По словам прославленного психолога-эволюциониста Говарда Гарднера, ученые, посетившие симпозиум под названием «Церебральные механизмы поведения» в Калифорнийском технологическом институте в 1948 году, стали частью «переломного момента в истории науки»^[44]. Хотя Гарднер и признает, что обмен знаниями между американскими и британскими исследователями разума происходил всё чаще и чаще в 1940‐е и 1950‐е годы, он считает этот симпозиум главным предвестником революции, поскольку на нем были представлены два ее наиболее радикальных и жизненно важных компонента: новые теории обработки информации человеком и серьезный вызов бихевиоризму, который в то время традиционно правил в психологии. Однако предвестники редко удостаиваются тех же почестей, что и основное событие.

Согласно психологу Стивену Пинкеру, официальный день рождения революции наступил десятилетие спустя, на противоположном берегу Соединенных Штатов. Местом проведения был Массачусетский технологический институт (МТИ), а 1956 год стал «annus mirabilis^[45]» для симпозиума по теории информации, который впоследствии был признан «началом современного научного изучения разума» – и началом когнитивной революции^[46]. По случаю пятидесятой годовщины симпозиума МТИ научный писатель Джона Лерер создал ослепительный образ «группы дерзких молодых ученых», которые «представили ряд идей, навсегда изменивших наше представление о том, как мы думаем»^[47].

Покойный психолог Джордж Мандлер предпочитал термин «эволюция», он отмечал (сам будучи участником ре-/эволюции), что это было мало похоже на «радикальное искоренение прежних догм». Скорее, бихевиоризм, по словам Мандлера, «угас из‐за своей неспособности разрешить базовые вопросы о человеческом мышлении и поступках, и в особенности о памяти». Мандлер и другие полагали, что разговоры о революции – это романтизация того, что просто было естественным прогрессом психологии. «Многое было сказано на коллоквиумах и в коридорах конгресса, – писал Мандлер, – но письменные свидетельства не говорят в пользу насильственной революции»^[48].

Действительно, Джордж Миллер, один из тех самых дерзких молодых ученых, выразил чувство, общее для революционеров, когда они оглядываются назад и оценивают свой исторический момент: «В то время, конечно, никто не понимал, что произошло что‐то особенное, поэтому никто не думал, что этому нужно название, – вспоминал он. – Оно появилось гораздо позже»^[49].

Некоторые психологи утверждают, что, не считая выдающегося исключения в виде основания самой современной психологии, революции в психологии – это миф, и продолжать раскручивать сюжетную линию когнитивной революции вредно для этой области^[50]. Другие ворчат, что прочие – измы, которые когнитивизм предположительно ниспроверг (в частности, бихевиоризм), всё еще живы и здоровы, хотя когнитивизм и доминирует в этой сфере^[51]. Третьи безоговорочно отвергают весь нарратив революции как просто «банальный»^[52]. Несмотря на эти, казалось бы, малопонятные дебаты среди экспертов, непрофессионалу действительно важно понимать эволюцию психологии хотя бы по той причине, что эта область занимает властную и влиятельную позицию в американской жизни. Как и сага о самой Америке, расцвет современной американской психологии начинается с ее разрыва с Европой.

К середине двадцатого века экспериментальная психология, избавившись от докучливого разума, наконец‐то прочно утвердилась в качестве естественной науки. Теперь она была готова использовать, как это сделала наука в массовом порядке, свой внезапно возросший социальный статус, обусловленный осознанием того, что если наука может создать ядерную бомбу и высвободить ее ужасную мощь, то она же способна и предложить защиту. Так началось то, что историк Эллен Херман назвала «романтикой американской психологии» – стремительный взлет этой области в годы Второй мировой войны и после нее, в период холодной войны, благодаря организованному соглашению академических, политических, гражданских, военных и правительственных лиц и организаций. ^[53]

Влияние психологического истеблишмента на американскую государственную политику, вынужденно начавшееся в годы войны, в двадцать первом веке стало настолько повсеместным, что практически ничем не примечательно. О его проникновении в нашу частную жизнь свидетельствует высокое и устойчивое потребление книг по самопомощи и практических рекомендаций, самые популярные из которых – это руководства по диете и воспитанию детей. Психология в современную эпоху – это не просто академическая дисциплина или профессиональное сообщество, но и, как утверждает Херман, «кредо нашего времени»^[54].

А что насчет этой революции? Пока влиятельные ученые из области психологии спорят о деталях места и времени рождения, нужно ли всем нам беспокоиться о том, породила ли революция наше нынешнее мировоззрение или нет?

Нас должно это волновать по крайней мере по двум причинам. Во-первых, если революция произошла, мы вполне можем задаться вопросом, как это делают гражданские в военное время, безопасно ли нам находиться на поле отгремевшего сражения. Еще более важной является изначальная причина революции, а именно сущность, реакцией на которую она явилась. В случае когнитивной революции этим антагонистом был бихевиоризм. А понимание последствий распространения поведенческой психологии является ключом к пониманию наших мотивов и слабостей, которые в настоящее время проявляются на всех поприщах музыкальной деятельности, идет ли речь о студентах, учителях, родителях или практикующих музыкантах.

Неразумный бихевиоризм

На заре двадцатого века американская экспериментальная психология стремилась присоединиться к естественным наукам, систематизируя наблюдения с помощью «экспериментального самоанализа», который использовался как способ взломать код сознания. Оно, в свою очередь, простодушно описано историком психологии Дэниэлом Робинсоном как то, что «каждый мужчина, женщина и ребенок знает наверняка в течение каждого часа бодрствования своей повседневной жизни»^[55] (Спойлеры! Несмотря на эти грандиозные усилия, сознание как таковое всё еще остается Святым Граалем науки о мозге). В течение столетия вместо того, чтобы сосредоточиться на этом стремлении, многие силы как внутри психологии, так и за ее пределами объединились, чтобы отойти от философии, неумолимо вытесняя интроспекционизм и ментализм и заменяя их бихевиоризмом в качестве доминирующей школы психологической мысли. И хотя Робинсон отмечает, что «трудно выделить факторы, ответственные за ранний успех бихевиоризма», в этой главе уместно будет выделить некоторые из них. ^[56]

Огромные волны иммиграции в Соединенные Штаты на рубеже и в первые десятилетия двадцатого века соответствовали массовому переходу коренного населения от сельской аграрной жизни к городской. Последовавший за этим рост населения во многих американских городах был взрывным – и нервировал их постоянных жителей. В то же время новые теории образования и развития ребенка в комбинации с влиянием дарвинизма и заложили благодатную почву для новой психологии, которая сместила акцент с личности на рассмотрение граждан в целом. И вместе с этим появилась заманчивая перспектива (и, как утверждали некоторые, необходимость) контроля над групповым поведением.

Наблюдения немецкого психолога Курта Коффки, прибывшего в Корнеллский университет в 1924 году в качестве приглашенного профессора, представляют из себя проницательный взгляд стороннего наблюдателя на американский интеллектуальный климат того времени, который он находил

прежде всего практичным; эти здесь и сейчас, это безотлагательное настоящее с его потребностями занимают центральное место на сцене.<…> В науке такое отношение приводит к позитивизму, переоценке простых фактов и недооценке очень абстрактных спекуляций, высокому уважению к науке, точной и приземленной, и отвращению, иногда граничащему с презрением, к метафизике, которая пытается вырваться из сумбура простых фактов в некое более возвышенное царство идей и идеалов^[57].

Ранние бихевиористы, вдохновленные работой Джона Б. Уотсона «Психология, как ее видит бихевиорист» 1913 года, отвергали продукты разума («идеи и идеалы» Коффки) как слишком эфемерные для серьезного научного изучения и, таким образом, полностью отвергали разум как непознаваемый. Они прилагали все усилия, чтобы включить психологию в число наук, превратив эту сферу из той, что занимается внутренними, скрытыми психическими состояниями, в дисциплину, строго ограниченную непосредственно наблюдаемым поведением. А как только вещь становится наблюдаемой, остается всего несколько шагов до измеримости – непременного требования научной достоверности.

Американский бихевиоризм питался каждым из культурных пристрастий, которые перечислил Коффка; возвеличивание «простых фактов» как раз и придавало ему шарм. В главе «Опасность науки» своей книги 1935 года «Принципы гештальтпсихологии» Коффка предупреждает, что для создания рациональной системы психологических знаний обязательно потребуется выбирать только те факты, которые «наиболее легко поддаются такой систематизации». Его предупреждение о том, что мы все можем «заплатить за науку разрушением нашей жизни», было одновременно печальным и пророческим: вскоре последовала катастрофическая Вторая мировая война, отмеченная ужасным врагом, который использовал евгенику в качестве одной из своих мотивирующих идеологий. ^[58]

В результате после Второй мировой войной психологические теории, основанные на генетике или наследуемых признаках, были тихо отложены в сторону, в то время как защита окружающей среды (социогенетическая часть древней дискуссии «социогенетизм или биогенетизм») получила распространение. На эту подготовленную почву ступил самый известный и ярый сторонник бихевиоризма, покойный профессор психологии Гарварда Б. Ф. Скиннер (1904–1990). Он продолжил дело, начатое Уотсоном и его последователями, продвигая более строгую и суровую школу бихевиористской мысли, которая «не считала себя обязанной говорить о мозге или разуме»^[59]

Согласно принципам бихевиоризма, будущее поведение организма, будь то голубь, крыса или ребенок, обязательно определяется положительным и отрицательным опытом, с которыми организм сталкивается в первый раз. Практика манипулирования этим опытом, оперантное обусловливание, стала одним из самых (печально) известных вкладов Скиннера в науку, а тем более в дрессировку домашних собак. И поскольку бихевиористы практически не видели различий в поведении между животным и человеком, основные принципы оперантного обусловливания вскоре были с энтузиазмом применены для контроля поведения групп, например, в тюрьмах и школьных классах.

Системы контроля поведения основаны на наборе допущений, наиболее важным из которых является то, что организмы выбирают свое поведение добровольно. Поскольку положительное поведение вознаграждается, а негативное приводит к неприятным последствиям, бихевиористы полагают, что положительное поведение будет повторяться, в то время как негативных действий будут избегать. Всё это имело рациональный смысл до тех пор, пока психолог Мартин Селигман не обнаружил в середине 1960‐х годов, что некоторые из его животных, которые неоднократно подвергались «неприятным» последствиям боли в лаборатории, выбирали неожиданный третий путь: они просто признавали поражение и сдавались. Даже когда им предоставлялась возможность сбежать, эти животные выбирали не сопротивляться. Селигман назвал эту реакцию «выученной беспомощностью», принципом, который открыл новые пути для исследований депрессии, что, в свою очередь, породило когнитивно-поведенческую психотерапию и движение позитивной психологии. ^[60]