– Много грибов? – хмуро спросил Прошка. Рыжики можно навздеть на палочку и запечь на огне. Вкусно с хлебом, и никакого мяса не надо.

– Много. Мамка солит… Показать, где растут?

– Не надо, сам найду, – отвернулся Прошка.

– Эй! – окликнула курносая. – К заимке близко не подходи, там место плохое.

Он решил, что девчонка привирает. Поди, местечко там заветное. Жадничает, не хочет, чтобы её грибы обобрали.

Глава 2

Рыжики ищут под соснами, у Прошки в селе это любой ребёнок знает. Где сосна – там и рыжики, крепкие, коренастые, золотисто-оранжевые. Он разгребал хвою, обламывал грибы. На краях ножек сразу появлялся млечный сок. Пахли рыжики вкусно – смолой и яблоками, так бы и ел сырыми.

Поблизости звенели ребячьи голоса. Сельские мальчишки и девчонки бродили с корзинками, грибы собирали. Боясь, что его, чужака, побьют и прогонят, Прошка углубился в лес и вскоре остался один, только две любопытные сороки летели следом, перепархивали с ветки на ветку, трещали, должно быть ругались на своём птичьем языке или обсуждали Прошку.

– Кыш отсюда!

Он бросил в птиц сосновой шишкой – и не попал. Сороки не улетели, лишь перебрались на другое дерево и смотрели оттуда укоризненно, как Прошке показалось. Ему стало совестно: обидел божьих тварей ни за что.

На дне холщовой сумки, под рыжиками, лежала краюшка хлеба – милостынька, её дала с собой богатая вдова. Прошка отщипнул кусочек и бросил птицам. Те громко застрекотали, как будто засмеялись.

«Добр-р-рый пар-рнишка!» – сквозь трескотню послышалось Прошке. Он в изумлении вытаращил глаза. Что за чертовщина?

Одна из сорок спорхнула на усыпанную хвоей землю, подобрала хлеб.

– Хорошо вам. Кусочек съел – и брюхо полное. Избы не надо, на любом дереве жить можно, – позавидовал Прошка. Надел на плечи котомку, прихватил палку, с которой не расставался. Застрекотали, загомонили сороки, тяжело снялись с ветки и улетели, шумно хлопая крыльями.

Та избушка возникла перед ним внезапно. Лес раздвинулся, и Прошка увидел на поляне одинокий бревенчатый домик в три оконца, с соломенной крышей. И не заброшенный: вон серая лошадь к изгороди привязана, головой трясёт, слепней отгоняет. Лесная сторожка? Да ведь это заимка, о ней девчонка говорила! Она остерегала: «К заимке близко не подходи. Там место плохое», а Прошка подошёл, хоть и невольно.

Он разыскал и бросил в суму несколько красавцев рыжиков и повернул обратно, миновал озерцо, поваленное дерево. Скоро должно было появиться село, однако Прошка опять очутился у бревенчатой избушки, той же самой. Неужто леший его морочит?

Он бросился бежать от поганого места. Ветки хлестали по лицу, сучья цепляли волосы, котомка колотила по спине. Лишь раз остановился Прошка, чтобы передохнуть и отдышаться. Вот сейчас, сейчас будет Николаевка.

Мимо с пронзительным криком пролетела сорока, чуть не задела его крылом. Он отмахнулся: «Кыш, проклятая!» – и попятился: перед ним снова стояла изба под соломенной крышей. Сорока впорхнула в открытое круглое окно под коньком, похоже, на чердаке гнездо свила. Это к худу: всем известно, что сорока – птица дьявольская.

Скрипнула дверь. Прошка закрыл глаза ладонями, страшась, что на крыльцо выйдет раскосмаченная ведьма, а когда решился посмотреть в щёлочку между пальцев, увидел дебелую тётку в переднике. Обыкновенная нестарая ещё баба, хоть волосы сединой полоснуло. Надо дорогу спросить, чай, не откажет в ответе.

Прошка робко приблизился, поздоровался.

– Тётенька, до села как дойти? Я заплутал.

Та уставилась тёмными глазами, как будто ощупала.

– Ты чей? По говору слышу – не нашенский. На кой тебе в село?

– Заночевать там хотел.

– Дак у меня ночуй. Заходи в хату, отдохни. В Николаевке-то холера. – Говорила она певуче, кругленько, как-то по-особенному растягивая букву «о».

