К его удивлению, дверь открылась. На него внимательно смотрела молодая женщина. В руке она держала лампу: желтый абажур был разрисован рисовыми полями, пагодами и птицами. Их тени шевелились на потолке и на стенах. Женщина показалась Янеку очень красивой. Он вежливо снял фуражку.

– Вот, просили вам передать, – сказал он.

Он протянул письмо. Она взяла его и тут же вскрыла. Пока она читала, Янек смотрел на нее. Как же она была красива! Неудивительно, что она так хорошо играет на рояле… Эта музыка ей очень подходила, женщина была похожа на нее. Она закончила читать.

– Входи, – сказала она и закрыла дверь. – Ты, наверное, проголодался с дороги.

– Нет.

– А чаю не хочешь?

– Нет, спасибо.

Она посмотрела на мальчика, в его не по возрасту серьезное лицо.

– Как хочешь. Я напишу ответ… Нет. Лучше не надо. Если тебя остановят…

– Меня не остановят.

Она снова посмотрела на него:

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Скажи ему… Скажи, что это безумие. Скажи, чтобы не приходил… Здесь очень опасно. Но, если он придет, скажи ему, что я буду ждать…

– Он придет, – сказал Янек.

– Все равно скажи, чтобы не приходил.

– Я скажу.

Она ушла на кухню и вернулась с хлебом и солью, завернутыми в газету. Он положил пакет за пазуху. Он не уходил. И продолжал смотреть на нее… Она ждала, что еще он скажет.

– Сыграйте, – неожиданно попросил он.

Женщина молча подошла к роялю. Казалось, просьба не вызвала у нее ни удивления, ни любопытства. Она села к роялю и начала играть… Янек не знал, как долго она играла. Никогда еще он не чувствовал ничего подобного. В какой‐то момент она обернулась.

– Это Шопен, – сказала она. – Он был поляком.

Она увидела, что он плачет. Видимо, и это не удивило и не взволновало ее. Казалось, вполне естественно, что он плачет, слушая музыку… Перестав играть, она обнаружила, что Янек ушел.

7

Он нашел Яблонского и Крыленко у костра. Старый украинец читал, водрузив на нос очки. В нескольких шагах от них в землянке кряхтели люди; один из них стонал.

– Сразу обе! – причитал он. – Сразу обе!

Янек вздрогнул.

– Это Станчик бредит, – сказал лейтенант. – Не обращай внимания… – Он встал, взял Янека за руку и отошел от костра. – Ну как?

– Она просит вас не приходить. Она будет ждать…

– Спасибо, малыш, – сказал Яблонский. Он подошел к украинцу. – Дай ему поесть.

Крыленко снял очки и выронил книгу. Янек узнал толстый красный том: это был его “Виннету – краснокожий джентльмен”.

– Уф! – произнес старик. – Здорово, бледнолицый. Вот тебе трубка мира, а что касается жратвы… Уф! – как я и сказал.

– Отдай мою долю, – сказал Яблонский. – Я не голоден.

Старик налил Янеку в котелок желтоватой жидкости и снова взялся за книгу.

– Немцы не изобрели ничего нового, – прокомментировал он. – Метод захвата заложниц был известен еще индейцам сиу и широко ими применялся. – Он посмотрел, как лейтенант, кашляя, отошел, и сплюнул. – Она его в могилу сведет, – пробурчал он.

На следующий день Янек познакомился с остальными членами отряда. Их было семеро. Среди них был Станчик, парикмахер из Вильно. Обеих его дочерей – одной семнадцать, другой пятнадцать лет – изнасиловали немецкие солдаты. Чтобы замять это дело, оккупационные власти отправили их “работать” в войсковой бордель в Померанию. Станчик получил краткое уведомление: “Ваши дочери уехали на работу в Германию”.

