Я тогда приехал в Манчестер по чьему-то приглашению после знакомства на одной вечеринке. Я даже не помнил точно, кто это был, но вышло так, что меня зажали в уголке в самый подходящий нетрезвый момент. Гений Мэгги явил себя, пусть и не в полную мощь, будем честными, в одной-единственной безрадостной акварели, которую повесили для заполнения стены на выставке выпускных работ местного колледжа искусств и дизайна. Я тысячу раз бывал на подобных мероприятиях и на этот раз добросовестно исполнял свои обязанности: ходил по залу, пытался дать каждой из картин шанс, – но с каждым шагом все сильнее мечтал оказаться в другом месте, где угодно, только бы подальше от этой выставки. Я кивал, когда подобало кивнуть, останавливался, чтобы изучить технику, композицию, смелость мазка, перспективу, тень, – и все это время ощущал на себе застенчивые взгляды, почти исступленную тревогу, исходящую от двадцати молодых людей, которые чувствовали себя в каких-то метрах, а потом и сантиметрах от собственного будущего и уже видели над головами мерцание звезд. Я не могу точно описать, что именно тогда искал. Наверное, след чего-то, не поддающегося определению. Намек на большее. Нечто особенное. Оно ощущается мгновенно. Картины нельзя было назвать плохими; эти ребята явно смогут зарабатывать себе на жизнь, преподавая рисование в школе или выбрав весьма прибыльную стезю графических дизайнеров в рекламном бизнесе, а может, будут попутно удовлетворять свои художественные потребности или питать упрямые надежды, проталкивая пару картин в год в клубы, общества, библиотеки или навязывая их людям, которые считают возможным купить себе звание обладателя безупречного вкуса. Однако работы всех выпускников носили на себе печать подобия. Всех, кроме нее.

Ей до окончания колледжа оставался еще год, и ее самой даже не было на выставке. Ее картину повесили рядом с несколькими работами младшекурсников, очевидно, для того, чтобы продемонстрировать выдающееся мастерство студентов, но я много раз видел этот трюк прежде и знал, что настоящая его цель в том, чтобы выгодно подчеркнуть достоинства более отшлифованных картин. Это, как мне кажется, многое говорит о субъективной природе искусства, а еще о ходе рассуждений в головах тех, кто разбирается в искусстве и, предположительно, знает, как лучше.

Рядовому наблюдателю ее акварель вряд ли показалась бы слишком эффектной. Морской пейзаж в духе экспрессионизма, на бумаге, небольших размеров, но с правильно подобранным паспарту, как будто бы незавершенный. Выступающие из-под воды рифы цвета металлического кадмия и агата, лента пляжа цвета охры и подобие наездника и лошади, уносящихся вдаль. Все остальное – ребристая поверхность моря и неба. Мне понравились грязноватые переходы между цветами, неправильные оттенки, из которых складывались море и его гнилостные волны. Мне понравилось, как просто и безыскусно она подписала в уголке свое имя, Мэгги, розовой мареной, словно сами буквы, похожие на травинки неожиданного цвета или остатки покосившегося частокола, не просто принадлежали картине, но могли привнести в нее нечто свое, имели дополнительный смысл.

– Вы уверены? – спросила она тонким, как папиросная бумага, голосом, глядя на меня широко раскрытыми глазами, когда я без приглашения прибыл в такси к ее дому, предварительно вытянув адрес у ворчливой преподавательницы колледжа.

Она боялась мне поверить, не была к этому готова. Я мог ее понять. Иногда будущее пугает. Она стояла передо мной, укутанная в халат детского вишнево-розового оттенка, в джинсах не то с дырками, не то с вырезами на коленках, и прислонялась бедром к кухонному фронту, в то время как я сидел на краешке единственного в квартире кресла и вдыхал острый запах олифы, пробивавшийся даже через аромат ирландского рагу, томившегося на плите за ее спиной.

– Вы нарисовали свет, – сказал я, хорошо понимая, что имею в виду, но не зная, как выразить это словами, хотя суть на самом деле была простой. – Вы поняли, что́ важнее всего в том, что вы видите. Это инстинктивное знание. И очень редкое.

Я не уговаривал ее бросить колледж. Это был полностью ее выбор. Что я сделал, так это выразил уверенность, что колледж вряд ли сможет ее чему-то научить. Учебные заведения нужны и важны, и, когда дело доходит до таких не поддающихся определению областей, как искусство, они помогают посредственным художникам научиться сглаживать шероховатости и придавать своим картинам презентабельный вид. Но если вся суть картины заключается именно в шероховатостях, тогда учеба может быть губительна. Мэгги слушала, не поднимая головы, а я все говорил, и отсутствие реакции пугало меня, поэтому я продолжал говорить. Я расхваливал ее стиль, композицию, но не забывал упомянуть и недостатки в жалкой попытке сохранить непредвзятость, а потом я просто говорил первое, что приходило в голову, чтобы не оказаться с ней один на один в тишине. Как изменился Манчестер с тех пор, как я в последний раз сюда приезжал, но как при этом многие вещи остаются неизменными, например дождь. Через минуту после того, как я окончательно выдохся, Мэгги пришла в чувство. Она оглянулась по сторонам, словно впервые заметила детали пространства, в котором живет. Однокомнатная квартира была довольно бедной и ветхой, но неплохо прибранной. Узкая односпальная кровать была, можно сказать, заправлена, в раковине горой лежало несколько чашек и тарелок, которые остались после завтрака, а возможно, и со вчерашнего вечера. Единственную полку в углублении стены над небольшим телевизором занимали не первой свежести книги в мягких обложках, в основном вестерны и романы золотого века научной фантастики – странное сочетание, которое перестало казаться таковым после того, как я ближе познакомился с владелицей этих книг. В углу у окна стоял миниатюрный комод, заставленный всевозможными безделушками: фарфоровые фигурки кошечек, собак и лошадей, узкая вазочка из рифленого стекла с единственным, вероятно, украденным и уже завядшим нарциссом. Ее родители умерли, сестра Розмари жила в Канаде и была замужем за стоматологом. Когда я собрался уходить, Мэгги обняла меня, а потом сделала шаг назад, и я заметил на ее щеках слезы. Она была тогда очень молода, двадцать, может быть, двадцать один год. Хрупкое существо, почти эльфийка с шикарной копной волос цвета тикового дерева, с крупным красивым ртом, сулящим обман, и самыми большими глазами, какие я видел в жизни. Это были глубокие пруды переливчатого стекла, которые иногда становились желтоватыми, в другие же моменты приобретали более темные оттенки.

За первый месяц я продал три картины ее кисти и с тех пор в течение почти десяти лет двигался в ритме шести – восьми картин в год, и, по мере того как имя Мэгги становилось все более известным в художественных кругах, цены на них росли. Деньги ее никогда особенно не интересовали, она ни разу не поставила под сомнение мои решения о продаже. Время от времени в ее творческом процессе возникали периоды простоя, когда ее работы меняли направленность, и нам приходилось выдерживать по шесть или девять тощих месяцев, прежде чем она находила в себе силы вновь произвести на свет нечто пригодное для продажи. В эти месяцы я обычно чаще звонил ей или навещал, не для того, чтобы лишний раз подтолкнуть к работе над картинами, а просто чтобы поболтать, поддержать контакт, пригласить ее на кофе или на ланч, а после без особых обсуждений покрыть ей задолженность по арендной плате, помочь свести концы с концами. Я считаю, наивность оберегала Мэгги от смерти, и я полюбил ее как младшую сестру.

Однако ее последний непродуктивный период был иным. Он продлился год, может быть, чуть дольше. Продолжительность этого творческого застоя беспокоила меня меньше, чем его причина. Как водится, без мужчины не обошлось. Его звали Пит. Типичный городской житель, красивый, дипломат и зонтик, все при нем. Он занимался какой-то финансовой деятельностью, название которой для всех, кроме правоохранительных органов, звучит как солидная махинация. Кажется, их познакомили общие друзья на вечеринке, и на какое-то время она целиком ушла в эти отношения. Ей вскружили голову его аппетиты и амбиции, дело даже зашло так далеко, что начались робкие разговоры про свадьбу. Я беспокоился о Мэгги. За годы, что я ее знал, у нее были мужчины, пара вполне достойных, чего нельзя было сказать об остальных, но ей каким-то образом удалось сохранить наивность и невинность, несмотря на шрамы. А еще остаться явным романтиком, таким, какой разбивается на осколки, если его бросить. Больше всего на свете я хотел, чтобы она была счастлива, и – клянусь – не расстроился бы, если бы она больше никогда не прикоснулась к кисти и краскам. Но я рано понял, что она сделала еще один неверный поворот. Мне все было ясно как день, даже необязательно было видеть синяки. Когда мы разговаривали по телефону, все выдавал ее голос: он не дрожал, но нес в себе какую-то тень – след боли или страха, подкладку из темноты. Я видел этого Пита всего один раз. Он был высок и худ, не сильно мускулист, но была в нем какая-то грозная жесткость. Он имел привычку выдерживать такие долгие паузы в разговоре, что я нервно сглатывал и боролся с желанием отвернуться. Мэгги только смеялась, когда я спрашивал, все ли у нее в порядке, или без лишних расспросов предлагал ей кров на ночь или на сколько понадобится, если ей захочется срочно сбежать. Она смеялась так, словно я только что придумал классную шутку, и говорила, что нет, все хорошо, ничего особенного не произошло, просто ссора, обычная ссора, что она слишком много работает или что заработался он. И вот несколько месяцев спустя мне поступил звонок из Канады, от Розмари. Она спрашивала, знаю ли я, что Мэгги попала в больницу. Я не знал, и это ранило меня сильнее, чем я мог выразить словами. Оказалось, Мэгги стала жертвой настоящей кровавой расправы: гематомы на шее, губах, под глазами, две трещины в ребрах, сломанное правое запястье (к счастью, Мэгги рисует левой рукой). Медсестрам пришлось обрить ей половину головы, чтобы наложить двадцать два шва в виде подковы над левым ухом. «В этом месте я ударилась головой о дверь», – объяснила Мэгги тонким, как у птички, голосом, не поднимая на меня глаз от стыда. Когда я увидел ее в постели, разбитую на столько крошечных кусочков, мне захотелось плакать, а через секунду я задумался над поиском и приобретением оружия. Так далеко я еще никогда не заходил даже в мыслях, но это был единственный момент в жизни, когда мне на самом деле казалось, что я способен на убийство.