Прошка чуть не задал стрекача. Ох, не к добру это, нищих мало кто приглашает в дом. И баба на тело справная, небось, малых ребят заманивает в избу и ест.

– Я тебя не съем, – усмехнулась хозяйка, – гости к нам с Настёнкой редко захаживают.

Он подивился тому, что тётка угадала его мысли, и присмирел, услышав, что живёт она не одна. Настёнка – это, верно, дочка её.

Прошка поднялся на крыльцо, шагнул через порог и прошёл через чулан в просторную кухню. Пошарил глазами по стенам и, не найдя икон, перекрестился на пустой угол.

Кто-то фыркнул в кути¹ у печки. Возле дощатой переборки с ситцевой занавеской стояла девка лет тринадцати, заплетала русую косу. Значит, это и есть Настёнка, хозяйкина дочка. А глядит-то как! Губу выпятила, нос сморщила, ровно гадость какую увидела.

– На кой тебе такой плюгавый, тётенька Клава? – насмешливо бросила Настёнка.

«Выходит, не дочка она ей», – смекнул Прошка.

Хозяйка сдвинула широкие чёрные брови:

– Не суйся куда не просят. Парнишка родовой, не чета тебе!

Прошка захлопал глазами, ничего не понимая, кроме того, что Клавдии он приглянулся, а Настёнке – нет.

– Заходи, гостенёк, скидай свою торбу да садись на лавку. В ногах правды нету. Звать тебя как?

– Прохором.

Он поочерёдно потёр голыми ступнями о штанины, чтобы не испачкать чистый пол, и на цыпочках прошёл к столу, тяжёлому, длинному, на большую семью.

Прямо из кухни на чердак вела крепкая лестница с широкими ступенями. За ситцевой занавеской угадывалась ещё комнатушка; в кути стояла деревянная кровать, надо думать, Настёнина.

От еды Прошка не отказался: кто знает, когда доведётся поесть в следующий раз? Настёнка напоказ села подальше, на другой конец стола, ела неохотно, больше ковыряла порезанную кружочками картошку, политую постным маслом. Ни хозяйка, ни Настёна перед едой не осенили себя крестом, это Прошка мысленно отметил.

Когда со стола было убрано, тётка Клавдия достала из шкафчика деревянную резную шкатулку, а из неё – старые карты, завёрнутые в кусок чёрной ткани, стала раскладывать их на столешнице, то и дело поглядывая на Прошку.

– Были у сорочонка мамка и тятька – сорока и сорок, – уловил он невнятное бормотание, – напала на сороку и сорока хворь, померли они. Полетел сорочонок своих искать…

Прошка обомлел. Да ведь тётка Клавдия про него всё рассказывает, для блезиру про сорок приплетает. Он-то всё-о понял, не дурной.

На стол шлёпнулась засаленная карта.

– Не сыскал сорочонок родню… Летел над топью и упал. Засосало его, топь к себе утянула. Бился-бился сорочонок, пока не помер.

Озноб по спине побежал у Прошки, волосы на затылке зашевелились, и примстилось ему, что шибает в нос болотная вонь. Он замотал головой, прогоняя наваждение. Лучше убраться отсюда подобру-поздорову!

Сполз Прошка с лавки, подхватил котомку.

– Спасибо за хлеб-соль. Пойду я, тётенька. В Николаевке заночую, у меня там дядя живёт.

– Обожди, шибко ты резвый. – Хозяйка взглядом пригвоздила его к полу. – Уйдёшь и сгинешь. А дядька твой помер.

– Откуда знаешь? – поднял глаза Прошка. – Обманываешь!

– Какой мне резон врать? – равнодушно отозвалась тётка Клавдия и смешала карты, бережно завернула в чёрную ткань.

Посмотрела в окно, за которым разливались сумерки, зевнула.

– Вот и дню конец… Остаёшься ночевать иль пойдёшь? Силком держать не стану.

Прошка промолчал, теребя лямку котомки.

– Коли остаёшься, лезь на подловку.

– Куда? – удивился он.

– На подловку, – тётка Клавдия указала на лестницу, – на чердак, говорю, полезай, там постелено.

Она не уговаривала. Хочешь – оставайся, не хочешь – иди. Да вот куда идти? Посветлу дороги не нашёл, потемну и вовсе заплутает.