Время от времени маленький парикмахер, тщедушный безобидный человечек, впадал в безумие. Тогда он начинал блуждать по лесу, выкрикивая: “Сразу обе! Сразу обе!” А потом исчезал. Никто не знал, куда он ходит. Но однажды Черв обнаружил среди вещей бедняги ужасные трофеи. Он побелел, выскочил из землянки, и его вырвало… Поговаривали, что Станчик изувечил таким образом около десятка немецких солдат. Его не одобряли, но и не порицали. Всякий раз, когда в лесу раздавался жалобный крик: “Сразу обе! Сразу обе!” – люди бледнели, сплевывали, говорили: “Тьфу, siła nieczysta!^[5]” – и прятали глаза…

Было также два студента-юриста из университета Вильно. Их трудная и опасная задача состояла в поддержании радиосвязи с командным пунктом армии “зеленых”, который непрерывно перемещался. В их присутствии у партизан всегда портилось настроение, поскольку немцы успешно перехватывали их сообщения и за последние несколько месяцев с помощью новейших технических средств в совершенстве овладели искусством пеленгации радиопередатчиков. Появление в отряде этих двух парней, словно птиц, предвещающих беду, означало повышенную опасность; лица партизан мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. В сумке у парней лежала тетрадка с секретным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы лишенными всякого смысла, и одна из них особенно поразила Янека, сидевшего на корточках в землянке Черва, который как раз ждал передачи. Фраза гласила: “Завтра будет петь Надежда”.

– Что это означает? – спросил Янек.

– Только то, что сказано, – ответил Черв.

Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли.

– Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, видно, имеет какой‐то тайный смысл.

Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд по его лицу словно бы скользнула тень улыбки – и только.

– Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу.

Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного человека, который называл себя Партизаном Надеждой. Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге, нападение на немецкую колонну или просто их ушей достигало эхо дальнего взрыва, “зеленые” переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: “Партизан Надежда опять шалит”.

Немцы знали о его существовании; тому, кто поможет поймать этого неуловимого “бандита”, было обещано крупное вознаграждение. Он стал подлинным наваждением для местной Kommandantur^[6], потратившей уйму времени и сил на то, чтобы схватить этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность.

Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, их успокаивала одна мысль о том, что в лесу скрывается таинственный незнакомец, как и рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших о легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто‐нибудь из “зеленых” вздыхал, качал головой и спрашивал: “Куда же смотрит Надежда? Что‐то давно о нем не слышно”.

Однажды ночью, когда Янек мечтал вот так в землянке, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему, когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, “зеленые” умолкали и смотрели на него странно, но с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал: это лишь потому, что ему холодно, он голоден или устал. Он уже понял, что распознать правду способен не холодный рассудок, а искренний душевный порыв.

В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес^[7], бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще “пан меценат”, адвокат из Вильно. Партизаны называли его “panie mecenasie”; никто не обращался к нему на “ты”. Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему:

– Хватит ныть. Вас никто здесь не держит.

Пан меценат печально покачал головой:

– Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет…

Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы присоединился к партизанам и был убит. “Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, кто живет в лесу…” Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: “Перестаньте же, будьте мужчиной”.

В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. “Час близок!” – повторял он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая‐нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил:

– Знака не было.

Никто не знал, какого именно “знака” он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека:

– Ты веруешь в Бога?

– Нет.

– У тебя что, не было матери? – сказал Махорка.

Наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям. А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными.

8

Яблонский часто посылал Янека в Вильно договариваться о свидании со своей любовницей. Янек ходил охотно. Когда бы он ни пришел, панна Ядвига давала ему поесть и играла на рояле. На столе стыл чай, а Янек сидел неподвижно, накрыв рукой ломоть хлеба, к которому даже не притрагивался. Женщина никогда ничего не говорила ему. Она играла. Иногда, обернувшись, замечала, что Янек уже ушел. Порой, наоборот, он еще долго сидел после того, как она заканчивала, застывший, с затуманенным взором… Яблонский все чаще и чаще приходил к своей любовнице. Его здоровье ухудшалось. Впалые щеки пылали болезненным румянцем, и по ночам в землянке его кашель мешал спать остальным. Яблонский знал, что обречен, и спокойно рассуждал о выборе преемника.

– Черв, – говорил он, – ты займешь мое место.

Черв нервно мигал глазом:

– Посмотрим.

Однажды вечером Яблонский ушел на свидание с панной Ядвигой и не вернулся. Его с тревогой ждали весь день. На следующее утро Черв отвел Янека в сторону и спросил:

– Ты знаешь дом?

– Да.

– Сходи.

Янек пришел в Вильно в полдень. Лил дождь. Перед домом панны Ядвиги стояли две виселицы: мимо них быстро, не оборачиваясь, проходили люди; некоторые крестились. На веревках висели Яблонский и его любовница. На посту стояли два солдата: они что‐то обсуждали и смеялись; один вынул из кармана конверт и показывал другому фотографии.