– Убери собаку! – взвизгнул тот.

Хорошо, попробуем зайти с другой стороны. Я демонстративно взвесила в руке полено.

– Чем тебе исправник помешал? Чего боишься?

– Глафира Андреевна, что вы делаете?

Я ругнулась: как невовремя! К нам, отдуваясь, бежал доктор. Видимо, Савелий орал достаточно громко, чтобы тот услышал и помчался спасать. Надо отдать должное приказчику – опомнился он быстро.

– Помогите! – завопил он во всю глотку. – Она бешеная!

Все же в возрасте Ивана Михайловича бегать надо или регулярно, или вообще не пытаться. Когда он остановился подле нас, я испугалась, что он свалится с сердечным приступом, а кто знает, есть ли в этом мире подходящие лекарства. Второго доктора-то под рукой точно нет!

– Глафира… Андреевна…

– Она натравила на меня собаку, а потом накинулась с магией. Вот! – Жестом матроса, рвущего на груди тельняшку, управляющий распахнул полы сюртука, показывая обгорелые прорехи на жилете и рубашке – вплоть до тела, где вздувались волдыри.

Меня передернуло.

Это в самом деле я сделала? Следы выглядели так, будто мои руки превратились в раскаленные утюги. Я уставилась на них. Руки как руки: широкие от работы ладони, мозоли, заживший порез у основания большого пальца. Снова посмотрела на обожженного приказчика. Замутило: все же живой человек, хоть и гаденыш.

– Я просто вышел во двор, а она…

Я обтерла разом вспотевшие ладони о юбку. Похоже, я сама себя закопала: если я способна, разозлившись, поджечь чужую одежду и обжечь до волдырей, то могла и тетку рубануть, тоже разозлившись. Почему, ну почему эта магия, будь она неладна, вылезла вот так?

Иван Михайлович помог управляющему подняться. Посмотрел на него. На меня.

– Ее надо запереть, а пса пристрелить, – не унимался Савелий.

Полкан зарычал.

– Тихо, мальчик. Тихо. Я тебя в обиду не дам.

– Глафира Андреевна? – Доктор порывисто шагнул ко мне. – Вы позволите?

Он приподнял мне подбородок, разглядывая шею.

– Повреждения не так серьезны, синяка, скорее всего, не останется. Но несомненны, – заключил он. – Похоже, ваша беседа с самого начала протекала не слишком мирно.

– Я защищался! – возмутился управляющий.

– Савелий Никитич. Настоятельно рекомендую вам исполнить просьбу, – это слово он выделил голосом, – исправника и, вернувшись в свою комнату, оставаться там столько, сколько понадобится.

– Это называется домашний арест, и я требую объяснений…

– Требуйте их у его сиятельства, – отрезал доктор. – Вернитесь в комнату, я приду обработать ваши ожоги.

– Вы не имеете права распоряжаться в чужом…

Иван Михайлович посмотрел на меня.

– Глафира Андреевна?

– Будь моя воля, я выставила бы этого человека из дома без расчета. Но не буду спорить с его сиятельством…

Управляющий не дал мне договорить.

– Почему этой девке разрешается ходить по всему дому и оскорблять людей?

– Потому что она хозяйка этого дома, если вы вдруг об этом забыли, – отрезал доктор.

– Она убийца!

– Это не доказано. Возвращайтесь в свои покои.

– Я с места не сдвинусь!

Иван Михайлович пожал плечами.

– Воля ваша, если вам не нужна моя помощь, не смею вмешиваться.

– Очень нужна, вы же сами видите, эта ненормальная…

– Не дала себя придушить, – негромко заметила я.

– Хватит! – Оказывается, добродушный доктор тоже умел командовать. – Савелий Никитич, вы ведете себя не как дворянин. Возьмите себя в руки.

– Сами-то давно ли дворянином стали? – огрызнулся управляющий.

Доктор обернулся ко мне, словно не услышав.

– Глафира Андреевна, простите за эту сцену. Давайте я помогу вам с дровами.

Савелий скрипнул зубами, поняв, что ничего не добьется. Направился к дому, размахивая руками так, будто с каждым шагом разрубал воображаемого противника.

– Не стоит, Иван Михайлович, – улыбнулась я. – Вам еще этого потерпевшего лечить.

