Никто не знает Сашу (страница 24)
Да. Ты снова едешь в поезде – «Москва-Волгоград», после нескольких дней в Москве, во время которых ты успел записать почти все новые песни, выспаться и настроиться на следующий большой рывок: Волгоград, Саратов, Поволожск, где пару дней отдыха дома и после – Казань, Нижний Новгород. Но главное – Поволжск.
Главное, чтобы Ремизов достал хороший звуковой пульт и два микрофона. Он обещал мне. Два микрофона и хороший пульт. И Лекса – звукачом. Это важно.
Два микрофона. Я не так давно нашёл это.
В главный пою – как обычно. А во второй – вокализы. На них – эффекты, голос разлетается по залу. Если так сделать с основным вокалом, слова сливаются в кашу. А мычания без обработки становится сухими, смешными. Но если два микрофона – самое то. Нужно два микро и хороший пульт. Вроде бы местный пульт подходит, и вроде бы, им можно воспользоваться. Ремизов не должен подвести. Я надеюсь, он не подведёт. Я беспокоюсь, что он может. Если честно? Я уверен, что он подведёт.
Ремизов неплохой, но есть в нём это. Он всегда показывает себя равнодушнее и спокойнее, чем есть. Будто ему всё равно. Будто он айсберг. Он всегда отвечает будто чуть удивлённо. Мол, как можно о таком беспокоиться. Мол, как ты мог такое подумать. Мол, это ты тревожишься, а не я.
Он всегда так делает. Ты, а не я. Приподнимает свои рыжеватые брови, трясёт полноватыми щеками, морщит веснушчатый нос. Всегда так. Мол, ты что, Саш. Да всё будет. Саш. Ты что. Мол, о чём здесь переживать. Это ты, а не я.
Он всегда так делает. А потом косячит.
А когда спрашиваешь в следующий раз: приподнятые брови. Удивлённое равнодушие. Безмятежный веснушчатый айсберг. Всегда так. Он бы даже не вспомнил, если бы я ему не сказал про это. И про это. И про то. Ты что, Саш. Какой разговор. Ты, а не я.
Было пару раз, когда я зарекался с ним работать. Я говорил себе, я больше с ним не работаю. Алине обещал – больше с ним не работаем.
Он звал меня на фестиваль, я не поехал. Он всегда звал меня выпить с ним пива после концерта. Дело не в том, что я не хочу себе такого друга. Он запросто мог быть моим другом.
Это как клинч. Дружба с ним – это как клинч в боксе. Боксёры обнимаются, как лучшие друзья. И тяжело дышат один другому в шею, с почти нежными лицами. И похлопывают друг другу увесистыми перчатками по затылку, спине, почкам. Пока судья не разнимет. Я несколько раз зарекался работать с ним. Клинч – на грани правил. Клинч всегда нужен одному больше, чем другому. Ты, а не я.
Когда боксёр много пропустил, выдохся, когда всё блестящее тело покрыто потом и сверкает как айсберг, он стремится припасть к сопернику.
Самый опасный момент клинча – выход из клинча. Можно получить короткий и злой удар в челюсть. Шаткая стойка, падение, счёт, проигрыш.
Я не раз зарекался. И каждый раз не мог найти другого. Ремизов обожает клинчи. Он держит всех близко, чтобы было неловко высказывать претензии.
Но в этот раз я не смолчу. Я ему всё выскажу. Надеюсь – не придётся. Пусть воняет перегаром с похмелья, пусть косячит с местами, пусть даже обманет с процентом на пару косарей. Ничего ему не скажу, если достанет пульт и два микрофона.
5. Ирина В. Даль, директор фирмы, 60 лет
Время – это река, сынок. Большая и плавная, лошадиная шея, она течёт сквозь меня, оставляя следы. Серое в волосах, протоки морщин, рябь на груди, животе, бёдрах, течёт шестьдесят лет, сынок. А я стою по пояс, по грудь.
Река заберёт меня, и утащит бревном по весне в половодье, к Каспийскому морю, мимо пристаней и лодок, течением чёрным и плавным, наполню других. Я отдала реке всё, что у меня было, всё, что было.