Прошка вздохнул, поднялся по ступеням и очутился на подловке. Он ожидал увидеть заваленный зимними рамами и всякой рухлядью чердак, а оказался в прибранной комнате с крашеными полами, скошенным потолком и круглым окошком, задёрнутым белой занавеской. У стены стоял широкий топчан с покрывалом из лоскутков, маленький стол с керосиновой лампой и два табурета. Эх, важно! А Прошка решил, что сорока здесь гнездо свила. Нет тут никакой сороки. Как залетела, так и вылетела.

Он бросил сумку на топчан и высунулся в окно. Двор лежал перед ним как на ладони, за изгородью чернел лес, а вдалеке угадывались очертания белой колокольни. Вот где село, теперь он не ошибётся, не заблудится.

Прошка с удовольствием растянулся на топчане, будто дома на мамкиной перине. Было слышно, как переговариваются внизу Клавдия с Настёной, а о чём – не разобрать.

– Девка-то у хозяйки фордыбачистая, по всему видать. Невзлюбила меня за что-то, – вслух подумал он. – Ну да бог с ней, с этой Настькой. А тётка Клавдия ничего, добрая баба, девке спуску не даёт, окорачивает.

***

Рано утром Прошка проснулся от сорочьей трескотни. Над двором кружили две белобокие птицы, садились на горшки, торчавшие на кольях изгороди, вспархивали, перелетали на крышу, с крыши на крыльцо.

У Прошки в селе сорок не любили, и не только потому, что те воровали всё блестящее. Приметы не сулили ничего хорошего при встрече с сорокой. Залетела во двор – жди убытков, а если в сени заскочит – дом обворуют. Бабы болтали, что в сорок любят превращаться ведьмы. По рассказам, они залетали в сараи, оборачивались людьми и доили коров, чтобы малым детушкам молока не досталось. Соседки говорили, что если разорвать на себе рубашку, ведьма не сможет противиться, сбросит перья и покажет себя настоящую.

Хоть и плохонькая была у Прошки рубашка, да единственная. Жалко. Он на всякий случай намахнулся на птиц: «Кыш, воровки!» – и закрыл окошко.

Возле котомки с рыжиками вились мухи. Прошка ахнул, развязал верёвку. Грибы помялись и подсохли, лучше выкинуть их, чтобы не маяться после животом.

Едва он решил спуститься в кухню и попрощаться с хозяевами, как услышал, что по лестнице простучали босые ноги. На чердак забралась Настёна.

– Ш-ш-ш… – приложила она палец к губам, – молчи! Я к тебе, пока тётенька на дворе… Слушай, она тебя пытать станет, хочешь ли ты у неё остаться. Дак ты говори, что родню пойдёшь искать. Тогда она тебя отпустит.

– Как остаться? Насовсем? – изумился Прошка. – А почему нельзя?

Настёнка собралась было ответить, но что-то услышала внизу, округлила глаза и птичкой слетела с лестницы.

Прошка застыл с открытым ртом. Ну и ну, тётка Клавдия хочет оставить его! Может, работник ей нужен за лошадью ходить, за хозяйством присматривать, огород поливать. У неё всяко лучше, чем в приюте. Ещё добраться до него надобно и не протянуть ноги. Не больно-то весело с сумой по миру ходить. А Настёнка ревнует, заело её.

Он пригладил отросшие космы, прихватил котомку, спустился на кухню и там увидел хозяйку. Она занесла в дом кипящий самовар. Прошка церемонно поблагодарил за ночлег, поклонился, а сам всё заглядывал в глаза тётке Клавдии: остановит она его или нет?

– Обожди, куда бежишь? Рукомойник на стене, утиральник на гвозде. Умывайся и садись с нами чай пить.

Угощение было хорошим: высокая стопка горячих румяных блинов на блюде, кринка кислого молока.

Хозяйка подвинула ему плошку с растопленным скоромным маслом:

– Бери, в масло обмакивай и ешь.

Прошка заметил, как по столу резво побежал таракан, и безотчётно прихлопнул его ладонью.

– Вот пакость! – закричала тётка Клавдия, гневно посмотрела на Настёнку и отвесила ей звонкую затрещину. – Дура непутёвая, ума с горошину! – продолжала греметь хозяйка. – Сроду у меня прусаков не было, ты на кой эту дрянь в хату притащила?!

От Настёниной заносчивости не осталось и следа, она сжалась и пролепетала:

– У нас бают, что тараканы – к деньгам. Бабка Дарья всем даёт, у кого нету.

Тётка Клавдия пристукнула чашкой о блюдце и ещё больше рассердилась: