Покусанный пчелами и заляпанный ворованным медом Микко Вааттанен, мрачно глядя на копошащегося меж грядок мальчишку, приблизился и с силой вдавил его своим огромным сапожищем в мягкую рыхлую огородную землю, которую сам же Лёнька несколько раз за сезон перекапывал, мельчил, поливал, пропалывал. Но родная земля их с мамкой хозяйства, несмотря на их постоянную трепетную заботу и усердие, почему-то сейчас не спасала от наглых, сильных и жестоких финских солдат. Обожженная, израненная, истоптанная захватчиками всех мастей и родов русская земля стонала, выла и плакала, как рыдала сейчас Лёнькина мать Акулина, бросившаяся на помощь сыну.

Она бежала через улицу, видя, как рослый солдат в камуфлированном комбинезоне придавливает ее сына сапогом к земле, не спеша достает из-за спины странного вида автомат, громко и противно клацает затвором, направляет сыну прямо в голову и, гадко улыбаясь и ощеривая желтые кривые зубы, кричит на странном «квакающем» диалекте. Ему отзываются таким же клокотаньем его дружки, гомонящие позади и выкрикивающие не то ругательства, не то команды.

За эти страшные мгновения, преодолевая полтора десятков шагов, отделявших ее от распластанного у ног врага несчастного беззащитного сына, Акулина боялась лишь одного – опоздать. Потому что опоздание в этот момент равнялось неминуемой неизбежной гибели! Она силилась закричать, но из превратившегося в пустынный шершавый растрескавшийся сухарь горла вырывалось лишь слабое сипение и шепот. Ей казалось – она глохнет от собственного душераздирающего вопля несчастной матери, на глазах которой убивают ее родного ребенка, но этот хрип не расслышал бы даже самый внимательный врач со своим специальным приборчиком в ушах. Она мчалась, молилась, молила и умоляла:

– Пощадите! Простите! Стойте! Прошу вас! Молю!

Акулина была еще в нескольких метрах от Лёньки и его палача, когда тот наконец прицелился и нажал на спусковой крючок своей автоматической Suomi-КР М-31^[50]. «Сшшщщчёоолк!» – ответило оружие, предательски дав осечку. Пытаясь получить удовольствие от расправы, словно наслаждаясь местью за проигранную недавно Красной армии зимнюю войну, финн позабыл, что его штатное оружие не любит размеренность и плавность, а, наоборот, нуждается в резком передергивании затвора, который только в таком случае надежно досылает смертельный заряд, упакованный в металлический патрон по назначению прямиком в хромированный ствол.

Осечка! Неожиданная, непрогнозируемая, случайная осечка, которая по статистике происходит одна на тысячи выстрелов, дала матери еще один шанс спасти своего ребенка, беззащитно раскинувшегося на земле под сапогом эсэсовца. И та бросилась ниц перед фашистом, закрывая мальчика своим телом, обнимая солдата за ноги и причитая:

– Не надо, не надо! Прошу вас! Умоляю, пощадите! Простите его, простите! Он же пацаненок, мальчишка. Умоляю, простите!

Финн невозмутимо передернул затвор и снова нажал на крючок… Резкая дребезжащая и раскалывающая тишину и спокойствие летнего утра, разрывающая в пыль плодородную землю, очередь вырвалась из геометрически правильного блестящего ствола автомата и ровной дугой уложила четыре пули вокруг головы придавленного к грядке Лёньки, словно нарисовав венец мученика над его слипшимися волосами. Финны дружно зааплодировали, оторвавшись от дележки добытого меда.

– Mikko, tapa molemmat! ja meni pidemmälle!^[51]

Акулина не понимала ни слова из их каркающих призывов, но ее сердце служило ей лучше самых точных переводчиков. В их громком «кляканье» она услышала смертельную опасность, которую также излучали злобно сверлящие ее и Лёньку свиные глазки на распухшей от укусов пчел пунцовой роже финна. Не дав ему прицелиться, Акулина навалилась всем телом на автомат и принялась целовать грязные, перепачканные медом и землей руки солдата, чем ввела его наконец в замешательство. Даже поднявшийся с земли после Лёнькиного наскока, но продолжавший держаться за обожженное лицо водитель оторопело смотрел на спятившую тетку и пробубнил своему однополчанину:

– Hyvä On, Mikko! Heitä ne. He kuolevat täällä pian^[52].

