Никто не знает Сашу (страница 19)
Забыл и забыл. В разводе же. И как любой разведённый мужик в гостях у разведённой меня… Хватит. Вот если бы не забыл, тогда бы. Зацепило тебя, Сашенька.
Покурить? Норочку забирать сегодня. Негоже с красными глазами к свекрови заявляться. Пусть и к бывшей. Да и развода официально не было. Маргарита Паллна всё надеется. Как же так, внучка в первом классе только, да как же её сынок теперь будет. Да сынку её по барабану. Умотал. Послушала бы она, что её сынок мне в личку пишет, что шепчет по ночам, когда заявляется и лежим плечо в плечо, и в потолок курим, какие изысканные гадости высказывает, волосы бы её крашенные у неё дыбом бы встали. Гордость семьи. Математик. Писатель. Все писатели – мудаки. Даже была мысль такая – включить ей его войсы, которые он мне слал. Вот бы она охренела.
Накуриться и забыться это хорошо, но Норочке нужна сегодня трезвая мама. А что маме хочется в её единственный выходной, бабку и папку не волнует. Выпить тоже можно, но выпить – запах. Башка потом трещать будет. Да и с утра бухать не комильфо, даже для такой творческой богемы, ха-ха. Да, хорошо было бы сейчас выпить. Выпить-покурить и что-нибудь ещё. Ха-ха. А вот он вчера отказался выпить. Осознанно буду жить теперь, говорит. Йога, медитация. Ага. А у самого глаза как у больной собаки. Я говорю, ну раз осознанно, давай покурим. Есть у меня заначка. Хочешь, я тебе джоинт сделаю.
Он улыбается, головой качает.
Говорит, хочу. Но не буду.
Я говорю, я сделаю, а ты подумаешь. Ну и скручиваю. На голых коленках. Говорю, может, захочешь в процессе. Смотри, говорю, какой ровный получается. Аппетитный. Хочешь? А он улыбается, смотрит мне на коленки. И головой качает. Хотя за несколько минут до этого наш разговор по-другому разворачивался. Всё шло к этому джоинту (ха-ха), с самого утра шло, как приехал. А потом он как-то выключился. Уткнулся в телефон. Ох, Саша-Саша, сложный человек. Хватит.
Надо наконец встать и приготовить себе яишенку на завтрак. И кофе крепкий сварить, чтобы проснуться уже. Завтракать даже не стал. Перепутал время электрички, ага. Ничего, что там следующая есть. Так бежал, что даже гитару оставил. Подарок тоже чуть не забыл, я ему сказала в прихожей – забери вон портрет Александра Даля ручной работы. Ухмыльнулся, взял. А про гитару спросонья-то не вспомнили… Саша-Саша. Гитарист ты мой недоделанный.
Просто бард – ой, ты же не любишь это слово, но прости – бард заехал к организаторше концерта, провёл ночь в её постели и утром поспешил уехать, как ошпаренный.
Как бы ты ни пытался откреститься от всей этой тусовки – ты абсолютно такой же, Сашенька, как и вся это звездобратия, что ухмыляется мне афишами со стены. Здесь песни получше, здесь похуже. И вся твоя Индия и осознанность – просто послеразвдодное помешательство и очередная попытка выделиться, провести границу, типа, ты не со всей этой шоблой. Но я на это племя гитарно-поэтическое насмотрелась. Вы все думаете, что ваши песни оправдывают ваше мудачество, но мудачество ничего не оправдывает. Ты просто пытаешься как-то выделиться. Прыгаешь повыше на тонущем корабле, ха-ха. Хочешь откреститься от всего нафталинового, что ты вчера так сдержано, но яростно – я видела, яростно – поносил. А сбежать с утра, даже не позавтракав на мифическую электричку это прям тот самый стиль. Тех, кого ты так не любишь.
Но и я сама, конечно, вчера. Хватит.
Мне просто одиноко спать одной. Я отвыкла. Хватит.
Как оригинально. И он опять, отказавшись от алкоголя, отказавшись от травы, отказался от меня, вытянувшись рядом, как струна на его забытой гитаре.
Но потом – лодыжка. Нога моя в тату протянулась на его половину. Хватит. В его тепло. Классика. Хватит.
Я уже была уверена, он отвернётся, встанет, или даже – о, ужас – скажет, что ты делаешь, этим своим спокойным, блядским, сдержанным голосом, от которого эмоций добьёшься только на сцене, но он ничего не сказал. Не отвернулся. Я будто протянула ступню в реку. В поток. Хватит. И лежала так вечность. И спустя вечность он положил свою руку. Хватит. Сверху. Хватит. Положил руку сверху. Классика. Трудности перевода. Билл Мюррей ты мой недобитый. И эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось, до самого рассвета, и мы с ним оба оказались в этой реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась захватила нас комнату дом маленький городок меня его меня его мы были одним одним лежали в реке были река пока он не сбежал, позабыв гитару, на самую первую электричку.
27. Саша Даль, в реке
– Ну, ок… – он с удивлением заметил, как мгновенно на её просьбу откликнулся низ живота. И как выше, где-то в груди, уже разливалось сожаление. Он либо откажет ей даже в одной постели, либо откликнется и откажет айфону под подушкой, посту в ленте, который мог быть его выдумкой, иллюзией.
Она легла близко, близко-близко, а он вытянулся в струну, а она написала, что иногда прошлое возвращается, она лежала рядом, горячая, длинная, мягкая, а он вытянулся в струну, она написала это сразу после его поста про «вспомнить прошлое», который он написал сегодня утром, на этом же диване, мучимый головной болью, где теперь она лежит рядом, а она – под подушкой, в смартфоне, в ленте, в посте, он путался между двумя. Он хотел потянуться к смартфону, но она сама протянула к нему ступню, коснулась пальчиками его бедра, они лежали так вечность – его рука под подушкой на смартфоне, её ступня вплотную к его бедру. С одной всё кончено, кончено ещё несколько месяцев назад, и нет никакой надежды, несмотря на надежды, с другой всё может быть прямо сейчас, прямо сейчас, но не продлится дольше этой ночи, максимум до утра, он понимал это, и она понимала это, а если не понимала это, то она совсем глупая, глупая дура. Или просто несчастная, разведённая так же, как он, такая же свободная, высокая брюнетка, с ногами в татуировках, с аккуратными пальчиками, с губами как у Катеньки, с глазами-миндалинками, он положил руку на её лодыжку.
…эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось до самого рассвета и мы лежали в реке мы с ней оба оказались в реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась росла а потом захватила нас захватила комнату захватила дом захватила весь её маленький городок меня и её её и меня мы были одним были одним мы лежали в реке мы были – река, и он уже думал сжать это холодную лодыжку в горячей руке, сжать чуть-чуть, но даже чуть-чуть – это значит повернуться со спины набок, а повернуться набок, это значит, лицом к её лицу, а это значит, поймать её губы своими, а это значит, притянуть её к себе, лечь на неё, или утянуть её на себя, и войти в неё, в её развод, в её одинокие выходные, в её холодный дом, в её не могу уснуть, в её отвыкла одной, в винишко по вечерам, джоинты по утрам, войти в это всё, стать частью этого, разделить с ней ещё и это, несмотря на свои плацкарты, дороги, залы на 30 человек, развод и пост в ленте, или даже внести в её одиночество и развод – свой развод и всю свою гитарно-бардную неустроенность, и когда он понял, что это не поможет ни ему, ни ей, он убрал руку с лодыжки, он не сжал её, не повернулся, не поцеловал, не притянул, он проспал минут тридцать в полуобомороке, между явью и сном, и сбежал на электричку, соврал, что перепутал время, хотя какая разница – на какой ехать, хотя она знала расписание электричек лучше него, он сбежал, так и не переспав с
28. Бальзак Веньяминович, говнарь, уличный музыкант в электричке Тула – Москва, возраст неизвестен
Господа, вы, разумеется, поспешите меня спросить – как, как состоялась та грандиозная встреча вашего ничтожного слуги и Самого: маэстро солнечной плети, повелителя Am-Dm и почётного обладателя ордена прожжённого в дым?
А я поспешу вам ответить, господа! А я вам скажу!
Та грандиозная встреча состоялась в легендарной электричке «Тула – Москва», что идёт ровно три часа двенадцать минут с юго-востока нашей необъятной родины на северо-запад и прибывает на Курский вокзал аккурат после полудня.
