Тати Орли: Бабушка

Бабушка стоит, опираясь на стол, и смотрит в окно. За окном – сугробы с человеческий рост, а может, и вовсе метра с два. Бабушка стряпает пельмени, рукава домашнего платья закатаны, а ладони в муке. Пельмени маленькие, почти с ноготок: никто не умел их готовить такого размера, кроме бабушки! Она лепит быстро и ловко.

Один за другим аппетитные мясные «ушки» заполняют разделочную доску. Затем бабушка уносит их в сени, чтобы уже замороженными ссыпать в полиэтиленовые пакеты. В таком виде лакомство будет ждать своего часа в морозилке.

Приготовление пельменей длится несколько дней. Бабушке за восемьдесят, она двигается медленнее, чем десять лет назад, но все равно не торопится. До наступления Нового года бабушка слепит более трехсот пельменей, которыми будет угощать внуков и детей.

Ни один из пельменей бабушка не сварит себе – все для нас. Бабушка – жертвенница, никогда не жила для себя – только во благо семьи.

Из дома бабушки слышен гудок поезда, в котором мы торопимся к ней на зимние каникулы. С братом и мамой едем из Перми в небольшой городок Лысьва, дальше – сорок минут на «бичевозе»¹ по глухой тайге, и вот мы в поселке Невидимка. «Здесь только охотники живут», – слышу я наблюдение одного из пассажиров, когда поезд останавливается на станции. Сугробы и узкая тропка ведут нас к магазину и почте, впрочем, как в любой деревне или селе, а уже следующие несколько дорог – к домам. В действительности, поселок был не таким уж маленьким – около тысячи жителей. С годами численность Невидимки снижалась: старики умирали, молодые уезжали. Оставались патриоты-односельчане – они заводили семьи, рожали детей. Правда, таких были единицы.

В 1977 году, в год моего рождения, бабушка переехала в поселок Невидимка из более глухого местечка с названием Половинка. Уже через полгода я впервые навестила ее, точнее, к бабушке меня привезла мама и оставила погостить почти на год. Мы подружились, полюбили друг друга. С тех пор я стала настолько частым гостем, насколько это было возможно для моих родителей. Маме нравилось у бабушки, и мы ездили почти каждый месяц на выходные, на все праздники. Позже, в школьные годы, я проводила в Невидимке все каникулы и со временем добиралась самостоятельно – маршрут был несложный, освоила его без труда.

Когда мне было пятнадцать лет, мы провели с бабушкой целый летний месяц. Изо дня в день она хлопотала по хозяйству, с утра до вечера была на ногах, измеряя шагами площадь своей маленькой квартирки в доме на три семьи, в котором занимала комнату и кухню. Были еще и сени – вроде прихожей, располагающейся от входной двери до жилого помещения, – но они не отапливались, поэтому там всегда было студено, даже в теплые дни, и бабушка использовала сени как хранилище для консервов.

В холодные месяцы она просыпалась до шести часов утра, чтобы затопить печь. Дрова были подготовлены еще с вечера, так что не приходилось выходить на улицу в суровый мороз. Я спала на сундуке возле печки. В ногах стоял стул, поэтому спальное место получалось вполне приличным. Просыпаясь от жара, исходившего от печи, я всегда успевала к завтраку. Если сон мой вдруг затягивался и стрелка часов переваливала за девять, бабушка начинала греметь, чтобы скорее меня разбудить, перекладывала вилки и ложки с одного места на другое. Если это не помогало поднять меня с импровизированной кровати-сундука, то в ход шли кастрюли и сковородки. Грохот кухонной утвари по шкале децибелов был намного выше, чем от столовых приборов, поэтому, за редким исключением, я просыпалась. Если и это не помогало, применялись ведра, иногда с водой. Бабушке срочно нужно было налить что-то из ведра в другую емкость, а у меня случались, что естественно, позывы в туалет, и я просыпалась. Эдакая бабушка-хулиганка. Я никогда не злилась на ее поступки, скорее, меня это даже забавляло. Несмотря на то что бабушка была достаточно откровенным человеком, без особой жалости к другим, меня до определенного возраста она берегла.

