– Дорогие! Оставьте мне все дневники, файлы, дискеты, повести, рассказы, оставьте мне стихи его, эссе, колонки и подвалы, записки, письма, беглые заметки, афоризмы, два полностью законченных романа и один неоконченный (хотелось добавить: «Я закончу…», но воздержалась).

Разумеется, никто мне ничего не собирался оставлять. Какой-то пигалице. Что она хочет от этих странных исписанных листков брата? Только что нажиться… Поэтому рукописи Даура его родня сообща решила увезти в Абхазию.

Нар был ужасно огорчен, но женщина в роду абхазов – это солнце, хранительница очага, она скромна и женственна, а в случае нужды неустрашима. Если проезжий на коне увидит идущую женщину, он должен спешиться и уступить свою лошадь ей. Ибо нет мужчины, который бы не родился от женщины, – гласит абхазская мудрость.

– Чем дольше пролежит, тем лучше созреет и тем ценнее будет! – мне отвечали сестры и племянницы со свойственной аграрному народу мудростью. – С годами ценность только возрастет!

– Не возрастет. И не созреет, – за мной, словно Архангел Иегудиил, который в столпе огненном охранял израильтян, когда те двинулись из Египта, нарисовался Леонид Бахнов. Чернобородый, смуглый, темноглазый, своим неожиданным вмешательством он спутал им все карты. Тем более Бахнов заведовал отделом прозы журнала «Дружба народов», это придавало весу нашей с ним коалиции.

(– Шли мы как-то с Дауром, – рассказывает Бахнов. – Заворачиваем с Тверской на улицу Герцена. Я – коренной москвич. И Даур – яркое лицо кавказской национальности, ни кола ни двора, ни определенного места работы, ни московской прописки. Нас останавливает милиция.

– Ваши документы? – обращается милиционер… ко мне.

– Он со мной, – говорит Даур.

И мы спокойно двинули дальше…)

Дело оставалось за «немногим» – собрать творческое наследие Даура – в разных местах и у разных людей. Желая облегчить себе задачу, я имела неосторожность обратиться за помощью к Тажигуль и мгновенно понесла урон. Она поехала к Адгуру и забрала у него большой дневник в кожаном переплете, куда записывал Даур свои философские размышления, остроумные наблюдения, какие-то фрагменты и сюжеты – своим особым сочным величавым языком, полным неожиданных сравнений, пышных наворотов, это были абсолютные жемчужины, много раз он мне читал оттуда зарисовки, стихи, байки о жизни, смерти – это ж мой любимый жанр.

Я замечтала посвятить в грядущей книге целый раздел его «опавшим листьям». Каково же было мое разочарование, когда Тажигуль строгим голосом объявила, что дневник Даура она никогда не отдаст и никому не покажет. Это после того, как я еле умолила ее забрать хоть что-то у кого-нибудь и встретиться со мной в метро! Она отказывалась внять гласу рассудка, только твердила:

– Он сам сказал: «Тажигуль, дневник я пишу для себя, а не для печати»!

Не в силах убедить правообладательницу, что писательский дневник – нескончаемая книга, тренажер, инструментарий, но с ним надо умеючи обращаться, я попросила ее заглянуть, вдруг ей покажется возможным поместить в книгу… ну, скажем, описание природы, заметки об искусстве, размышления о войне…

– Он не велел, и я не загляну! – сказала она как отрезала – и увезла дневник Даура к себе в далекие Фанские горы или пустыню Кара-Кум.

Зато сугубо личные заметки на дискетах, где друг мой поверял органайзеру сердечные тайны, приплыли именно ко мне. Порой я упрекала Даура, что у него не очень-то получаются в романе любовные сцены. Мол, ему следует учиться, учиться и учиться у Генри Миллера.

– А что я могу сделать, если я такой целомудренный?! – восклицал Даур. – И у меня было совсем немного женщин – всего человек шестьсот!..

Открыть эти файлы по техническим причинам удалось только Лёне Тишкову. И я возблагодарила небеса, что нас с Дауром связывала исключительно крепкая мужская дружба.