Ох, я, вру тебе, мой мальчик, когда говорю, что отдала всё, что у меня было. Я отдавала всё своё, отдавала любовь и нежность, я дарила тебе вторую гитару, я доставала тебе краснокрылую книжицу с позолотой, «ограничено годен», вставала между тобой и ним, синяки на запястьях, я делала всё для тебя, но ты знаешь, что я не сделала ничего.
Я не отстояла тебя перед физтехом, институтом, я так боялась, что ты попадёшь в армию, сынок. Встала на его сторону. Убеждала, что ты не поступишь в консерваторию, что там всё по блату и за деньги, что огромный конкурс, даже позволила сделать вид, что не верю в тебя. Только, чтобы ты не оставлял наш город, отца, семью, меня.
Я всегда говорила, что боюсь дедовщины, зверств, издевательств, ада на земле и бычков, затушенных о плечи новобранцев и кровавых мозолей, и кирзовых сапог, но я так и не призналась. Я боялась, что ты всё-таки поступишь, оставишь пустую комнату, зарастающую хламом, пылью, комнатными растениями, а ведь так и оказалось. Я сама сделала это. Купила тебе краснокрылую книжицу, дала бежать, пусть и на два года позже, с гитарой, двумя клетчатыми сумками, дабы воплотить мечту, воплотил ли ты её, мой мальчик?
О, время это река, сынок, она течёт и смывает обиды, заносит песком, время – река. Я не отстояла в семнадцать твою консерваторию, я не отстояла тебя, когда ты завалил экзамены на третьем курсе, а отец в сердцах сломал свой же подарок, за гриф и об пол, а я откупилась другой. Мне так нужен был диплом, но на третий раз ты не стал, не стал играть в нашу игру, ты вышел из игры, так жестоко вышел из игры, а я помогла.
Два раза река приносила мне одну и ту же лодку, и только на третий я поверила.
Я очень надеюсь, что ты простишь меня, мой мальчик, простишь мать, что не отпускала тебя на другой берег, прятала вёсла, пугала волной. Теперь я смотрю по течению. Те, кто плывут поперёк или против, те не прощают обид, хранят вину за пазухой, как он, тех река старит быстрее, те устают плыть и идут ко дну.
Время река, и у реки два берега, а ты всегда был на другом берегу, я понимаю это только сейчас, только сейчас, как понимаю, что чтобы любить, не обязательно быть на одном. Ты кровь от крови моей, я узнаю в тебе свою улыбку и взгляд, и молчание отца, междуречье, коса, стрелка, и на каком бы ты ни был, мы любим тебя, даже он, даже он. Просто он стоит поперёк течения и не может принять, что ты уже там, что решился переплыть, переплыть эту реку, о чём он мечтал только в молодости. Те, кто стоят поперёк или плывут против, тех река старит быстрее. Но он любит тебя. С горечью, с илом на зубах, любит как река – омутами, водоворотами – но любит, и я бы так хотела, чтобы вы успели оглянуться друг на друга в реке. До того, как вода унесёт его.
Я желаю тебе счастья в этом пути, в этом сложном пути к тому берегу, ох, мой мальчик, надеюсь, ты счастлив в этом пути к тому берегу, в пути на маяк, надеюсь, твоя лодка крепка и в трюме нет воды, надеюсь, у тебя есть деньги и чистое бельё, надеюсь, ты надеваешь шапку и носишь перчатки, высыпаешься и хорошо ешь, надеюсь, у тебя не болит дырка в зубе, потому что если это не так, то объясни мне, зачем.
Зачем ты плывёшь к тому берегу столько лет, зачем покинул нас, и ранил его, и оставил пустую комнату, зарастающую комнатными растениями, будто пристань – водорослями. О, я знаю, ты скажешь про мечту, и я верю в мечту, я верила и поддерживала тебя всегда, почти всегда, не считая двух предательств, прости меня, но тебе уже тридцать один, сынок, а тот берег не стал ближе, время это река.