Солдат, услыхав слова земляка, зло сплюнул остатками пчелиного воска и с силой отдернул руку от тетки, которая продолжала что-то причитать и завывать. Пытаясь уклониться от ее цепких захватов и нытья, рядовой эсэсовец карательного батальона «Нордост» Микко Вааттанен сделал шаг назад, отстраняясь от Акулины, убрав свою ногу с груди мальчишки. Тот захрипел и зашевелился. Акулина уловила это непроизвольное движение, почувствовав отступление перед ее энергичным натиском, и, не меняя интонации, с которой просила финна о пощаде, вполголоса, но отчетливо выговаривая слова, запричитала:

– Беги, сынок! Беги! В лес! На Бездон беги!

Мальчишка, лежавший почти неподвижно, перестал быть главным объектом всеобщего внимания, поскольку запасливые эсэсовцы уже распределили все ворованные медовые соты и теперь посмеивались над унижением русской крестьянки, целующей руки финского завоевателя. А она поднялась во весь рост перед ними, раскинула руки и крикнула:

– Хоронись, Лёнька! Не пущу!

В тот же миг он вскочил на ноги и прыжками, словно зайчишка русак из стороны в сторону, метнулся в кусты малины. Ни один солдат не успел даже вскинуть свое оружие, и теперь, осознав, что мать лишь отвлекала их внимание и давала сыну возможность сбежать от расправы, они все набросились на нее.

Финны повалили Акулину на землю, били и пинали ногами, вкладывая в каждый удар тяжелых сапог всю злость и ненависть за каждого убитого солдата в зимней кампании, за многолетнее существование на окраине Российской империи, за обидное, прилипшее навеки прозвище «чухонцы», за широту русской души, за красоту российской природы, за все, что так любим мы и ненавидят они.

Не бил Акулину только Микко Вааттанен. Освободившись от ее сильных материнских рук, он сделал шаг в сторону от побоища, устроенного его друзьями, и, прицелившись на уровне полуметра от земли, выпустил все оставшиеся в магазине своего пистолета-пулемета шестьдесят пять пуль вслед качающимся макушкам сбитых Лёнькой при побеге кустов и деревцев. На последнем выстреле он уловил то, что в этот момент жаждал услыхать больше всего на свете, – жалобный и резкий вскрик звонкого мальчишечьего голоса. Услыхала его и Акулина. Она не чувствовала боли сыплющихся градом ударов, дробящих ее кости, разрывающих ее тело, рвущих связки, мышцы, сосуды, потому что потеряла сознание не от них, а лишь от этого слабого, беззащитного стона, наполненного болью и отчаянием застреленного сына.

Глава седьмая
Бездон

Особое внимание нужно уделять женщинам и детям, так как именно их предпочтительнее всего используют (партизаны) для передачи военных донесений. В их обязанности входит также поддерживать связь между отдельными партизанскими отрядами и извещать о готовящихся против них операциях.

Генрих Гиммлер^[53]

В идеальной зеркальной глади лесного озера отражалась не только кипящая вокруг него и над его поверхностью жизнь лесных обитателей. Превратившись в рыбку и взглянув на эту же поверхность снизу, вы могли бы насладиться и необыкновенным отражением подводного царства древнего водоема. Об этом таинственном месте ходило множество самых невероятных легенд и сказок. И о том, как по ночам из него подымались духи, приходившие в деревню и стучавшие в окна жителей. И конечно о том, как мужики сотню лет назад поспорили, есть ли у этого озера дно и как глубоко оно находится. И о том, как они спускали целый день камень, притороченный к собранной по всем дворам веревке и соединенной в общую цепь пятиверстовой длины. Да так и не достигли дна. Оттого и прозвали его Бездоном. Рыбачить на нем было одно удовольствие, но купаться никто не осмеливался. Уж больно дурная репутация была у этого загадочного места.

Добавляла загадочности и страха расположившаяся вдоль всего восточного берега озера трясина, словно бархатный воротник окутавшая своими мхами, хвощами и травами побережье древнего водоема. Прозвали эту трясину Настасьиной по легенде, жившей и передававшейся из поколения в поколение, про бедовую девку, что уводила в лес и губила зазевавшихся мужичков. Из-за того, что болото располагалось непосредственно перед озером, безопасные проходы к нему знали только местные следопыты. Да и то надо сказать, что ежегодно из-за весеннего разлива и само озеро и трясина меняли свои очертания, и даже прежние хоженые-перехоженые тропы вдруг превращались в коварные ловушки. Потому обоснованно и побаивались деревенские без надобности забредать в эти гиблые места.

Ранним утром на тропе, упиравшейся в болото, остановились четверо. Все были женского пола и рода, и, судя по зареванным лицам, оказались здесь не от сладкой жизни. Маруся Воронова – жена местного кузнеца – и ее три дочери: двенадцати, шестнадцати и восемнадцати лет от роду. Небольшие узелки, заброшенные за спину и связанные веревками на груди, всклоченные волосы, разорванные рубахи и платьишки дополняли картину, еще раз указывая на вынужденность этого странного похода.

– Ой, девоньки, кудай-то нас занесло? Тропа оборвалась, и жизнь наша чуть не кончилась… – тяжело вздохнула старшая женщина.

– Маам, а они за нами гонятся? – испуганно глядя на мать, спросила самая младшая.

– Не знаю, Аленка, не знаю.

– Конечно, бегут! Мы ж такое сделали… – держась рукой за вздувшуюся красную щеку, ответила девочка постарше.

– А будут знать, сволочи, как похабничать! – резко добавила самая старшая девушка, срывая листок подорожника и прикладывая к разбитой губе, на которой сквозь запекшуюся корку сочилась алая кровь.

– Да, Оленька. Уберег Господь нас от поругательства. Когда он тебя сцапал да ударил по лицу… – Женщина тяжело сглотнула и махнула рукой: – Я думала, конец пришел. Сама не знаю, как мне этот молот подвернулся. Схватила и…

Женщина присела на трухлявое бревно, оставшееся от поваленной березы, и, развязав заплечный узел, достала видавшую виды потертую и помятую алюминиевую фляжку. Отвинтила крышку и почти поднесла к губам, но, тут же передумав, остановилась и сперва протянула ее дочкам:

– Попейте, девочки.

Все дочки по очереди отпили и присели рядом с матерью прямо на траву.

Они не хотели вспоминать и обсуждать, а значит, заново переживать события предыдущего вечера. Накануне к ним неожиданно ввалились два странных типа в чуднóй военной форме с кренделями и шестиконечными звездочками. Один из них, огромный, волосатый и черномазый, что угольщик, ворвавшись в дом, набросился на среднюю дочку, но, увидав подоспевшую ей на помощь старшую сестру, переключился на нее. Сперва он с размаху влепил своим кулачищем по лицу прибежавшей защитнице, отправив ту в глубокий нокаут, а затем, ловко зацепив ноги средней девчонки веревкой, почти без усилий подвесил ее вниз головой в сенях дома. Вернувшись к лежащей на полу без сознания Ольге, гогоча и причмокивая, он уже готовился к своему мерзкому преступлению, стягивая свои перепачканные чьей-то запекшейся кровью галифе.

В таком виде его и застала Маруся Воронова, вернувшаяся с младшей Аленкой после стирки белья в протекавшей прямо в овраге за хутором речушке. Не раздумывая и ни мгновения не колеблясь, она схватила молот своего мужа, которым и он не без труда управлялся, и, резко размахнувшись, проломила череп черномазого насильника. Женщина и сама не могла понять, откуда взялась та неведомая сила, которая помогла оторвать, поднять и обрушить тяжеленный кузнецовский инструмент на кудрявую башку врага.