Постепенно с ужасным скрипом и некоторым скандалом что-то стало докатываться до меня. Более того, ко всеобщей радости, я обнаружила бесследно исчезнувшую беседу Татьяны Бек и Даура «Огонь в очаге». Оба собеседника понятия не имели, где она и стоит ли ее вытаскивать на свет божий. «У нас с Дауром, – говорила Таня, – сложились весьма причудливые отношения – мы постоянно ссорились».

– Ежели в одной натуре дар и дурь не расколоть – это значит: о Дауре позаботился Господь, – писала Татьяна Бек в девяносто шестом году. – Да, я любила чужестранца, прекрасного как дикий брег, меня тянуло петь и драться и ртом ловить летящий снег… Его щека как правило была небрита. Он был мне ближе брата. Быта не замечал… – в девяносто седьмом.

В июле 2001-го в Кельне написаны такие строки:

Мой упрямый, мучительный, самоубийственный друг,
На чужбине огрета загробною вестью как плетью…
Вижу: ты, уходя, по чистилищу делаешь круг
И смеешься в лицо благочестию и долголетью…

Целый год он был всюду и везде, я встречала его у нас в Коломенском и ощущала поблизости, шагая по Тверскому бульвару, иногда мы виделись во сне, он молча выступал из темноты, как будто в свете свечи. Вдруг из какой-то книжки вылетел и полетел, как лист осенний, номер его телефона. Таня Бек рассказывала, что на полях ее стихотворения, посвященного Дауру, в сборнике «Узор из трещин», появилась свежая надпись – его рукой простым карандашом: и вот я здесь…

Мне хотелось построить книгу, похожую на дом, которого он лишился и куда ему предстоит вернуться, когда его жизненный путь сомкнется в золотое колесо. Когда глядела, как люди волнуются, вспоминая Даура, смеются или впадают в ярость, изливают обиды или затаивают новые, во мне зашевелилась пьеса об ушедшем человеке, чьи отношения с живущими продолжают развиваться, хотя его давно нет на Земле.

– Как нет Даура? – удивлялся Валентин Иванович Ежов, автор фильмов «Баллада о солдате», «Белое солнце пустыни», «Крылья» и еще пары десятков знаменитых кинолент. – А мы с ним договорились встретиться! Послушай, два единственных абхаза, которые учились на сценаристов в Москве, они оба учились у меня. Мы шли с Дауром по Гагре, он остановил такси и сказал водителю: «Друг! Знаешь ли ты, что в мировой кинематографии есть два абхаза. И они оба учатся у этого человека. Так что на территории Абхазии он должен ездить на такси бесплатно, иначе мы опозорены!..»

Потом мне прилетел конверт с тетрадным листком в клеточку от Евгения Рейна: «Даур Зантария, – написал он, – один из самых одаренных людей, встреченных мною в жизни… Еще до того, как я прочел его стихи и прозу, в Абхазии попал я в дом Даура на застолье. Поздним вечером на берегу моря он читал мне свои стихи. Я сразу понял – передо мной поэт…» Листок добыла и послала Татьяна Бек.

Плечом к плечу мы собирали нашу книгу, она все что-то добывала, посылала (…Я была вам хорошим товарищем, вы, надеюсь заметили это…). Пока не воскликнула: «Ой, я уже … все это вам посылать!»

Битов говорил глухим голосом, медленно, будто каждое слово высекал на граните, я записывала его на диктофон: «Даур Зантария был слишком талантлив. Его первая крупная вещь была не только талантлива, но гениальна, настолько в ней выражен новый жанр – органичный сплав эпоса и хроники, фольклора и летописи…»

Фазиль Искандер даже слышать о Дауре не захотел. А ведь когда-то они были друзьями. Нар отдал мне фотографии. Битов и Фазиль у них дома, все живы, хохочут, Лариса обняла Саску, Даур наливает шампанское.

– Старик, даже если знал, что его казнят, – объяснял мне художник Адгур, – но фраза уже созрела, не мог отказаться.

У Беллы Ахмадулиной на стенке распятие, а рядом – распластанная шкура белого медведя. «Это не я – его…» – сказала Белла. «Кого из них?» – спросил Даур со всеми вытекающими последствиями.

Поздравляя с юбилеем своего крестного отца – Резо Габриадзе (вторым крестным был Андрей Битов), – Даур заявил:

– Не верю, что тебе шестьдесят, Реваз, от армии, наверно, косишь?