В далекие годы бабушка, когда она еще была молодой женщиной Марусей, тоже просыпалась рано, а летом, особенно в знойную жару, бывало и в четыре утра. Так рано поднималась затем, чтобы проводить коров на пастбище. За час до полудня пастух гнал буренок обратно, чтобы они пережили испепеляющую жару в сарае, а не под палящим солнцем в открытом поле. На Урале лето всегда жаркое, а зимы – суровые. Каждое время года здесь по-своему красивое: не бывает дождей в январе, как, например, в средней полосе России, или десяти градусов тепла в июле – только тридцать. Все просто и понятно, без сюрпризов.

У бабушки всегда было две коровы. Даже в годы советской власти, когда коммунисты отбирали у людей скот для сдачи в колхоз, бабушкиных коров не забирали – по причине многодетности. Однако обязали каждый месяц приносить в детский сад килограмм сливочного масла. В детский сад – значит, на нужды детей, хотя у бабушки было своих десять. Не принесешь так называемый оброк в килограмм масла – посадят. Арифметика простая, бабушка не спорила. Спорить и отстаивать свои права было бесполезно. Она исправно приносила сливочное масло, предварительно купив его в магазине. Бабушкины коровы не успевали снабдить ее семью молоком, сметаной, маслом, тем более чужих детей. Даже двум буренкам такая ноша была не под силу.

Бабушка, однажды устроившись в леспромхоз и поработав там около года, уволилась и осталась дома – на хозяйстве. Дед очень волновался за нее: в то время если опоздал хоть раз на работу – новая власть может посадить, несмотря на количество детей в семье. Дед боялся остаться один с большим потомством, поэтому бабушка после леспромхоза уже не работала. В течение всей жизни бабушка и дед нуждались, но, несмотря на это, свободу ценили.

В тяжелое время они жили. Без электричества и газа, без водоснабжения – никто на эти неудобства не обращал внимания. Когда наступил голод во время Великой Отечественной войны – было действительно страшно. С наступлением темноты бабушка через лес ходила в соседнюю деревню к своей сестре, которая работала в заводской столовой и давала ей ведро каши. Рисковали страшно! В случае разоблачения обеих ждал расстрел. Но голода детей боялись больше, чем расстрела – риск был ради них. Благодаря этому семья выжила. Бабушкина сестра была не меньшим героем, чем сама бабушка, которая бесстрашно шла в ночь через тайгу, где обитали дикие животные. Ей везло: волков она не повстречала.

В семидесятом году двадцатого века бабушка как-то сказала: «Сейчас бы жить да жить, да умирать пора». На тот момент ей исполнилось всего пятьдесят восемь, и она искренне считала, что жизнь позади. Дети уже взрослые, самому младшему ребенку, моей маме, исполнилось семнадцать, и она тоже уехала в город – учиться. Бабушка и дед остались одни.

Конечно, бабушка не умерла, она прожила еще двадцать девять лет, увидела почти всех своих внуков и даже правнуков. А те слова – словно начало новой главы в жизни бабушки: материнская пора прожита, наступает эра «бабушкинская». Больше нет коров, другой домашней скотины и птицы. Огород уже не требует таких усилий. В доме, наконец, появилось электричество – единственная инновация, которая напрямую коснулась бабушки. Больше не нужно было иметь керосиновую лампу, а вместо нее появился черно-белый телевизор, который украсила кружевная салфетка, как и положено в деревенских домах. Голубой экран показывал девятичасовые новости – это всё, что бабушка смотрела.

Вечерняя телепрограмма выбрана была не случайно: региональный выпуск, то есть новости Перми и области, вел ее внук Вадим, сын одного из старших сыновей – Анатолия, которого бабушка выделяла из всех детей, любила, наверное, все-таки больше и гордилась им. Толя был ее надеждой и опорой.

Поэтому вечерние новости, которые читал внук бабушки Маруси, смотрела вся деревня и в этот момент не завидовала, а считала совместным достижением работу Вадима на телевидении. Именно здесь, в Невидимке, Вадик проводил каникулы, рос на глазах у всех, а значит, и лавры популярности должны пожинать все сопричастные.

