Второй и последний раз мои студенты увидели его на выставке «Урал – Гималаи». Даура всегда манили к себе Гималаи, он страшно завидовал мне, что я с уральскими художниками слетала в Непал и Тибет. На стенах висели огромные фотографии гималайских пейзажей. Скользящий солнечный свет, петляющие тропинки, буддийские храмы, колдуны, левитирующие монахи, дороги в бесконечность… Кто-то снимал только тени, отбрасываемые тибетскими строениями.

Капитан-художник Александр Пономарев сконструировал гигантский аквариум, в котором время от времени вздымалась и бежала вдоль самого большого зала Малого Манежа настоящая водяная волна. И вдохновенно рассказывал, что обратил внимание в Тибете на постоянный ветерок, днем и ночью колышущий занавески, ветки деревьев, листья, одежды…

– Где ваши записные книжки? – я спрашиваю у своих ребят. – Смотрите: Даур Зантария – великий писатель, достал свой дневник и что-то записывает. Что ты записал, Даур, читай!

Даур – торжественно:

– «Лхаса – столица Тибета. Марина – великая путешественница».

…Летом 2001 года Даур Зантария умер от инфаркта в крошечной квартирке около метро «Сокол». Нар позвонил ранним утром – в семь? шесть утра? И сказал.

От метро я долго шла вглубь дворов – там такие рытвины и лужи, как будто разбомблено ракетами, говорил Нар, большой знаток этого дела («Когда бомбят – так страшно, что хочется зарыться в землю!»).

Это был форменный край света, за последним пристанищем Даура простирался только необитаемый хвост Земли. Третий этаж, дверь не заперта. Вещи кувырком, но их так мало, не о чем и говорить. На столе рассыпаны фотографии – здесь он на море, тут с друзьями в кафе на набережной, там в Таджикистане у жены Тажигуль – Даур незадолго женился, и на недельку она поехала навестить родню. В ванне сушилась выстиранная майка, две зубные щетки в стакане склонились одна к другой.

Мы зажгли свечу. Свеча у Саски была новогодняя – в виде Деда Мороза.

На кухонном столе – кружка Даура с его недопитым чаем и дневник, раскрытый на той весенней странице:

«Лхаса – столица Тибета…»

Свитер я забрала. Вечер был прохладный, я накинула его на плечи, и меня обдало волной Даурова тепла. В этом свитере он, почти как мсье Крачковски, проехал по горячим точкам бывшего Советского Союза, но только не ДО того, как там просвистит первая пуля, а в разгар. И встретился там с людьми, чьи имена не сходили с газетных полос и с кем мало кто захотел бы встретиться на узкой дорожке. В солидном журнале выходили его спокойные философские рассказы об этих рискованных поездках. Он пил, курил, общался с весьма сомнительными личностями, но от свитера пахло только молоком, хлебом и дымком костра.

…Поэт Игорь Сид устроил Дауру выступление на Петровке в Литературном музее.

Даур волновался, курил. И три большие черные птицы с алыми клювами у него на груди выглядывали из болотной травы и камышей. В небольшом зале собрались родные люди: Пётр Алешковский, Петина жена Тамара Эйдельман, теща Пети Элеонора Александровна, критик и прозаик Лёня Бахнов, моя подруга Светка, мы с Наром, старинный дружок Даура художник Адгур, несколько молодых людей, очень интеллигентных, и отлично была представлена абхазская диаспора, видимо, спонсировавшая этот вечер, – смуглые импозантные люди в модных костюмах, они заняли целый ряд справа от Даура.

Сам Даур сидел за старинным столиком из красного дерева, перед ним лежали рукописи; в очках, с благородной сединой, в этом, как я уже говорила, безумном свитере.

Это было его первое литературное выступление в Москве. Даур читал размеренно, чинно, чуть интонационно форсируя самые смешные и колоритные места. Читал отрывки из «Золотого колеса», рассказы, прочел несколько блистательных эссе или притч – особенно мне запомнился сюжет о Мелитоне Канта-рия, в свое время водрузившем знамя над Рейхстагом, какой он в мирное время стал свадебный генерал, как его именем весело, но церемонно прикрывали земляки свои мелкие мошенничества. В этих коротких и выверенных вещах вставала за карнавалом живая, величественная и смешная человеческая судьба, что так удавалось Дауру.

