Тем не менее бихевиоризм не мог объяснить, почему люди не всегда выбирают разумный путь вознаграждения; он не мог объяснить, почему некоторые иррационально подвергают себя повторяющимся «неприятностям». Оказывается, о людях нельзя судить и делать выводы только по внешнему поведению; люди не всегда сами выбирают свою боль.

И всё же бихевиоризм был доминирующей школой психологии в Америке на протяжении такой большой части прошлого столетия, что любой, кто получил стандартное образование в течение этого времени, скорее всего, является продуктом образовательной системы, основанной на бихевиористской психологии. И несмотря на распространенное в настоящее время мнение (которое, кстати, перекликается с сюжетной линией «революции»), что «когнитивное движение свергло бихевиоризм и вернуло разум в психологию»^[61], критики, такие как ученый в области прогрессивного образования Алфи Кон, утверждают, что наша культура остается полностью «замаринованной в бихевиоризме»^[62]. Он сделал исключительную карьеру, критикуя бихевиоризм, в частности повсеместное использование того, что он называет «плюшками» (конфет, похвалы, финансовых вознаграждений), для «стимулирования» поведения. Кон утверждает, что эти бихевиористские принципы, всё еще распространенные среди родителей и учителей, породили множество поколений школьников, которые выросли настолько зависимыми от поощрений, похвалы и призов, что они находят мало радости в открытиях, мало внутренней ценности в обучении ради самого обучения и, следовательно, мало причин стремиться к цели без обещания немедленного вознаграждения.

Однако исследования психолога Кэрол Дуэк и других показали, что такие стимулы на самом деле не являются основными силами, пробуждающими в человеке старания и креативность. Более того, эти «плюшки» не только не являются эффективными мотиваторами, но и могут вызвать у детей снижение той самой мотивации, которую они призваны были разжечь, перерастая в каскад негативных эффектов, который был остроумно назван «обратной силой похвалы» (к этой теме я вернусь в главе 5).^[63]

Если эти стимулы настолько неэффективны, то почему они продолжают использоваться? Ведь уже в 1950‐х годах бихевиоризм был «заклеймен его противниками как узкая, жесткая, догматичная и авторитарная система», хотя эти противники и действовали главным образом в разреженном мире академической науки. ^[64] Даже после того, как посредники знаний объявляют всю теоретическую систему устаревшей и двигаются дальше, остальная часть общества продолжает идти, часто в течение десятилетий, по следам ими покинутых —измов. Кон утверждает, что так произошло и с бихевиоризмом, ведь Б. Ф. Скиннер продолжает жить благодаря своим «выжившим приспешникам», которые упорно применяют методы оперантного обусловливания в стольких аспектах современной жизни, что бихевиоризм теперь глубоко укоренился в американской психике. «Бихевиоризм, – настаивает Кон, – настолько же американское явление, как и награждение детей яблочным пирогом».^[65] Если Кон прав, то всем нам следует проявить чуть больше интереса к свержению бихевиоризма. И, что более важно, мы должны быть внимательными к тому, какие новые теории обучения приходят ему на смену.

Новая наука о разуме

Независимо от того, началась ли когнитивная революция намеренно или самопроизвольно, на конференции на западном или на восточном побережье, в середине двадцатого века возникла новая интеллектуальная среда, после чего подобные междисциплинарные симпозиумы набрали популярность. К 1960 году в Гарварде был основан Центр когнитивных исследований, и вскоре аналогичные центры появились в университетах по всей территории Соединенных Штатов. Когнитивные исследования как область науки изначально задумывались как междисциплинарные и предполагали исследователей из таких областей, как психология, лингвистика, философия, биология, математика, антропология, педиатрия, история, психиатрия и психоанализ. Это объединение, когнитивная наука, в настоящее время включает в себя также нейронауку, социологию, образование и искусственный интеллект, и недавно она получила более широкое определение – «Новая наука о разуме»^[66]. В свою очередь, отдельные призывы к финансированию Десятилетия разума соединились в международную инициативу, цель которой – продолжить исследования на базе прогресса, достигнутого в течение Десятилетия мозга 1990‐х годов. ^[67]

Подобно многим областям, которые она в себя включает, эту новую науку о разуме можно рассматривать с разных точек зрения: как противовес бихевиоризму, как новые горизонты в психологии или как то, что комментатор «New York Times» Дэвид Брукс высокопарно провозгласил «новым гуманизмом» и «новым очарованием»:

Это связано с изучением разума во всех этих областях исследований, от нейронауки до когнитивных ученых, поведенческих экономистов, психологов, социологиов; мы совершаем революцию в сознании. И когда мы синтезируем всё это, это дает нам новый взгляд на человеческую природу. И это далеко не холодный материалистический взгляд, это новый гуманизм, это новое очарование. ^[68]

Брукс, как и многие не связанные с наукой люди, часто использует слово «революция», говоря об этой новой науке о разуме, но по крайней мере один эксперт, психолог Джастин Барретт, этим недоволен, поскольку «мы должны разобраться в наших «революциях». То, что Брукс называет «когнитивной революцией», в основном некогнитивно»^[69].

Комментарий Барретта технически верен. Как он объясняет, «когнитивная революция была, прежде всего, связана с познанием, а не с мозговой активностью» – другими словами, речь шла о функциях мозга (познании), а не о клетках мозга (нейробиологии). Своим рождением когнитивная наука обязана озарению, что компьютерную обработку данных можно использовать как метафору для понимания решения проблем человеком, хотя эта область по‐прежнему в основном занимается изучением обработки информации человеком, а не самим сознанием, которое является одновременно Святым Граалем и самым сложным элементом в новой науке о разуме. Однако образ революции слишком привлекателен для тех, кто находится за пределами научных дисциплин, кто, подобно Бруксу, осознал масштабы этих кардинальных изменений в психологии и начал представлять, что это предвещает для всех нас, как индивидуально, так и для общества в целом.

Критики из академических психологических кругов утверждают, что когнитивная революция вообще не была революцией, потому что она не соответствовала определенным ее критериям. ^[70] Но, по словам покойного философа науки Томаса Куна, судя по динамике, которая обозначила смену парадигмы, когнитивная революция не только произошла, но и эффективно расчистила игровое поле. Предметы, ранее считавшиеся недостойными изучения из‐за их «внутренности» и, следовательно (что наиболее вопиюще для строгих бихевиористов), невозможности непосредственно наблюдать и измерять их, внезапно были допущены к обсуждению. Важно отметить, что эти предметы включают в себя те самые качества, которые делают нас наиболее человечными: эмоции, сопереживание, память, желание, воображение, рефлексию, проекцию, креативность – и музыку. Всестороннее исследование бесчисленного количества причин, по которым произошло это огромное упущение в современной психологии, выходит за рамки этой книги, но негативные последствия этого изгнания ошеломляют, если рассматривать их в совокупности, что, по общему признанию, гораздо легче сделать теперь, когда они отражаются в нашем коллективном зеркале заднего вида.

Стивен Пинкер объясняет опущение эмоций в начале когнитивной революции ничем иным, как банальной «гиковостью^[71]». «Это были занудные ребята, интересовавшиеся занудными аспектами познания, – объясняет он. – Дело не в том, что наши эмоции не являются интересными темами для изучения, просто это были не те темы, которые их интересовали».^[72] На это бойкое объяснение (о, эти безэмоциональные, рациональные ученые!) было бы легко купиться, если бы не наше нынешнее затруднительное культурное положение: мы увязли в трясине бихевиоризма, одновременно затравленные возвеличиванием рационального мышления как вершины человеческой мудрости и терзаемые фантомами изгнанных эмоций. И можно только поражаться полнейшей бездушности этого заявления Б. Ф. Скиннера: «Мой ответ на вопрос Монтень [ «Как жить?»] шокировал многих людей: я бы скорее похоронил своих детей, чем свои книги».^[73] Истинный шок от этого комментария заключается в его постоянстве, поскольку он был произнесен не импульсивно в прямом эфире, а написан самим Скиннером в его автобиографии.

Пинкер жаловался, что «большая часть научной журналистики сегодня враждебна к ученым», высказывая мнение, что «существует презумпция виновности ученых, что они <…> экспериментируют на невинных жертвах или обмануты фармацевтическими компаниями, заставляющими их создавать лекарства, которые нам не нужны».^[74] Но у нас есть основания опасаться науки, которая отреклась от эмоций, и задаваться вопросом не только о том, что было потеряно в результате их изгнания, но, что еще более печально, о том, какой ущерб был нанесен их изгнанием из массовой психологии на протяжении большей части прошлого столетия. Горькая ирония заключается в том, что, хотя Гарвард и сыграл главную роль в начале когнитивной революции, другим его наиболее заметным продуктом в ту же эпоху был некто Теодор Джон Качинский.

В период с 1959 по 1962 год Качинский в составе группы из двадцати одного студента добровольно участвовал в психологических экспериментах, проводимых в Гарварде, конечная цель которых была абсолютно не ясна. Метод заключался в создании экстремальных условий интенсивного психологического стресса. Биограф Качинского, Алстон Чейз, утверждает, что жестокость этих экспериментов надломила разум Качинского и породила в нем бурлящую ненависть к науке, которая десятилетия спустя так ужасно проявилась в альтер эго Качинского, «Унабомбере».^[75] Отправляемые Качинским по почте бомбы, три из которых привели к смертям, терроризировали Соединенные Штаты в течение долгих семнадцати лет, пока его брат Дэвид не сообщил обо всём властям, что привело к аресту Качинского в 1996 году в хижине в Монтане.

Пинкер ворчит, что «старое представление об ученом как о герое было заменено представлением об ученых в лучшем случае как об аморальных ботаниках», однако эта характеристика не совсем безосновательна. ^[76] Психолог доктор Генри Мюррей (1893‐1988) руководил трехлетним исследованием, в котором участвовал Качинский и в котором использовались методы, описанные самим психологом как «неистовые, свирепые и оскорбительные».^[77] Его мотивация проистекала из его военного опыта в качестве подполковника в Управлении стратегических служб (предшественнике Центрального разведывательного управления). Мюррей был отрезвлен эффективностью нацистской пропагандистской машины (методы, которые он тем не менее изучал) и взбудоражен неопровержимыми доказательствами того, что целым нациям можно «промыть мозги» для совершения ужасающих актов жестокости. Таким образом, Мюррей, как и многие психологи его эпохи, с энтузиазмом участвовал в согласованных усилиях, направленных на то, чтобы подчинить биологическую, химическую, социологическую и психологическую науку и создать ни больше ни меньше нового «Мирового человека».^[78] Министерство обороны США финансировало эти усилия в такой значительной степени, что, по словам Эллен Херман, «в период с 1945 по середину 1960‐х годов военные США, безусловно, были главным институциональным спонсором психологических исследований в стране»^[79].