Ольга Пустошинская: Сорочье гнездо

Глава 1

Рубаха у Прошки – заплатка на заплатке, но чистая, он сам стирает её с песочком у реки и сушит на горячем солнце. И штаны не лучше: короткие, латаные-перелатаные. Босые Прошкины ноги покрыты саднящими цыпками; сивые, давно не стриженные волосы торчат космами, лицо бледное и худое. Через плечо висит холщовая сумка, в которую Прошка складывает подаяние. Он бредёт, опираясь на палку, она требуется, чтобы отгонять собак.

Собак Прошка не любит и боится, они преследуют его в каждой деревне. Стоит одной шавке забрехать, как откуда ни возьмись прибегают ещё десять, набрасываются с остервенелым лаем. Если бы не крепкая палка, разорвали бы Прошку на куски.

Когда-то давно, полгода назад, он мог считать себя самым счастливым парнишкой во всём селе. Это Прошка понял только сейчас. И мамка и тятька у него были живы-здоровы, на полу возилась с тряпичными куклами сестрёнка; на столе исходили густым паром щи со сметаной и жирная каша в большой плошке. Под лавкой стояла пара крепких башмаков. И подумать Прошка не мог, что всё куда-то денется.

За лето не выпало ни капли дождя, посевы в полях погибли. Начался голод. Село стало тихим и хмурым: не бегала по улицам ребятня, не брехали цепные кобели, пропали голуби.

Доводилось Прошке обедать и лепёшками из лебеды, и хлебом пополам с соломой. Кое-кто из посёлка уехал по чугунке в сытые губернии: билеты голодающим давали бесплатно. Думали податься в чужие края и Прошкины родители, да мамка пожалела корову, не знала, что та скоро околеет от бескормицы.

Первой померла сестрёнка. Прошка заметил, что маленькие от голодухи мрут первыми. Мать с отцом ушли на тот свет не от голода – от заразы. Вот так это случилось: постучались в избу странники, пустите, дескать, переночевать.

– Ночуйте, – позволила мамка, – угощать нечем, сами голодаем.

Странники попили воды из ведра и устроились спать на лавке. Утром ушли, а через несколько дней отец с матерью слегли от тифа и больше не встали. Никто в селе этой страшной хворью не болел, стало быть, это странники принесли заразу. Тятька с мамкой лежали в могиле, а Прошка даже не кашлянул, лишь как скелет отощал.

Вскоре к нему наведался краснолицый усатый урядник и сказал, что Прошку заберут в приют. Тот почти не слушал, в голове помутилось от запаха хлеба, настоящего, сытного, духовитого. В кармане урядника лежал приличный кусище, Прошка почему-то ясно видел его через сукно шинели.

– У тебя родные есть?

– Я знаю только дядю Савелия, тятиного брата.

– Адрес у дяди какой?

Адреса Прошка не помнил. Отец говорил, что живёт Савелий далеко, в N-ской губернии.

Урядник крякнул.

– N-ская губерния большая. В приют тебя определим, а там видно будет. Отыщем дядю – значит, заберёт к себе. Государь наш Александр Александрович сирот не обижает, даёт призор и пропитание.

Прошка потянул носом и сглотнул слюну. Урядник замолчал на полуслове, засуетился, полез в карман.

– Вот, поешь.

Хлеб Прошка умял мгновенно. Успел почувствовать, как твёрдая кисловатая корочка царапнула нёбо.

Известие о приюте он выслушал с безразличием, даже не поинтересовался, далеко ли ехать. Дорогу Прошка плохо помнил. Телега тряслась, гремела колёсами по замёрзшей грязи, ползли мимо верстовые полосатые столбы.

– Угадай загадку, – повернулся урядник, – нем и глух, а счёт знает. Что это, а?

Прошке не хотелось отвечать, он спрятал нос в воротник тулупа.

Два раза они останавливались у трактира погреться чаем – и ехали дальше. Смутно Прошка представлял, что такое приют. Думал, он похож на церковь с высоченными сводами и куполами, а увидел обычный дом в помещичьей усадьбе. Ну, не совсем обычный – под железной крышей, большущий, битком набитый голодающей сельской ребятнёй. Самое главное, в приюте трижды в день кормили, и Прошка решил, что жить здесь можно, пока за ним не приедет дядя Савелий.

