Великолепный дог со сверкающей шерстью цвета воронова крыла со стальным отливом базировался в сарае, в просторной деревянной будке. Его подстилка находилась возле старой двуколки с облупленными оглоблями, на которой уже никто не ездил, с детскими велосипедами и драгоценным лазурным автомобилем. Леонид, уже перешедший на роскошную «Торпеду» с закрытыми боками, уступил его другу с большой скидкой.

Царство Дика простиралось от двора, где возвышалась конструкция в виде буквы L, включавшая в себя обиталище семьи, на два этажа выше остального здания, и длинный флигель, на котором выделялись крупные черные буквы на белом фоне:

МЕХАНИЧЕСКАЯ МАСТЕРСКАЯ АЛЬФРЕДО ФЕРРАРИ

К часу дня Дик уже знал, что пора идти к зданию начальной школы. Он толкал калитку в глубине двора, шел по тропинке, которая огибала пустырь, где в качестве пограничного столба с соседским участком возвышалась старая башня ледяного склада, и в гордом одиночестве выходил на городскую улицу.

Проходя по центральному кварталу Крочетта, он сохранял благородную невозмутимость и не обращал внимания на выходки подружейных псов и истеричный лай мелких шавок, которые в ужасе признавали за ним некую божественность, и усаживался точно напротив выхода из начальной школы.

Когда звонок оповещал появление служителя, а вслед за ним целой ребячьей толпы, Дик вскакивал на четыре лапы, бешено размахивая хвостом. Дети его гладили и ласкали, но его доброе расположение превращалось в настоящую радость, только когда на пороге появлялся Энцо, а за ним Дино, который учился в пятом классе и был первым учеником.

Энцо таковым никогда не был, разве что в тех случаях, когда в сочинении позволял себе открывать свои самые сокровенные мысли. И тут учитель заставлял его читать сочинение перед всеми, и в результате он сгорал от стыда, хотя и хорошо держался.

В истории и географии он еще как-то выкручивался, а вот арифметические выражения и геометрические теоремы у него в голове не задерживались. И с естественными науками была просто беда, до такой степени, что учитель постоянно спрашивал его, как могло случиться, что рядом с таким умницей, как его старший брат, вырос такой остолоп.

После этих нахлобучек он ходил мрачный, и Дик это сразу замечал. В такие дни со старшим он держался подчеркнуто надменно, а вся его собачья нежность доставалась исключительно Энцо.

Их отец был из тех, кому редко доводилось демонстрировать собственное превосходство, поскольку большую часть времени он был занят магией другого рода. Фамилия, которую они носили, была в городе самой распространенной, но их семье особенно соответствовала. Фредо Феррари^[2] с детства увлекался работами с железом, превращая инертную материю в перила, решетки и поручни, которыми украшал лестницы своего дома. С тех пор как обзавелся собственной мастерской, он специализировался на создании навесов для железнодорожных станций, тонких стильных колонн с коринфскими капителями и кровель с элегантными бортиками из железных кружев.

Этой работой он гордился и утверждал, что со времен античности мастера обработки металлов ценились очень высоко. Чтобы доказать это сыновьям, он однажды повел их в Дуомо и предложил внимательно вглядеться в барельефы Княжеской двери. Среди тех, что ее обрамляли, выделялась фигура кузнеца за работой, а значит, сомнений на этот счет быть не должно.

К сорока пяти годам, хотя голова его облысела, а борода начала седеть, Фредо продолжал жить в том ритме, в каком жил, когда был простым подмастерьем. Он вставал с зарей, пока сыновья еще спали, съедал завтрак из крутого яйца и нескольких галет и ровно в половине седьмого заводил паровой двигатель, от которого работали токарные и фрезеровочные станки в мастерской.

Обедал он вместе с рабочими перед возвращением сыновей из школы, и поэтому у мальчишек сложилось впечатление, что отец безвылазно сидит в мастерской до захода солнца. Возвращался он такой усталый, что сил хватало только на то, чтобы как следует помыться и просмотреть новости в газете. Ужин проходил в тяжелом молчании, и достаточно было любой мелочи, чтобы они с Джизой затеяли перепалку, и эти словесные битвы обычно начинались тем, что они поочередно упрекали друг друга, а под конец доставалось всем отпрыскам уважаемых фамилий города.