Когда он закончил, все вскочили, бросились его поздравлять, а он молча, издалека сделал знак Тажи-гуль, чтобы она уже вела публику к накрытым столам. И мне было так приятно, что, какой наш Даур ни есть красноречивый, он все-таки отыскал женщину, с которой можно разговаривать без слов.

Ну, его поздравляли, радовались, хлопали по плечу, и все до одного спрашивали:

– Откуда у тебя такой свитер? Ты в нем совсем уже Гарсиа Маркес.

Он отсылал всех ко мне. Люди жали мне руки. Поздравляли с таким обалденным свитером. А одна сумасшедшая женщина стала просить меня показать ей мою творческую лабораторию.

Я считаю, что это был мой звездный час. Правда-правда, счастливый был день, ничего не скажешь.

– Поблагодари земляков, – на ухо шепнул Даур.

– А что сказать?

– Скажи: «В Абхазии есть две драгоценности – гора Эрцаху и Даур Зантария. Но Эрцаху вечна, а Даур – нет. Поэтому давайте его все любить и беречь!»

Прощание вышло эпическим, будто из старинных восточных сказаний, хотя происходило в легком серебристом ангаре, напоминавшем внутреннее пространство инопланетного космического корабля. Гроб стоял на возвышении, будто парил над полом; чтобы в него заглянуть, нужно было подняться по ступеням, где расположились женщины, прибывшие из Абхазии сестры-плакальщицы.

Московские друзья Даура выстроились у противоположной стенки, не смея приблизиться, ибо оплакивание носило этнографически сакральный характер, благо никто не посыпал главу пеплом, не бил кулаками в грудь. Но крики отчаяния то и дело прерывали безответный разговор с ушедшим туда, где господствует правда, включавший факты житья-бытья, сложности внутрисемейных отношений, восхваление заслуг и одновременно сомнения в избранном им пути.

Из уважения к собравшимся плакали в основном на русском, обрамляя плоды индивидуального творчества строками древнего канона:

– О, мой красивый брат, где твоя красота?

– Брат мой, тебя уважали, брат мой…

– Но зачем ты надел этот костюм, ведь ты не любил ходить в костюме…

– Папе привет передай…

Вдруг проскользнуло:

– А я-то тебя всегда стыдилась…

Но традиционные формулы брали свое, особенно когда плакальщицы переходили на абхазский, в их скорбной песне слышалось:

– Куда же теперь деть нам твои доспехи с одеждой твоей, о, брат мой!

– Как только раздастся цокот копыт, гляжу на ворота и жду, что ты въедешь во двор, сестра твоя…

– Оставив сестру в темноте, куда ты уходишь? Брат мой…

И наконец:

– По тебе сегодня весь день, о брат мой, плачут Земля и Небо!

Хоронить его увезли в Сухум – он как раз туда собирался и даже заранее купил билет на самолет.

Пришла мне пора провожать Даура.

У митрополита Макария прочитала, что каждый день из сорока – страшно важный для покинувшего этот мир человека, ибо дым земных очагов восходит прямо к райским крышам.

На Пасху Даур звонил мне и говорил:

– Мариночка! Христос воскрес! Если твои не такие законченные йоги, поздравь их от меня.

Однако душой Даур был убежденный суфийский дервиш. Его настольная книга – Жизнь и Поэзия Джалал ад-дина Руми, и он ее постоянно цитировал:

…Потом приходит смерть, подобно заре,
и ты просыпаешься,
смеясь над тем,
что считал своей скорбью…

– Путей много, – он говорил мне, – но Бог один, и, возможно, на зайце суфизма я доскачу до твоего слона индуизма и буддизма.

– Все, что не приближает меня к суфизму, то отвлекает меня! – говорил Даур. – Если бы мне предложили на выбор слона Будды или ишака Иисуса, я выбрал бы верблюда.

С суфийской традицией я была полностью незнакома. «Тибетская книга мертвых» лежала у меня на столе, я проштудировала ее от корки до корки, но это был грозный и страшный путь, и я не решалась двинуться по нему.