Прошла зима, потом весна – от родни не было ни слова. Верно, позабыл про него урядник, не разыскал дядю.

Прошка собрался с духом и подошёл к помещице Седякиной, управляющей приютом.

Она переспросила, глядя через стёклышки пенсне:

– Что? Конверт и бумагу тебе? Адрес дядин знаешь?

Он назвал губернию, дядину фамилию, имя-отчество, а село запамятовал. То ли Николаевка, то ли Покровка, то ли Петровка.

– Ну хорошо, я напишу и в Николаевку, и в Покровку.

– И в Петровку, – осмелел Прошка.

Он воображал, что дядя получит письмо и сразу приедет, ну или по крайности пришлёт ответ. Прошка подкарауливал почтальона, приносившего в поместье газеты и письма, потом бежал к Седякиной. Та перебирала конверты и качала головой: «К сожалению, от твоего дяди ничего».

Да жив ли он? Прошка ещё малым видел дядю, лет шесть назад, когда тот с женой приезжал на Пасху. Вдруг он умер, как тятька и мамка? По слухам, семнадцать губерний голодали. Потерять последнюю родную душу – это не по-божески, против всякой справедливости.

Тяжёлые мысли теснились в Прошкиной голове. Ребята, наевшись пшеничной каши с кукурузными лепёшками (говорили, что кукурузную муку везли морем из Америки), шалили, затевали игры. Прошка сторонился мальчишек. Он и раньше был смирным, а теперь стал точно забитым. Брал из библиотеки Седякиной книжку, садился в уголок и листал. Помещица за это любила Прошку, хвалила и называла «маленький книгочей».

Осенило его внезапно. Удивительно, как раньше он не докумекал о такой простой вещи. Кто лучше него сможет отыскать дядю? Верно, никто. Чужие люди здесь плохие помощники. Сядет Прошка на поезд и доедет до соседней губернии, а найти Савелия Горемыкина в Николаевке, Петровке или Покровке будет проще простого.

В котомку он сложил рубашку, тятькин пиджак и мамкину шаль, которые прихватил из дома. Пригодятся обменять на еду.

Приседая от страха, Прошка пробрался на кухню и взял хлеб, луковицу, несколько кусков заграничного сахара – что под руку попалось. Закинул сумку за спину и побежал прочь из поместья, боялся, что если начнёт раздумывать, то не сможет уйти, струсит. Прошку никто не остановил. Кто-то из ребят крикнул вслед: «Эй, сивый, куда побёг?» – но догонять поленился.

Станцию он нашёл по гудку паровоза. Тот свистел пронзительно и призывно, как бы говоря: «Я тут, малец, давай поторапливайся, коль хочешь успеть! Ждать не стану!» Раньше Прошка любовался громадными, дышащими жаром паровозами, когда прибегал с ребятами на станцию, а прокатиться ему ни разу не подфартило, да и некуда было ехать, по совести говоря.

На поезде до дяди Савелия он так и не добрался. Думал, раз голодающий – садись и кати куда хочешь, а железнодорожники стали требовать документ, спрашивать, с кем Прошка едет. Он испугался, что его, не разобравшись, снова отправят в приют, и выскочил на незнакомой станции.

Бедолага потерял счёт дням. Казалось, что он скитается целую вечность. Закончился хлеб и сахар, Прошка обменял на еду мамкину шаль, батькин пиджак и свою сменную рубаху.

В Покровке Савелия Горемыкина не знали.

– Нету такого у нас, никогда не слыхала, – покачала головой молодая баба в наглухо повязанном платке и поставила на землю полное ведро воды. Говорила она протяжно, будто пела.

Прошка надеялся на везение и огорчился до слёз, узнав, что дяди в селе нет.

– Родню ищешь? – посочувствовала молодуха.

– Дядю.

Он посмотрел, как играют на воде солнечные блики, и провёл языком по сухим губам. Достал из котомки кружку.

– Можно мне попить?

– Что ты, милый! Холера кругом, кипятить надыть.

Прошка захлопал глазами. Про холеру он ничего не слышал, пил любую воду, какая встречалась: из реки, ручья или колодца.

Добрая баба позвала его в избу, усадила за стол, Перед Прошкой появилась тарелка щей и кусок тёмного хлеба с лебедой.