Она попрекала его тем, что он не был настоящим моденцем, как всегда утверждал, а происходил из семьи колбасника из долины.

Тогда доведенный до бешенства Фредо указывал на южные области, где расположен Марано, и объявлял, что семейство Бисбини, из которого происходила Джиза, были ужасными скупердяями: разве не верно, что, когда подошло время собрать дочке приданое, они ограничились постельным бельем и горшочком бальзамического уксуса?

Верно, соглашалась она, как верно и то, что предполагаемые скупердяи оставили ей во владение фондом в пять бьольке^[3] с хутором в придачу, за который она получала арендную плату. Наверное, ее неблагодарный муж уже забыл, что именно с этих денег он смог закупить оборудование для своей мастерской? Или ему не дает покоя, что у нее есть своя собственность?

Энцо всегда пугало, когда родители злились друг на друга. Ведь если бы они не любили друг друга, ни он, ни его брат не появились бы на свет, и он все спрашивал себя, в какой бы тьме кромешной он тогда оказался?

В воскресенье мастерская была закрыта, и Фредо менялся.

Выпив кофе с молоком, он устраивался на оттоманке и листал «Дука Борсо», юмористический журнал, посвященный жизни города.

Закончив этот ритуал, он усаживался за рояль, царивший в гостиной, и будил семью ариями Верди. Пока дети завтракали вместе с матерью, он не отходил от рояля. На все ее призывы это прекратить он отвечал воздушными поцелуями, называя ее «мое сокровище», и блаженно вспоминал, как изящна бывала она на детских балах.

Закончив домашний концерт, Фредо подходил к сыновьям и демонстрировал наконец свой дар угадывать:

– Бьюсь об заклад, что в следующую субботу вам захочется сходить в муниципальный театр на «Мадам Баттерфляй», – решительно заявлял он.

Или так:

– Сегодня после обеда мы с Леонидом договорились немного погоняться и улучшить время прохождения мили. Ставлю на то, что вы захотите поехать с нами.

Для них встречи с графом и остальными городскими автолюбителями были развлечением и любимой игрой. Не проходило воскресенья, чтобы дюжина водителей Модены не устраивала автопробега или не соревновалась в заездах на скорость вокруг старой городской стены.

Когда же объявляли гонку на скорость на прямом отрезке шоссе в Навичелло, Энцо и Дино оказывались ее участниками в качестве помощников-механиков.

Ворчливый лазурный «Де Дион», когда-то гордо бороздивший улицы Модены, не мог тягаться ни с современным двухцилиндровым «Маршаном», ни с импортным «Дарраком» под балдахином цвета шампанского. И можно было только мечтать о черном «Торпедо» Леонида, который четырехцилиндровый мотор «Дьятто» разгонял аж до шестидесяти километров в час.

Хотя старая малолитражка и не могла надеяться на победу, ее новый владелец прилагал все усилия, чтобы ее усовершенствовать: он облегчил ее вес, убрав запасное пассажирское сиденье, и собственноручно сконструировал два кронштейна для брызговиков, что сразу уменьшило сопротивление воздуха.

Детям поручали измерять давление в шинах и помогать отцу проверять уровень бензина и масла. Слегка опьяневшие от выхлопа, они помогали вертеть ручку и заводить мотор, а потом, прижавшись друг к другу на пассажирском сиденье, ехали вместе с отцом. Ветер дул им в лицо, а сердца были полны надежд.

Они с восторгом помогали при ритуале разбрызгивания воды в колею под колеса, чтобы было меньше пыли, а потом финишировали возле дома Ансельмо, который отвечал за хронометраж, и помогали ему вносить сведения в блокнот. За это им полагалось по кирпичику засахаренного сусла.

Всякий раз, как Фредо повторял свой рекорд, он подпрыгивал, как молодая косуля, и обещал премию юным ассистентам.

По дороге домой Энцо предвкушал момент, когда он, усевшись за стол, найдет у себя под тарелкой сюрприз: новую серию фигурок зверей, обитающих в джунглях, или листок картона с фигурками солдат, которые надо было вырезать. Они составят новый отряд его армии, которой командует сам Наполеон Бонапарт.

Единственной неприятностью по воскресеньям был урок катехизиса.

Джиза отнюдь не отличалась богомольностью, но ей очень хотелось, чтобы ее Энцино и Диди приняли первое причастие. А для этого им надлежало смириться с судьбой и надеть матроски, а потом отстоять мессу и еще час провести в доме священника с этим занудой доном Моранди.

Священник говорил о Боге как о бесконечно добром и милосердном, а сам за малейшую провинность ставил своих учеников коленями на горох.

Такое несовпадение смущало Энцо, и однажды, когда наказание выпало на его долю за то, что он позабыл разницу между добродетелью у теологов и главнейшей добродетелью, он вернулся домой в бешенстве.

Решив отомстить за себя, он построил на полу, плечо к плечу, взвод солдатиков, а командование поручил Бонапарту. Напротив взвода он поставил одну из фигурок, маркитантку, одетую в черное платье, похожее на черную сутану священника.

Импровизированный священник умолял о пощаде, но было поздно. «Заря-жай! – крикнул Энцо голосом Наполеона. – Цельсь!» А потом, после ужасной паузы, дал команду стрелять. Однако торжество Энцо длилось какие-то секунды: воображение услужливо представило ему окровавленный труп дона Моранди, изрешеченный пулями, кровь лилась у него изо рта, вытаращенные глаза смотрели в пустоту… Кончилось тем, что перед лицом смерти Энцо перепугался.

Может, убивать священника было лишним. Он бы должен был прочесть «молитву скорби», а вместо этого, чтобы оживить маркитантку, Энцо тихонько прочел молитву, которая казалась ему самой подходящей: «Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы я стал добрее».

На том конце улицы одинаковые кирпичные домики квартала Крочетта постепенно исчезали, и их сменяли начисто лишенные симметрии лачуги лодочников, отражавшиеся, как в зеркале, в воде Дарсены.

За ними виднелась громада газового завода, дальше, ближе к долине, раскинулась зона Сакка, где среди полей виднелись здания всей местной индустрии: хлопчатобумажная фабрика, чугунолитейный завод, снабжавший сырьем предприятие Фредо, и завод по производству удобрений семейства Корни.

Энцо было строжайше запрещено туда ходить: послушать мать, так по берегам Дарсены селились только воры и проститутки, а газовые баллоны могли в любой момент взорваться.

Джиза считала квартал Крочетта чем-то вроде чистилища, лежащего где-то между позорными унижениями гетто и блеском городского центра по ту сторону железной дороги. Она не одобряла местную вонючую воду, кривые, лишенные освещения улицы между полями и городской окраиной. «Если бы не мастерская, мы жили бы себе в городе, как зажиточные люди», – повторяла она.

Энцо мало что понимал в этих жалобах: у мамы словно глаз не было, чтобы увидеть плывущих по луже утят или смешные прыжки зайцев, едва не заскакивавших в дом.

Однажды после обеда они с Дино играли в мушкетеров на поляне у старого ледника. С ними был еще Обердан, его сосед по парте, племянник Ансельмо, соседа по улице. Он первый заметил какого-то странного дядьку, который шел со стороны Дарсены с подсолнухом в руке.

– Он разговаривает со своим цветком, – объявил Обердан и удивленно прибавил: – А у него из ширинки выползает огромная улитка.

Энцо рассмеялся, увидев этого уже немолодого человека, который явно заблудился, но когда он, с бессмысленной улыбкой на лице, остановился шагах в двадцати от них, почувствовал, как напряглись остальные мушкетеры.

– Привет, ребятишки, – приветствовал он мальчишек визгливым фальцетом. – Хотите, я подарю вам мой подсолнух?

– Нет, спасибо, – поспешил ответить Дино дрожащим от страха голосом.

Но тот, слово не слыша, все шел к ним, протягивая подсолнух.