Адгур предложил заказать службу в храме: Даур – крещеный. То, что он такой суфий, это его сознательный выбор. А по рождению он христианин. Но мы не знаем его имени при крещении…

Я отвечала:

– ОНИ и так поймут, о ком идет речь…

– Да, – соглашался Адгур, – он там не останется незамеченным.

Я выставила на шкаф большую фотографию Даура, зажгла свечи, благовония, поставила две имевшиеся у меня иконы: Девы Марии и Сергия Радонежского (Даур в паспорте с отрочества записан как Сергей: председатель сельсовета любил Есенина и всех мальчиков своевольно и официально переименовывал в Сережи!), открыла запыленный «Молитвослов».

– Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Даура, – попросила я, – идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

– Ты что, – спросила моя мама, – хочешь устроить Даура в рай?

– Да, – говорю.

– Дело это для нас совершенно неизведанное, – с сомнением сказала моя мама. – К тому же ты некрещеная, поэтому твои молитвы…

Но я не стала дослушивать. Тридцать девять дней каждый вечер я обращалась к Богородице и Сергию Радонежскому, изредка сбиваясь и взывая к Буддам и Бодхисатвам четырех сторон света, наделенным великим состраданием, обладающим мудростью понимания, любовью и силой покровительства невообразимых размеров, с просьбой защитить Даура на тех путях, которыми он движется.

– Господи! – говорила я. – Даур Зантария – яркая краска в Твоей палитре. С ним пришло на Землю много любви, всели его во дворы Твои, презирая прегрешения, вольные и невольные, Человеколюбче!..

А самому Дауру я говорила:

– Смотри, узнай меня, когда мы опять с тобой встретимся, договорились?

– Ну, я же узнал тебя – в Переделкине, – он отвечал.

На сороковой день, когда в его родном Тамыше собрались на поминки более пятисот человек (говорят, на похоронах было полторы тысячи!), во дворе жгли костры и в огромных казанах варили мамалыгу, – все друзья приехали туда, пришла многочисленная родня, Абхазия горевала о Дауре… В тот день в Москве я сняла его фотографию со шкафа и поехала в храм на Ваганьково.

– Ты – талмудистка и начетчица! – сказала моя мама. – Сели бы лучше, выпили по рюмочке…

Но этот важный день я решила доверить профессионалам.

В метро на переходе у индусов купила косынку, черных, конечно, не было, да я и не хотела черную, но выбрала самую незатейливую: по изумрудному полю – крупные желтые подсолнухи. Вошла в церковь – смотрю, хрупкий молодой человек стоит у алтаря в длинном черном одеянии.

– Как вас зовут?

– Дмитрий.

– Послушайте, Дмитрий, – говорю я, – мне нужна ваша помощь.

И рассказала ему про Даура.

Это был серьезный священник Ваганьковской церкви Вознесения – отец Димитрий. Ничего лишнего он не стал спрашивать – ни имя во Христе Даура, ни крестилась ли я в водах Иордана, только спросил, когда узнал, что Даур – писатель:

– Наверное, очень трудно быть писателем?

– Ну, – ответила я, – не труднее, чем священником.

– Пойду облачусь, – сказал он.

Смотрю – идет мой отец Димитрий – во всем золотом, с кадилом – из Царских врат. Мы с ним так пели, так молились, так он старательно просил о Дауре, как будто знал его ближе, чем Петя Алешковский. На наше райское пение в церковь начал заглядывать народ – толпа прихожан собралась у входа, а мы самозабвенно поем, осеняя себя крестом, – я вся в подсолнухах – первый раз, я уверена, отец Димитрий возносил молитвы в такой безумной компании, в общем, Даур, мне кажется, был доволен.

Нет лучше, когда дух твой, утратив тело, обретает плоть в виде корабля или книги. Писатель у небесной канцелярии в этом смысле на особом счету. Ему дается шанс переступить через физическое исчезновение и двинуться дальше полным ходом. Но надо ж издать его книжку! Заякорить плод высоких дум на Земле, как похищенный огонь у Гефеста, сокрытый в полом стебле тростника!

И все-таки – что я возомнила о себе, когда приблизилась к скорбящим сестрам и сказала: