Музыкальный интеллект. Как преподавать, учиться и исполнять в эпоху науки о мозге (страница 7)
По мере того как новая наука о разуме расцветает и манит к себе, мы должны рассматривать более темные главы в истории психологии с объективной точки зрения исторического времени и заботиться о том, чтобы не стать (заимствуя слово Брукса) «очарованными». То есть музыканты могут с пользой экспериментировать, применяя последние исследования мозга в бизнесе, связанном с созданием музыки, и не гнаться за химерой абсолютной научной истины. Кроме того, как замечает Чейз, «как только вы начинаете цитировать научные данные в поддержку своей позиции, вы говорите только половину правды»[80].
Позволять себе поддаваться очарованию научной полуправды в лучшем случае неблагоразумно по той простой причине, что новая наука о разуме всё еще находится в зачаточном состоянии. Эта новая наука, как и любая другая настоящая, гораздо больше поднимает вопросов, чем предоставляет на них же ответы. По иронии судьбы некоторые из этих вопросов (Как эмоции влияют на выбор? Какова мотивация желания?) – это те же самые вопросы, к которым бихевиоризм стремился обратиться более ста лет назад, хотя он, к сожалению, и превозносил непосредственно наблюдаемые явления, пренебрегая тайнами разума.
В худшем случае, полное принятие этого «нового очарования» и игнорирование темного искусства психологии не позволяет нам защитить то, что мы любим, от кражи и унизительного использования в качестве орудия для пыток.
Музыка как оружие
«Это важный, неопровержимый факт, что американцы изучали и использовали музыку и звук в качестве орудия допроса по меньшей мере пятьдесят лет. Это не феномен нынешней администрации или нынешних войн; это не новость. Единственная новость заключается в том, что за последние несколько лет мы стали всё больше осознавать это; это и, возможно, тот тревожный факт, что наша осведомленность об этой практике не вызвала никакого общественного резонанса», – Сюзанна Кьюсик[81]
Жесткие способы допроса (такие как гипотермия и погружение в воду), используемые ЦРУ и одобренные администрацией Буша в ходе «глобальной войны с террором», включали в себя тщательно разработанные психологические методы. Журналист-расследователь Джейн Майер задокументировала, как техники, представленные в программе Министерства обороны США SERE (выживание, уклонение, сопротивление, побег) – техники, первоначально разработанные квалифицированными психологами для обучения американских военнослужащих противостоянию пыткам – на самом деле были вывернуты наизнанку и использованы для пыток подозреваемых в терроризме. [82] Эти техники включали использование музыки в качестве оружия.
Сьюзан Кьюсик, профессор музыки Нью-Йоркского университета, одна из первых исследовала протоколы «акустической бомбардировки», которые были частью схемы пыток, используемой отделом психологических операций вооруженных сил США. Пугающе прозванная «Музыкальной программой», она выходила далеко за рамки простого обрушивания раздражающе громкой рок-музыки на заключенных. [83] Были разработаны специальные психологические методы, чтобы использовать то, что покойный невролог Оливер Сакс отмечал как особую способность музыки «переходить черту и становиться, так сказать, патологической», имея в виду то, что в просторечии называется «ушными червями» – навязчивые мелодии. Сакс назвал их «мозговыми червями», отмечая, что одним из коварных симптомов того, что он назвал «липкой музыкой», является то, что такая музыка почти всегда не нравится и даже одиозна. Это предполагает «принудительный процесс, когда музыка проникает в часть мозга и разрушает ее, заставляя ее активироваться постоянно и автономно (что может произойти при тике или припадке)» [84].
Хеви-метал, рэп, музыка с сексуальными подтекстами и, что самое гротескное, такие песни, как «Я люблю тебя» из детского телешоу «Барни, пурпурный динозавр», обычно использовались для того, чтобы блокировать способность заключенного сохранять свои собственные мысли (что необходимо, чтобы не сойти с ума), и таким образом «смягчали его» для допроса. [85]
Но музыка может быть превращена в оружие более жестоким, тактильным способом. В конце концов, на самом базовом уровне звук – это движение молекул воздуха в среде. Этой средой может быть сам воздух, дерево, струна, тростник – или человеческое тело. Акустические свойства музыки могут воздействовать на тела задержанных, не оставляя вещественных доказательств, что избавляет виновных от уголовного преследования в соответствии с Женевской конвенцией. О высокой ценности этих и других психологических техник свидетельствует их рубрикация в учебных пособиях ЦРУ – «Пытки без прикосновений». Но новая наука о разуме показала, что, в то время как физические раны заживают, психологические могут остаться с человеком на всю жизнь. [86]
Какой это жуткий поворот событий, что эмпатия, воображение, креативность, музыка – всё то, что было исключено из научного рассмотрения на протяжении большей части прошлого столетия, – были похищены и превращены в орудие психологической пытки. Воспроизведение того, чему посвящены жизни музыкантов, до тех пор, пока оно, по словам Кьюсик, «не исказится до неузнаваемости», вызвало возмущение у многих, особенно у тех, чья музыка была использована во вред. В 2009 году коалиция музыкантов (включая участников R. E. M., Pearl Jam, Nine Inch Nails и Rage Against the Machine) подала петицию о свободе информации с просьбой рассекретить секретные документы США о «Музыкальной программе» и ее использовании для допросов в тюрьме Гуантанамо. [87] В своем заявлении гитарист Том Морелло сказал:
Гуантанамо известна во всем мире как одно из мест, где пытали людей – от пытки водой до раздевания, надевания капюшонов и принуждения заключенных к унизительным сексуальным актам – 72 часа подряд проигрывали музыку на громкости чуть ниже той, которая способна разрушить барабанные перепонки. Гуантанамо, может быть, и является представлением Дика Чейни об Америке, но не моим. Тот факт, что музыка, которую я помогал создавать, использовалась в преступлениях против человечности, вызывает у меня отвращение. [88]
Можно осторожно принимать новую науку о разуме и в то же время твердо выступать против такого унижения нашей человечности. Для этого необходимо осознать жизненно важную роль художника по отношению к научной «полуправде». Когда наука решает какой‐либо вопрос, инструментом является прямое наблюдение, а результатом – эмпирические данные. Но для того, чтобы понять значение этих данных, требуется разъяснение, и на этом этапе даже слова могут оказаться бесполезными. Другая половина научной «полуправды» связана с искусством.
Наука и искусство
Пятидесятая годовщина знаменитой противоречивой кембриджской лекции Ч. П. Сноу 1959 года и последовавшей книги «Две культуры и научная революция» вызвала волну ретроспективных конференций, публичных симпозиумов и обзорных статей по обе стороны Атлантики, и всё это для размышления о том, что историк науки Д. Грэм Бернетт называет «наиболее часто цитируемым изложением взаимосвязи между наукой и обществом»[89].
В своей книге Сноу высказывает мнение, что, хотя среди образованных людей незнание великой литературы считалось отвратительным, незнание науки считалось приемлемым и даже оправданным. В свою очередь, по словам Сноу, незнание науки породило откровенное презрение к ней, что затормозило ее прогресс со всеми его преимуществами для общего блага. Почти сразу же этот раскол был упрощен в средствах массовой информации до простого «противоречия двух культур», и к середине 1980‐х годов и тезис, и сам Сноу достигли окончательного признания культурной значимости: от фамилии Сноу образовали прилагательное – «сноувианский разрыв» – чтобы описать этот раскол. [90]
Несмотря на симметрию, которую подразумевала вторичная версия «Двух культур» Сноу, из его оригинального выступления было ясно, что, по его мнению, вина за эту «пропасть взаимного непонимания» была совершенно не обоюдной:[91]
Много раз я присутствовал на собраниях людей, которые по меркам традиционной культуры считаются высокообразованными и которые с большим удовольствием выражали свое скептическое отношение к неграмотности ученых. Раз или два меня провоцировали, и я спрашивал компанию, сколько из них могли бы рассказать второй закон термодинамики? Ответ был холодным, и он также был отрицательным. При этом я спрашивал о том, что является научным эквивалентом вопроса «Читали ли вы произведения Шекспира?».
Теперь я полагаю, что если бы я задал еще более простой вопрос – например, что вы подразумеваете под массой или ускорением, что является научным эквивалентом вопроса «Умеете ли вы читать?» – не более одного из десяти высокообразованных людей поняли бы, что я говорю на том же языке. И пока возводится величественное здание современной физики, большинство умнейших людей западного мира имеет о нем примерно такое же представление, какое было у их предков эпохи неолита. [92]
Как симпатия, с которой другие западные культуры восприняли «Две культуры Сноу», так и ее необычайная живучесть замечательны, учитывая, что оригинальная работа была пропитана британской послевоенной культурой, в которой она родилась. «Литературными интеллектуалами» Сноу были в основном мужчины (а не женщины, что примечательно) с высоким социально-экономическим статусом, получившие классическое образование либо в Оксфорде, либо в Кембридже в эпоху, когда литература превозносилась, а наука считалась в лучшем случае дорогостоящим хобби для джентльменов-ученых. Но спешный переход Сноу от определения этой социальной касты как «традиционной культуры» к возведению их в ранг «доминирующего класса», который, как он претенциозно утверждал, «управляет западным миром», вызвал резкую критику. Однако это говорит скорее о самом Сноу, чем о разрыве между наукой и искусством. [93] Сноу родился в скромной семье и, получив стипендию в Кембридже, поднялся в высшие классы только благодаря образованию. После вполне сносной карьеры в области научных исследований он занялся написанием романов. Имея возможность смотреть на ситуацию с двойственной точки зрения, он посчитал себя достаточно компетентным, чтобы говорить о науке и искусстве со знанием дела.
Две культуры Сноу включали в себя похвалу Советскому Союзу за его научное образование и мрачные предупреждения о рисках неспособности приобщить бедные слои населения мира к богатствам промышленного прогресса. Таким образом, в своем первоначальном виде она превосходила свою нынешнюю репутацию просто публичной демонстрации дихотомии между наукой и искусством; как язвительно замечает Бернетт, оригинальная лекция Сноу была чем‐то большим, чем «просто наблюдением о том, как трудно общаться ученым и художникам».[94] Тем не менее именно это разделение нашло наибольший отклик буквально во всем мире и до сих пор, как отмечает Бернетт, является «пробным камнем для нескольких поколений комментаторов»[95]