Ты также на середине, вокруг огни барж, в трюме вода, не долечен зуб, не высыпаешься, и вечно теряешь шапку и перчатки, и почти нет денег, и может, совсем не зря я тебя не поддержала, может, мне надо было и в третий раз занять его сторону? Тебе бы найти другую лодку, сбиться в катамаран, но ты потерял её, потерял. Она была лучшая, она так нравилась и мне, и отцу.
Первая, ох, мой мальчик, ты был совсем-совсем мальчик, первокурсник, слишком влюблённый, чтобы увидеть. Лида обожала не тебя, а ваши расставания и схождения, свои измены и твои первые песни из-за этих измен, она расчётливо окунала в глубину вас обоих, и просила прощения, и клялась, а потом повторяла, пока ты не стал захлёбываться в своих юных стихах к ней, пока ты перепрыгнул из одной лодки в другую.
А Катенька, тихая брюнетка с лицом-лезвием была не-Лидой, насколько можно ей быть. Лида – младшая из деревенской семьи, многодетной семьи, хохочущая, стрелочки от глаз, взрослее самой себя, умная природным и женским, КВН-щица, заводила, блондинка, уверенная в своей красоте так, что любые щербинки выглядели достоинствами и все безвкусные вещи ей шли.
А Катенька – тихая брюнетка с лицом-лезвием – себя стеснялась, жила обидой, и всё пыталась воплотить подсмотренный образ. Городская, безотцовщина, дочь учительницы, залюбленная матерью, держала себя в себе, переживала, не понимала, что слабая, пока позволяет видеть слабость другим в себе, искала в тебе отца, время это река.
Помню ваши ссоры, вы ютились в твоей комнатке, ругались шёпотом, она уходила. Тихо и быстро одевалась в коридоре, а ты пыталась её удержать, синяки на запястьях. И никто из нас не выходил, пока вы были там. Мы оставляли вам тёмный коридор, отгородившись дверьми, каждый в своём уголке. Иногда у тебя получалась её задержать, а иногда она уезжала к матери. Вы ссорились часто, даже для вашего возраста – часто – мы понимали, что ничего из вас не выйдет, хотя не обсуждали вас даже за глаза. И всё же она поехала за тобой. Ох, Катенька. Я-то знала, чем всё кончится. Уж поверь мне, мой мальчик, я знала, я знала.
Разочаровавшись в одном, ты всегда плыл к другому берегу, плыл на маяк. Мой мальчик, ты же полюбил первую, Лиду, не за её ледяную красоту, а из-за тяги к семье, ведь наша распалась, как венок в реке, никогда у нас не было ужинов за круглым столом, семейных советов, вечерних бесед. И гости у нас были у каждого – свои, и двери, двери в наши комнаты были закрыты. А у Лиды наоборот – открытые двери в комнаты, тяжёлый засов на воротах, в её семью надо было ещё войти. Но тебя так и не впустили, место было занято, эти шлюзы тебе на открылись.
А Катенька, Катенька обожала всё яркое, искала себя, падала сорокой на мимолётный блеск, и ты окунулся и в это. Ссорясь, пытаясь доказать, что всё это глупое, что ей не нужно очередное платье или кино, тем более, у вас совсем не было денег, ты был с ней, чтобы полюбить этот блеск и постоянно брюзжал. Противный себе, и знал бы ты, сынок, как ты был похож на него. Да, он звучал так же, когда всё начало сыпаться, когда нас выкинуло на обочину. Он так цеплялся за обломки, хранил партбилет, ругал меня за Ельцана. А я была влюблена в новое, а потом занялась, тем, что он презирал, («спекуляция!»), ох, он переживал, удар, скрежет, вода изо всех щелей, время река.
И когда вы расстались, ты оттолкнулся – очередным зигзагом в воде – к ироничной, блистательной Ксюше. Она несла в себе советскую сутулость с горечью, что досталась ей от матери-корректора, как тебе – от отца. Но она умела быть в реке, плыть в реке. Она обожала твои песни с Института, вы были так похожи, так похожи, катамаран, плыть бы и плыть, но потом вы начали соревноваться, кто переплывёт быстрее, и быстрее была она.