– Потому что это, – понизила голос Гурвич, – моя постыдная самодеятельность. Так что не запоминай ты эту пошлость. А пойдем-ка лучше со мной. Отведу тебя к дамам, – она загадочно улыбнулась, – которых ты так хотела видеть.

Через несколько минут они остановились у картины, которую знает каждый школьник.

– Итак, портрет юной графини Марии Ивановны Лопухиной, заказанный в тысяча семьсот девяносто седьмом году мужем. Сентиментализм. Холодные тона. Пейзажные зарисовки. Хрестоматийный образ женщины-загадки. Урожденная Толстая была обаятельна, умна и богата, блистала в свете. Говорили, что отец-масон заточил ее душу в этот портрет.

– Как в случае с Дорианом Греем?

– Верно, детка. Шептались, будто ранняя смерть дочери от скоротечной чахотки – кара отца за рьяное увлечение оккультизмом. Будто бы он слишком дерзко заигрывал с темными силами, и они ему ответили.

– А что за легенда о смертоносности картины? Звучит как фильм «Звонок» восемнадцатого века, – рассмеялась Армине.

Мария Львовна улыбнулась в ответ:

– Скорее русский «Плачущий мальчик». На самом деле никто не знает, откуда взялась легенда, что юные девушки, посмотрев на картину, умирали от той же болезни, что и Лопухина. Но есть версия, что дело в материале, из которого тогда было модно шить платья.

– Муслин? – Армине указала на наряд юной графини.

– Ты еще помнишь услышанную когда-то здесь лекцию? После всех этих лет?

– Всегда.

– В конце восемнадцатого века муслиновые платья действительно называли чахоточными. Они смотрелись воздушными и подчеркивали фигуру, но совершенно не грели обладательницу, что, конечно, опасно для здоровья во влажном климате Балтики в бальный сезон. В результате зимой юные аристократки часто болели воспалением легких и туберкулезом… Вот и весь смысл.

– Значит, никаких кармических наказаний и мистики?

– Да. Хотя, если говорить о воздаянии за грехи, то давай лучше посмотрим второй портрет.

Мария Львовна подвела Армине к изображению Александры Петровны Струйской.

– Что скажешь?

– Рококо. Глубокий нейтральный фон. Золотистый сфумато.

– Верно. Портрет тоже заказан мужем. Отставной прапорщик Струйский обожал свою вторую жену, посвящал ей поэмы, величал Сапфирой. В целом же Николай Еремеевич был глубоко порочен, экзальтирован, склонен к садизму, жесток. Мог приговорить крестьян к пыткам за придуманное преступление. Хозяин произносил обвинительную речь, выносил приговор и придумывал для провинившихся казнь. Устраивал для гостей представления крепостного женского балета и охоту на крепостных.

– А что жена?

– Сначала, когда Рокотов писал портрет, была чистым созданием. Но после смерти мужа стала править не многим менее жестко. Организовала мастерские по производству изысканных тканей, где трудились маленькие девочки. Присутствовала при пытках, наказала крестьян и даже животных за убийство ее сына, изнасиловавшего ребенка.

– Какой ужас! Вот и верь после этого поэтам… – Армине начала читать по памяти: – Ее глаза – как два тумана, полуулыбка, полуплач, ее глаза – как два обмана, покрытых мглою неудач…

– Заболоцкий описал женщину, которую видел на портрете. А она действительно будто фея…

Позже они сидели в зале любимого художника Армине – Михаила Врубеля. Рабочий день был давно окончен, и Армине казалось, что она попала в дивную сказку. Исполинские картины окружали ее в царстве абсолютного безмолвия.

– А что вы скажете об этом? – Она решилась показать Марии Львовне сфотографированный Гуровым в Энгельсе портрет.

– Ну, это интересная манера письма. Хотя я не знаю, конечно, кому она принадлежит. Тут тебе больше скажут наши реставраторы: для них мазки красок как почерк. А лучше спросить реставраторов в том городе, где нашлась картина. Та-ак, что тут еще есть? – Она задумалась. – Внешне незнакомка напоминает Лопухину, но по настроению больше Струйскую. Золотая полутень как у Рокотова опять же. Героиня изображена фронтально, голова чуть повернута влево. И наряд похожий. Струйская одета в серебристое платье с желтой накидкой. Здесь похожее платье из популярного в девяностых люрекса. Может быть, из-за золотого плаща не видно, что оно украшено пайетками или стразами по моде тех лет. Даже мягкие ритмические повторы складок одежды те же.

– Зачем это? Ведь такая манера живописи в девяностых устарела.

– Ну, скажешь тоже! Устарела! Может, художник считал, что его муза прекрасна, как дамы той эпохи, и в современности ей равных нет? А может быть, она внезапно и загадочно ушла из жизни в расцвете лет, как Лопухина? Или была вынуждена существовать рядом со злом и постепенно вместе с детьми пропиталась им, как Струйская? Между прочим, в ее биографии есть моменты вполне в духе девяностых. Например, как-то муж проиграл ее в карты, и она жила несколько дней в поместье победителя.

– А художнику это зачем? Если портрет заказан кем-то крутым в девяностые, правдиво изображать его жену или подругу было опасно.

– Ну, подлинного творца земными запретами не удержишь. И потом, когда Рокотов работал над картиной, ходили слухи, что он влюблен в Александру Петровну. Может быть, и за этой картиной стоит трагическая потеря, как минимум душевной чистоты и любви?

Армине замерла перед трепетной героиней «Сирени» Врубеля и задумчиво произнесла:

– Как знать…

* * *

Когда Гуров читал отправленное помощницей сообщение, а Юдин, согласно его приказу, парковал машину возле энгельсской картинной галереи, ее директор Екатерина Павловна Савина нервно мерила короткими шагами фойе, пугая администратора.

Она была полноватой круглолицей шатенкой с проседью, чьи густые волосы спадали на плечи мягкой, привычно подвитой электрическими щипцами волной. Ее далеко не новый, но когда-то дорогой и хорошо скроенный брючный костюм серо-голубого цвета как нельзя лучше подходил к случаю: музей выполнял привычную барщину, то есть принимал очередных смирившихся с неизбежностью культурного обогащения гостей.

Проблема с этим была лишь в том, что программу назначали одни, а компенсировать ее приходилось другим. Иногда Екатерина Павловна казалась себе цирковой лошадью, годами выполнявшей поклон с хлебом-солью в фойе, галоп по залам, гарцевание перед жемчужинами музейной коллекции и финальный прыжок через огонь с магнитиком на холодильник под финальные аплодисменты. Не клоун в смешных ботинках со слезопусканием из глаз – и на том спасибо. Как только держатся обреченные жить на той же арене сотрудники школ и библиотек?

Профессиональное выгорание давно стало частью рутины, от которой ее, как ни странно, почти уберегла еще более колготная административная деятельность. Она давно водила экскурсии только для совсем-совсем випов. Гости попроще наслаждались рассказами ее опытных и квалифицированных – в галерее к этому подходили серьезно – коллег.

Но сегодня ей пришлось-таки выйти «на фронт» из своего комфортного кабинета с умиротворяющей даже после визита губернатора репродукцией ренуаровского «Собирания цветов». Глава экскурсионного отдела Маргарита Ивановна Свалова, которую в галерее звали королевой Марго, катастрофически опаздывала на работу и, что уж совсем на нее не похоже, не брала телефон.

– Уважаемые гости! – натянуто улыбнулась Екатерина Павловна, окинув опытным взором делегацию. «Спасибо, что не приехали в автозаке!» – чуть не вырвалось у нее при взгляде на приехавших в автобусе МВД и «Toyota RAV4» гостей.

Ей давно хватало секунды, чтобы понять, как долго продлится экскурсия, сколько вопросов задаст конкретная старушка с блокнотом и насколько серьезно сорвешь голос с толпящимися в холле школьниками в каникулы, перекрикивая мучительную какофонию, в которую густо сливаются хихиканье над мемами в телефонах, наготой скульптур и репликой очередного настырного идиота, уверенного, что задает остроумный вопрос.

Принадлежность новых посетителей к органам была очевиднейшим секретом Полишинеля. Экскурсантов объединяли дисциплинированность, решительность, настороженность и хладнокровие. Их лица, в сущности, были хищническими. Исключение составлял разве что полноватый невысокий русоволосый мужчина с голубыми глазами и доброй усмешкой, следовавший за рослым, крепким шатеном с крупными, но изящными чертами лица, слишком умным, а потому тяжелым взглядом. Ее удивила его серьезность и какая-то настороженность, будто он знал опасности жизни лучше других и всегда был настороже.

Когда невзрачная администратор музея, встречавшая у автобуса гостей, едва не упала, споткнувшись, Гуров подхватил ее и, кажется, даже не слышал, как та рассыпалась в благодарностях. «Такой, – подумала Екатерина Павловна, – видит тебя, только пока ты жертва. А поверишь ему, решишь, что теперь счастье, – а герой уже ускакал на белом коне, только пылью дыши. Жаль, Марго нет. Она бы все сразу про него поняла и высмеяла. И куда запропастилась? Теперь бросайся грудью на амбразуру к этим випам из МВД! И почему в любой группе женщины всегда противнее? А здесь еще и вдвойне…»

Как и Гурову на приветственном обеде, ей бросились в глаза близнецы. Высокомерные, амбициозные красотки с очевидным синдромом отличницы уверенно топтали жизнь, как дорожку к музею, каблучками, преследуемые свитой обожателей. Штабелями сами собой укладывались: молодой мужчина со светло-русыми волосами, прямым носом и не по годам печальными серыми глазами цвета прогоревших углей; юный плейбой, шагавший к храму искусства так, будто доставил в своем лице его сотрудникам главный экспонат; и рассеянный толстяк, словно сошедший с картины «Страна лентяев» Питера Брейгеля-старшего, хотя что-то подсказывало Савиной, что под непритязательной внешностью скрывался наделенный цепким умом, деятельный человек, как под цветущим лугом с «Лоскута травы» Ван Гога пряталась голова прекрасной крестьянской женщины. Вот только двуличие здесь предопределялось не нищетой, заставлявшей экономить холсты, как у Ван Гога, а пониманием человеческой природы, ведь люди редко воспринимают то, что не излучает опасность за версту, всерьез.

Благо у парочки, которая замыкала шествие, даже намека на двуличие не было. Татуированная невротическая девица и ошпаривший экскурсовода ядовитым взглядом нарцисс воплощали такую незамутненную, дистиллированную взаимную любовь-ненависть, что вызывали гремучую смесь оторопи и восхищения. Глядя на них, Екатерина Павловна расплылась в растерянной натянутой улыбке и, не снимая ее, отчеканила привычный текст:

– Я рада приветствовать вас в нашей картинной галерее. Вы познакомитесь с уникальной экспозицией одного из лучших музеев провинции, – она слегка кивнула мужчине, у которого диагностировала синдром спасателя, и его другу, без труда признав в них москвичей. – Мы начнем с зала мастеров реалистического направления, творческое кредо представителей которого сформировалось еще до Октябрьской революции тысяча девятьсот семнадцатого года. Вы увидите работы таких знаменитых художников, как Игорь Грабарь, Михаил Нестеров, – одна из близнецов улыбнулась нашептывавшему ей что-то качку, и это отвлекло Савину, – Евгений Герасимов…

«Где, черт возьми, носит Свалову? Вот уж кто умеет ставить таких девиц на место!»

– Важной вехой нашего эстетического путешествия, – продолжала она вслух под усмешки парочки заклятых врагов, – станет посещение зала, посвященного произведениям Павла Кузнецова, чье творчество получило широкую известность не только в нашей стране, но и за ее пределами. Надеюсь, наша экскурсия доставит вам удовольствие. Прошу за мной!

Когда гости вяло подчинились ей, Савина наконец облегченно выдохнула и широким жестом пригласила их в зал, на мгновение зло поджав губы: «Ну, Свалова!.. Не видать тебе командировки на конференцию в Русском музее зимой!» Гримаса гнева еще не покинула ее лицо, когда благоговейную тишину холла, где гостей окружили картины, разрезал звон стационарного телефона в кассе, и администратор поспешила к нему, бросившись на защиту главной музейной святыни – безмятежного созерцания.