Мне он сообщал доверительно:

– Все время хочется позвонить Фазилю. Спросить: Фазиль, как ты? Живешь на чужбине, горе мыкаешь. В чем тебе помочь?

Видимо, не удержался.

Был теплый сентябрь 2001 года, я ехала к Дине Рубиной в Спасоналивковский переулок – несколько счастливейших моих лет Дина служила в московском еврейском агентстве «Сохнут», и нескончаемой вереницей к ней шли разные прожектеры, представляли свои проекты, просили субсидии.

Вечером к ней обещал заглянуть Александр Бисеров, директор екатеринбургского издательства «У-Фактория». У них только вышел мой роман «Гений безответной любви», о котором Игорь Губерман прямо с порога отозвался благодушно: «Прочел ваш роман. Вы знаете, героиня такая идиотка, складывается впечатление, что эта черта в полной мере присуща самому автору».

Бабье лето, 11 сентября, благодать. Дина всего наготовила, стол накрыт, ждем гостей. Включили телевизор на кухне, а там – одни и те же кадры, мне показалось, из фильма ужасов – два самолета один за другим врезаются в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, и с пламенем, клубами черного дыма, пронзают их насквозь… Это повторяется и повторяется – как в страшном сне. А мы, окаменев, стоим и смотрим, не веря собственным глазам.

Но Дина приготовила ужин, садимся за стол, муж Дины художник Борис Карафелов, Александр Бисеров, Губерман с женой, мы с Лёней.

– Сегодня, – произнесла Дина, – погибло несколько тысяч людей. Это большая трагедия. Но был и еще один человек, который ушел совсем недавно в расцвете сил: Даур Зантария, абхаз. Его роман о том, как зарождается война, должен стать книгой – и она ищет своего издателя.

Я сразу вытащила фотографию Даура, всем показала, чтобы можно было воочию убедиться, какой это человечище, с сигаретой, в моем свитере с птицами.

– Мне кажется, – сказал Губерман, – что он был очень земной человек.

– Земной и небесный, – сказала я, – как Иерусалим.

(«А мое желание обнять тебя – оно земное или небесное?» – спрашивал Даур.)

– То самое «Золотое колесо», которое я читал в «Знамени»?! – воскликнул Александр Викторович. – Да я с удовольствием его издам!

Так наше «Золотое колесо» перекатилось с Дининой груди на грудь Бисерова и уже там вольготно расположилось, поскольку Александр Викторович отвез его в Екатеринбург, и началась счастливая эпопея подготовки рукописи к изданию, сопровождаемая кровопролитными сражениями и ужасающей нервотрепкой.

Пружиной невзгод, как всегда, послужила любовь. Редактор Евгений Зашихин с пафосным электронным адресом «сократ собака сократ», абсолютно нерабочим, из-за чего мы с ним общались обыкновенными письмецами в конвертах, – влюбился в прозу Даура и вознамерился издать полное собрание его сочинений в одной необъятной книге. Причем не в контексте московской тусовки, – писал он, – когда достоинства PR-акции сводятся в известной степени к принадлежности к некоему кругу посвященных, а имидж героя реконструируется, как производное от круга его общения, и происходит перекрестное опыление! Пусть публика сама въедет в этажи прозы Зантария, безотносительно к тому, кто вязал свитер автору книги…

Оставим в стороне тон письма и его начало:

Уважаемая Марина Львовна! – писал мне Евгений Степанович ровным убористым почерком на кальке авторучкой «Parker», одной из моделей которой еще Эйзенхауэр подписывал капитуляцию Германии в 1945 году, а генерал Макартур – капитуляцию Японии, – спасибо, письмо ваше получил. Представьте, едва только сел за ответ, погода тотчас же испортилась: пошел дождь со снегом etc. – как, видимо, климатическая реакция на ваши комплименты моему письму по части бумаги и качествам чернил…

Оставим, оставим, не в этом суть. С одной стороны, идея Зашихина предполагала издательскую отвагу, поскольку Даур был совсем незнаком российской публике, с другой – безрассудство, по этой же причине.

Он яростно рушил мой замысел и структуру, выстраивал книгу по своему разумению и горько сожалел, что имеет дело не с самим Дауром («Эх, был бы жив Даур, мы бы с ним сели, выпили и все решили. А эта Москвина – с ней одно мученье…»).