Несмотря на бабушкину так называемую известность, бытовая жизнь ее легче не стала и с приходом Вадима на большой экран не изменилась. Из бытовой техники – только газовая плита, правда, газоснабжения не было ни в доме, ни в деревне. Бабушка заказывала огромный газовый баллон, который стоял в доме, нагнетая на всех страх взрыва. Бабушка не боялась ни взрыва газа, ни того, что за этим может последовать. Казалось, что смерть ее боится, но никак не наоборот. Бабушка даже имела сбережения на похороны и специальный «похоронный чемодан», где хранилась одежда, в которой она планировала отправиться в свой последний путь. Вот такое было отношение к смерти: не страх, а ожидание неизбежного.

Бабушка верила в загробную жизнь. Веру эту, «небоязнь» смерти, она получила от православной религии. Она любила рассказывать разные истории из своей жизни и жизни своих предков. Например, бабушка бабушки впала в летаргический сон за год до смерти. Сон длился три дня и три ночи. Прапрабабушка подробно рассказывала, что за время этого сна она узнала о загробном мире, но как только доходила до той части, где объясняются рай и ад, она замолкала. Однако с точностью до дня предсказала день своей смерти.

Бабушка всю жизнь трудилась. До последнего своего дня стирала на руках абсолютно всё, вплоть до постельного белья. Про стиральную машину в деревнях не слышали, да и слишком дорого это было. К тому же, зачем стиральная машина, если нет водоснабжения? Воду носили из колодца, что был вниз по улице через три дома. На обратном пути с ведрами, полными воды, приходилось подниматься в гору. Благо, у бабушки в собственности ведер было в избытке – штук пятнадцать, или даже двадцать, плюс огромный чан, который вмещал в себя около двадцати пяти ведер. Несколько часов уходило на то, чтобы натаскать воды для стирки, наполнить чан и все ведра. Только после этого можно было стирать. Но стирка откладывалась на следующий день. После шестидесяти сил у бабушки еще было предостаточно, но уже не так много, как, например, как в двадцать лет.

Стирали белье дома, а вот полоскать ходили на речку, зимой тоже. Бабушка рассказывала, что в первые секунды, как только запускаешь руки в воду, пронзает такая боль, будто в тебя впивается одновременно сто ледяных игл, но спустя несколько секунд привыкаешь и словно сам греешь воду – даже пар идет от рук, и полоскание приносит удовлетворение. Белье – чистое и свежее, остается только высушить. Сушили его аккуратно, так как особо не утюжили, лишь в крайних случаях.

Когда бабушка осталась одна, стирала уже не такими объемами, как в молодости. С возрастом полоскать белье на речку не ходила – утомлялась, поэтому обзавелась жестяной ванной, которая стояла на лавке во дворе в любое время года, кроме зимы. Вода после полоскания уходила сразу в огород, освобождая тем самым бабушку от полива овощей.

Я не помню бабушкиного смеха. Наверное, потому, что ни разу его не слышала. Также не помню, чтобы бабушка улыбалась, – она всегда хлопотала, постоянно была в заботах. За день не приляжет, а садилась только поесть.

Праздно лежать или сидеть – не воспринималось бабушкой абсолютно, и казалось, что такое времяпрепровождение ее злило. Она считала, что в своем доме постоянно что-то нужно делать, иначе наступит разруха.

Несмотря на то что бабушка никогда не смеялась и не улыбалась, это вовсе не означало, что она грустила. Бабушке была чужда депрессия, она называла это модное слово ленью. Рассуждала, что только от праздности залетают дурные мысли в голову, от которых и возникает депрессия, и что ничего не делают только лентяи, а у нормальных людей – совершенно исключено. Такова была бабушкина правда жизни.

От восемнадцати до сорока одного она рожала детей – одного за другим каждые три-четыре года. Как ей удавалось вести домашнее хозяйство, рожать и воспитывать детей без удобств цивилизации – остается загадкой.