– Удивлен, что у вас наконец нашлась смелость постоять за себя.

– То есть вы все знали и не вмешивались? – возмутилась я.

– Глафира Андреевна, я не так давно практикую среди местных помещиков, а не в Больших Комарах. Мне известно, что после смерти вашей матушки с вами случилась нервная горячка… – Он хмыкнул чему-то своему. – И мой предшественник, объявив вас недееспособной, обратился к дворянскому собранию. Учитывая ваше несовершеннолетие и состояние здоровья, опекунство передали вашей двоюродной бабушке.

– И всем было…

– Глафира Андреевна. – В его голосе проскользнул холод. – Вы прекрасно понимаете, почему симпатии общества были не на вашей стороне.

– Нет. Не понимаю.

Доктор вздохнул, тон его изменился, словно он снова разговаривал с Варенькой.

– Глафира Андреевна, я сознаю, что вам тяжело вспоминать те события. Однако мне известно, что после вашего выздоровления князь Северский, председатель дворянского собрания, беседовал с вами. Вы сказали ему, что заслужили все, что с вами произошло, и пусть все остается как есть.

– Но ведь это было не вчера!

На самом деле я понятия не имела, что за «события» имеет в виду доктор и почему Глаша – прежняя Глаша – считала, будто заслужила подобное обращение. Но ведь она могла и передумать, в конце концов! Мало кто заслуживает, чтобы его будили пощечинами и обзывали как попало.

– Ваша двоюродная бабушка жила нелюдимо, не ездила с визитами и не отдавала их. Однако Марья Алексеевна…

«Не знаю я никакую Марью Алексеевну!» – едва не крикнула я, но чудом вовремя придержала язык.

– …несколько раз навещала вас, и вы каждый раз заверяли ее, что вы считаете ваше положение епитимьей. И что вы очень хотите уйти в монастырь, однако двоюродная бабушка не позволяет вам.

Ну еще бы она позволила, имущество-то… Стоп. Передало опеку. Я сегодня на удивление туго соображаю. Выходит, и доктор, и Стрельцов обращались со мной как с хозяйкой не потому, что я наследую старухе, а потому что я хозяйка и есть.

А значит…

А значит, кое-кто соображает еще хуже меня, откровенно нарываясь. Я не злопамятна, просто злая и с хорошей памятью, тем более что и времени забыть не было.

– И я рад, что вы переменили мнение, – закончил доктор.

Я покачала головой.

– Пружину нельзя закручивать бесконечно. Она или лопнет, или распрямится, и горе тому, кто не успел увернуться.

– Это признание? – подобрался доктор.

– Нет, это размышления.

– Тогда будем считать, что я их не слышал. Пес в самом деле слушается команд?

А ведь и правда. Откуда бы местной дворняжке знать, что такое «фас»? Совпало, не иначе: Полкан просто был благодарен мне за ласку и отплатил как мог.

– Что вы, откуда? Я познакомилась с ним сегодня. Видимо, ему тоже не понравилось, как со мной обращаются.

Я присела рядом с Полканом, потрепала его по голове.

– Спасибо.

Он завилял хвостом так старательно, будто собирался взлететь, и лизнул меня в лицо. Я рассмеялась, стараясь не морщиться от запаха псины.

– Да уж, некому было тебя выкупать как следует, – сказала я, выпрямляясь. – Ну ничего, мы это исправим. Чуть позже, если ты не возражаешь.

На улице слишком прохладно и промозгло для купания кого бы то ни было, а в доме я еще толком не разобралась, где и что. Единственным толком разведанным помещением была кухня, но туда, где готовят еду, беспризорного пса тащить не надо. Хорошо бы найти что-то вроде прачечной, где должна быть и печка, и горячая вода.

Полкан яростно зачесал ухо, как бы намекая, что надолго откладывать купание не стоит.

– Поняла, – рассмеялась я. – Обещаю, до вечера что-нибудь придумаю.

Я снова собрала дрова. Забрала на кухне огниво. До сих пор я видела такие штуки только в музеях, но руки действовали будто бы сами по себе. Слетевшие искры мигом запалили бересту, а там и дрова занялись. По крайней мере печи в этом доме были в порядке, хоть что-то.