Кто хоть раз совершал утомительный трёхчасовой путь на сей электричке из города Тула в город Москву, помнит, что электричка сия знаменита прежде всего своими обоссанными тамбурами.
О, запах аммиака и застывших нечистот! О, вечный спутник русской жизни!
Казалось бы, двадцать первый век гордо шествует по планете, даря нам прелести биотуалетов, последнего айфона, новой этики и третьей волны феминизма, но наш человек по-прежнему ссыт.
Ссыт, потому что не может не ссать, господа!
Ссыт по велению своей тревожной и беззащитной души! Ссыт, ибо в электричке маршрутом «Тула – Москва» нет туалета системы био! Нет даже простого туалета системы «Очко-Шпалы». Нет ни одного туалета во всех девяти вагонах! Туалеты сломаны, и наглухо закрыты. Отменены, как мерзкие цисгендерные харассмеры! Но третьей волной феминизма здесь тоже не пахнет. Пахнет здесь иначе! А в тамбуре на стекле вагона четвёртого нацарапано «Ксюха – шлюха и сосёт».
И именно в этом тамбуре я и стоял, прислонившись тяжёлым челом к мутному и зябкому стеклу, глядя на просторы нашей родины сквозь вышеозначенную надпись. Стоял с неясной тяжестью в сердце и терзаемый похмелюгой. Было мне так же мутно и зябко, а внутри меня всё так вздрагивало и осыпалось, как обрубок хорея на стекле, как поспешный ямб колёс подо мной.
То вдруг: ту!-ту, ту!-ту ту!-ту.
А то вдруг: ту-ту! ту-ту! ту-ту!
И никак не могли сойтись эти два главных метра русской поэзии, отчего мутило ещё сильнее и было мне совсем невозможно. Сталкивался величавый ямб и просторечивый хорей, сталкивался Бродский и Пастернак, Есенин и, м-м-м-Мандельштам, Пушкин и пусть будет Дантес. Да, господа, вы мне возразите – Дантес же стихов не писал? А скорее даже наоборот! Но не с Лермонтовым же мне сталкивать Пушкина? Где это видано – Пушкин и Лермонтов в противостоянии? Это же явления одного рода, пусть и разных величин! «Погиб поэт невольник чести, когда не в шутку занемог». Нет, Пушкина надо сталкивать исключительно с Дантесом, а «Столичную» с «Жигулёвским»…
Но тогда, когда я стоял в обоссанном тамбуре, и весь вздрагивал то хореем, то ямбом, мне было не до литературных сентенций, мне хотелось одного – шипучего пенного «Жигуля». Но можно и крепкой «Охоты», или на худой конец «Балтики», можно даже и девятки, можно даже и тёплой, с металлическим привкусом, и я был готов столкнуть хоть Гегеля с Баратынским, хоть Стругацких с античностью. Потому что денег у меня не было ни рубля, ни самого задрипанного полтинника. Этой купюры неповторимо-синего оттенка, словно грязное небо России, с прекрасной девой-Невой на фоне Петропавловской крепости и Стрелкой Васильевского острова вдалеке… О, белые ночи! О, берега пустынных волн! Нет, деньги у меня были, была россыпь тускло-коричневых десяток, медных кругляшей, и набиралось там и на «Жигулёвское», и на «Балтику», и даже на запечатанный «Стопарь», что ждал меня на следующей станции в Чехове, но деньги эти я тратить, господа, не мог-с! Не мог-с!
Здесь стоит внести необходимую ясность. Дабы повествование моё было понятно самому неискушённому слушателю.
«Жигулёвское», желательно настоящее, со «Дна» – это влага живительная. И к тому же, влага универсальная. Она идеально подойдёт для обоссанного тамбура. Когда внутри всё так обрывается и гаснет. Когда порядочному человеку невозможно в таком состоянии не то, чтобы там – быть или существовать, а просто – находиться. В таком болезненном случае «Жигулёвское» охладит и согреет, успокоит и исцелит, омоет раны телесные и уймёт душевную зыбь.
Но подойдёт оно не только для таких экстремальных состояний, а для жизни праздной и пустой. А как идёт «Жигулёвское» в составе обычного, банального «ерша»!.. Мне ли не знать! Кто-то скажет – о, какое кощунство переводить драгоценное «Жигулёвское» с того самого «Дна» на такой восхитительный, но всё же обычный «ёрш»…