков оставил на моём столе, и уже приготовился начать читать, вникая в каждую строчку, как дверь снова распахнулась, и в кабинет вошёл заметно растерянный Репнин.

– Государь, Пётр Алексеевич, тут представители Синода расстригу какого-то приволокли, требуют суду его предать государеву, – я поднял на него глаза и долго смотрел, пытаясь понять, он сейчас надо мной прикалывается, или действительно мне нужно делом какого-то проштрафившегося монаха заниматься?

 Судя по сконфуженной морде Репнина заниматься придётся, да ещё и прямо сейчас. Хотя бы забрать расстригу и пообещать попам, что разберусь по всей строгости. Раз назвался главой православной церкви, то и неси свой крест, государь, Пётр Алексеевич, хотя бы назначь следствие, которым церковный отдел Тайной канцелярии вплотную займётся.

Интересно, я когда-нибудь выберусь из кабинета, или меня в нём похоронят, завалив камнями, потому что бетономешалка ещё не была изобретена.

– Кто хоть расстрига этот? – с обречённостью в голосе спросил я.

– Брат Игнатий, в миру Козыревский Иван Петрович, – отрапортовал Репнин. Услышав имя, я слегка охренел, но тут же быстро взял себя в руки. Вот только этой истории мне и не хватало для полного счастья, а что делать, придётся разбираться.

Глава 2

– И как ваши успехи? – я сел прямо на стол и откусил яблоко, глядя на группу взъерошенных учёных, которые что-то яростно чертили на доске мелом, потом зачёркивали и чертили снова.

Воздух звенел от матов, в основном на немецком языке, среди которых то и дело проскакивали русские сложносоставные выражения, когда кому-нибудь из учёных мужей не хватало слов, чтобы выразить обуревающие его эмоции.

Ко мне повернулся Бернулли с белыми полосами мела на щеках и горящими, красными от хронического недосыпа глазами.

– Издефаетесь, ваше величестфо? – прорычал он, бросая мел на пол.

– Нет, интересуюсь, – я снова откусил яблоко. – Надо же мне знать, выделять денег под создание университета, али сэкономить, потому как неспособны мои лучшие умы даже с задачей справиться, кою мне пытались за откровение выдать. А может, всё же признаетесь, что погорячились да возьмёте слова свои обратно и будете признаны проигравшими в споре нашем без лишних жертв с вашей стороны? Я даже никому об этом не скажу, и Демидову прощу участие в споре.

– Мой отец скоро будет здесь. Я просил его приехать и способстфофать мне и сфоим друзьям, многие из которых яфлялись его учениками, – сегодня акцент Бернулли был просто чудовищен. Он с трудом вспоминал нужные русские слова, а я не делал ничего, чтобы ему помочь, например, тем, чтобы перейти на немецкий, который я знал в совершенстве, всё-таки немка-мать и всё такое.

– И как скоро прибудет тяжёлая кавалерия в виде знаменитого Иоганна Бернулли, для спасения репутации своего чада? – я кинул огрызок яблока в ведро с мусором, и повернулся к Бернулли, прищурившись, разглядывая его перекошенную физиономию. При этом я никак не мог понять, что именно у них не получается, ведь я видел образцы – они вроде бы работали.