Как раз когда я закончила с печкой, вернулся от «потерпевшего» Иван Михайлович.

– Раз уж вы здесь, ознакомьтесь, пожалуйста, с моим отчетом и подпишите своей рукой, что записано верно.

Я взяла листы. Интересно, отвратительный почерк – профессиональная особенность врачей во всех временах и мирах? Ни одной буквы невозможно разобрать, китайская грамота какая-то. Я внимательней вгляделась в написанное и едва не выронила бумаги. Возможно, почерк у доктора и был так себе, но закорючки и завитушки, что я видела сейчас, не имели никакого отношения к привычной мне кириллице. Впрочем, и к латинице тоже. Совершенно незнакомый алфавит и…

Внутри что-то противно сжалось.

– Я не могу это прочитать.

Голос сорвался, на глаза навернулись слезы. Стать неграмотной оказалось страшнее возможного обвинения в убийстве.

– Глафира Андреевна, не волнуйтесь так, – мягко сказал доктор. – Чистописание никогда не было моей сильной стороной. К тому же, хоть вы и отлично держитесь, заметно, что случившееся с вашей тетушкой очень на вас повлияло. Признаться, я бы больше встревожился, если бы вы вели себя как ни в чем не бывало. Сильное потрясение может проявиться и так.

Я кивнула. Как удачно, что доктор сам нашел объяснение.

– Я бы мог прочитать, но получится, что вам придется поверить мне на слово.

– Ничего.

Я вздохнула, загоняя поглубже злость на саму себя. Разнюнилась! Миллионы людей в мире прожили жизнь, так и не научившись ни читать, ни писать. В отличие от них, у меня такая возможность есть: если в доме не найдется никакого подобия азбуки или прописей, буду искать учителя.

Но это потом.

Я внимательно слушала, полузакрыв глаза, вспоминала труп и обстановку в комнате. Иван Михайлович оказался очень дотошен в описаниях. А вот его заключение о давности и причинах наступления смерти отец наверняка обозвал бы халтурой – доктор даже температуру трупа в разных частях не измерил. Хотя, может, тут и термометров нет – по крайней мере уличных я не видела ни одного. Еще и причину смерти назвать без вскрытия… Мало ли, может, бабка на самом деле умерла от инсульта, а топором ее рубанули, чтобы получить страховку на случай насильственной смерти, ведь страхование от сердечно-сосудистых заболеваний стоит намного дороже, чем от несчастного случая. Хотя вряд ли можно назвать несчастным случаем топор промеж глаз.

О чем я? Какое страхование? Если доктор уповает на «благословение» при вывихе – и никто из окружающих не крутит пальцем у виска, значит, с медициной тут полный швах. Судебной в том числе.

Судя по всему, доктор сделал все, что мог сделать в его положении.

– Все верно, – сказала я, дослушав.

– Тогда подпишите.

А вот это засада так засада. Я взяла протянутое перо бездумно – голова была занята поиском объяснения, почему я не знаю собственную подпись. Перо легло в пальцы неожиданно ловко, будто я всю жизнь только им и писала и знать не знала никаких шариковых ручек.

Или рискнуть? Я зажмурилась.

– Что с вами, Глафира Андреевна? – встревожился доктор. – Вам нехорошо?

Рука сама вывела несколько закорючек.

– Что-то дурно, да, – пролепетала я, по-прежнему опасаясь раскрыть глаза. Глупо.

Доктор подхватил меня под локоть, усадил в кресло.

– Сейчас я достану нюхательные соли.

Я закашлялась от вони нашатырки, отмахнулась, забыв, что до сих пор держу в руках лист.

– Мне уже лучше, спасибо.

А то ведь не отстанет со своими солями. А я веду себя как дура. В конце концов, доктор сам подсказал мне ответ. Потрясение. Не каждый день находишь родственника с топором во лбу. Можно и собственное имя забыть.

Я посмотрела на записи.

«Записано верно, в чем своей рукой удостоверяю и подтверждаю», – было начертано почерком доктора, а дальше – завитушка, накарябанная мной.

Я ойкнула, выронив лист. Он спланировал на пол, я наклонилась, вглядываясь в россыпь извивающихся гусениц. Ни слова не понятно.