– Попрошаек мно-ого ходит, – окала молодуха, – а мы что, сами почесть одну траву едим. Зимой чуть не померли, ну сейчас-то всяко полегше. Мериканскую пшеницу привезли, кукурузу, сахару… Тебя-то жалко, ить малой. Сколько тебе годов?

– Одиннадцать.

Баба удивилась:

– Вона как… А по виду – малой.

Он спросил дорогу до Петровки, до неё оказалось сто сорок вёрст – путь неблизкий, а с пустым животом в особенности. Два дня Прошка крепился, не решался протянуть руку за подаянием – это же так стыдно! У них в селе и в хорошие времена нищих не жаловали.

– Подайте ради Христа… – тянул Прошка, не поднимая глаз от земли.

Должно быть, его жалели. Подавали то корку хлеба, то кукурузную лепёшку, то кусок ржаного пирога с кашей. Где пешим ходом, где на попутных подводах добрался он до Петровки. Там тоже бушевала холера, мёртвых хоронили в общей могиле, не успевали копать отдельную для каждого усопшего.

Прошку охватила страшная тоска. Неизвестно откуда пришла уверенность: Савелия Горемыкина здесь нет и никогда не было, как и в Покровке. И что хуже всего – в Николаевке его тоже нет. С Прошкой бывало подобное и раньше. Как втемяшится ерундовая ерунда в голову – не выбьешь и палкой, а после оказывалось, что всё случалось как по писаному. И в этот раз так вышло: в Петровке Горемыкиных никто не знал. Ох, как сплоховал Прошка! Оставил сытую жизнь в приюте, теперь сгинет, помрёт от голода, как пёс подзаборный.

Он больше не совестился просить милостыню, голод притуплял всякий стыд. Мамка прежде всегда нищим подавала. Где-то в небесной книге у Бога записаны все её добрые дела, все кусочки хлеба учтены и все копейки, которые отрывала от себя мать. Кто знает, вдруг теперь этот хлеб возвращается к Прошке?

– Подайте Христа ра-ади… – постучал он в большой и богатый дом с высоким крыльцом.

Выглянула дородная баба с заплаканными глазами, одетая в чёрное, и сказала:

– Поминки у нас. Муж от холеры помер. Заходи, помянешь раба Божия Павла, от маленьких помин лучше доходит.

Прошка замялся. А ну как он заразится и заболеет? И одёрнул себя: не всё ли равно, от чего помирать, – от голода или от холеры.

Переступил порог, перекрестился на иконы. Огляделся: народу полный дом, батюшка в рясе сидит во главе стола. Прошка успокоился. Забормотал: «Царствие Небесное рабу Божьему Павлу» – и примостился на краешек лавки.

Обед по голодным временам был богатым и сытным: щи, каша, жаркое, блины. Батюшка благослови трапезу, но сам ни к чему на столе не прикасался.

Вдова заволновалась, пододвинула ближе тарелки.

– Отец Кирилл, вы совсем ничего не попробовали. Щец, каши?

– Нет, благодарствую, – скромно ответил батюшка.

Все принялись уговаривать его помянуть покойного. Вдова кланялась в ноги и просила со слезами съесть хотя бы блинчик. Отцу Кириллу, видно, стало неловко. Он поддался на уговоры и взял с тарелки блин. Все смотрели батюшке в рот, забыв про еду, в тишине было слышно, как в избе жужжала муха.

Когда последний кусочек блина был съеден, вдова и две взрослые дочери бросились батюшке в ноги, благодарили, целовали руки и полы рясы.

– Вот спасибо, отче, вовек не забудем!

– Полно, что я такое особенное сделал?

– Как же! Теперь у нас хвори не станет.

– Почему не станет? – удивился отец Кирилл.

– Мы тебе блин особый дали, чтобы хворь прогнать. Примета у нас есть: чтобы хвори не было, надо батюшке блин дать, который на лице у покойного день пролежал.

Отец Кирилл побледнел, поднялся из-за стола.

– Невежественные люди! В Бога веруете, а сами что творите?

– Но как же… примета верная!

Батюшка с досадой отмахнулся и вышел за дверь.

К блинам, пышным и румяным, Прошка не притронулся. Ну их.

Двенадцать вёрст до Николаевки он одолел из упрямства, брёл, уже ни на что не надеясь. Поинтересовался у курносой девчонки с корзиной рыжиков, где живут Горемыкины, и по её удивлённому лицу всё понял. Так и знал!