Алексей Небоходов: Точка после нельзя

Глава 1

Мила проснулась не от звука будильника, а от ощущения – того самого, с которым почти каждое утро приходило нежелание жить. Потолок нависал над ней серым жёлтыми разводами вдоль старых трещин. Где—то в углу вспухла краска – как будто всё в этой комнате давно вышло из строя, но продолжало держаться из упрямства. Она лежала неподвижно, прижимая подбородок к выцветшей наволочке, и не торопилась открывать глаза. Просыпаться было делом бесполезным: за этим не следовало ничего, кроме кофе, автобуса и молчаливых людей, перелистывающих бумаги в тусклом офисе.

Одеяло сбилось на пол. Мила провела ладонью по дивану, нащупала под пальцами ободранный край обивки и снова закрыла глаза. Какой был день недели, она не сразу поняла. Суббота? Среда? Заметной разницы всё равно не было. Даже запах в квартире – смесь пыли, старых книг и застоявшегося воздуха – не менялся годами. Пахло временем, в котором ничего не происходило.

Она медленно поднялась, ступила босыми ногами на линолеум: прохладный, липкий, с едва заметными вмятинами от стула, который стоял тут, кажется, ещё до её переезда. Дойдя до кухни, Мила на автомате включила чайник, достала чашку из сушилки, в которой уже давно не бывало ничего лишнего. Всё здесь было сокращено до минимума: одна кружка, одна ложка, одна тарелка. Как будто она заранее приняла мысль, что больше никого рядом не будет.

Чайник зашипел, напоминая ей, что и он когда—нибудь сгорит – просто потому, что всё имеет предел. Стукнула ложкой по стеклу, высыпала в чашку горку растворимого кофе и смотрела, как кипяток размывает чёрные гранулы, превращая их в нечто, отдалённо напоминающее бодрость. Запах не бодрил, а раздражал. Но без него начинать день было нельзя – иначе всё распадалось ещё быстрее.

Она взяла чашку двумя руками и подошла к окну. За стеклом – серый двор с кривыми берёзами, крыльцо соседнего подъезда, на котором кто—то оставил пустую банку из—под энергетика. И небо. Блеклое, без выражения. Такое же, как вчера, и, наверное, как завтра.

Мила сделала первый глоток и едва сдержалась, чтобы не поморщиться – кофе был обжигающим, горьким и до невозможности пустым на вкус. Она не понимала, зачем продолжает его пить. Возможно, из принципа. Или потому, что это – последняя ниточка, связывающая её с привычным порядком, пусть и бессмысленным.

Она поставила чашку на подоконник, немного зацепила ею цветочный горшок с пересохшим кактусом, который всё ещё цеплялся за жизнь, хотя его никто не поливал с прошлого лета. Кактус был живым памятником её забывчивости, усталости и нежелания что—либо делать «для себя». Когда—то, года три назад, Мила действительно старалась – украшала кухню занавесками с нежными веточками, приклеивала стикеры на холодильник с напоминаниями о «вещах, которые приносят радость», искала рецепты запеканок и вечерами рисовала маркером на стекле смешные рожицы. Потом однажды просто перестала. И занавески поблекли, и стикеры отвалились, и маркер засох, как её собственное желание удивляться или смеяться.

Она отвернулась от окна, вытащила из шкафа единственный кусочек хлеба, который остался с позавчерашнего вечера, отрезала ломоть и сунула в тостер.

Прибор работал с перебоями: иногда жарил с одной стороны, иногда не выскакивал вовсе. Пока нагревались спирали, она молча смотрела, как по стене медленно ползёт тень от проводов за холодильником. Эти тени были почти живыми – она иногда разговаривала с ними. Не всерьёз, не как сумасшедшая, но от скуки и одиночества, когда после работы в квартире стояла мёртвая тишина, а телевизор казался слишком шумным, чтобы его включать.

Запах подгоревшего хлеба вытеснил запах кофе. Она выключила тостер, достала кусок вилкой – обжечь пальцы с утра было бы слишком банально. Намазала масло, чуть потрескавшееся от холода, взяла кружку и прошла в комнату. Села на край дивана, не включая свет. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь штору с серыми разводами, рисовали на полу мутный прямоугольник, как окно в другой, менее затхлый мир. Мила смотрела на него: не ела, не пила – просто сидела, рассеянно покачивая ногой в старом носке с вытянутой резинкой.

Мысли не шли. Они как будто застряли где—то на уровне затылка, в мягком затылочном мареве, из которого ещё не проступила ясность дня. Всё казалось отложенным. И день, и работа, и нужда в действии. Как будто кто—то отмотал её жизнь до начала и забыл нажать кнопку «воспроизвести».

В комнате пахло ночной кожей, подушкой, в которую она утыкалась лицом, и воздухом, которому не хватало свежести. Иногда она открывала окно – но зимой это было мучительно, а летом вызывало бессмысленную тревогу, потому что с улицы тянуло звуками чужих жизней: детский крик, гудки машин, бряцание бутылок. Её это злило. Не потому, что шумно – а потому, что напоминало: у других там что—то происходит, а у неё – только тень от проводов.

Она всё—таки сделала глоток – кофе остыл, стал терпким, но не горячим, и от этого казался ещё более ненужным. Поставив кружку на подлокотник дивана, Мила вытянулась вдоль спинки, прикрыв глаза. Хотелось снова уснуть – но она знала, что не сможет. Вчера она легла рано, но просыпалась каждые полчаса, вздрагивала от снов, в которых сама не существовала, была как будто сторонним наблюдателем какой—то чужой, не очень логичной жизни.

Где—то в животе у неё заурчало. Есть не хотелось, но тело напоминало о себе. Это раздражало: зачем напоминать, если всё равно нет смысла? Но она всё равно доела тост, не замечая вкуса, и пошла умываться. В ванной стояло узкое зеркало с облезшей серебристой кромкой. Она смотрела в него долго, как будто перед ней – не она, а кто—то, кого она когда—то знала, но давно не видела.

Мешки под глазами, тонкая шея, волосы, собранные в небрежный пучок, который со стороны выглядел аккуратным, но только потому, что она больше не пыталась его поправлять. В этом тоже было что—то освобождающее – не стараться. Не притворяться. Не краситься. Не оправдываться.

Она умылась холодной водой, вытерлась полотенцем, которое пахло стиральным порошком и временем. Затем вернулась в комнату, достала из шкафа поношенную, но удобную водолазку, натянула джинсы, которые когда—то были модными, а теперь просто держались на ней из привычки. В обувь она сунулась, не раздумывая – те же старые кроссовки, чёрные, с потрёпанным носком, который когда—то зацепился за лестницу в метро и так и остался с этой вмятиной навсегда.

Собралась, как всегда, за десять минут. Сумка – старая, коричневая, с поломанной молнией на внутреннем кармане, в котором хранились проездной, ключи и помятая пачка жевательных резинок. Когда—то Мила думала, что перемены случаются снаружи: новая квартира, новое платье, новая работа. Потом поняла, что настоящие перемены – это когда тебе становится всё равно, что снаружи.

Выходя из квартиры, она на секунду замерла на пороге. В квартире было тихо. Даже холодильник, казалось, замолчал. Только за окном шипел февральский ветер, затаившийся между домами. Мила закрыла дверь, проверила, дёрнув ручку, и пошла вниз по лестнице, не включая свет – лампочка всё равно давно перегорела. Её шаги звучали глухо, но неотрывно. Словно кто—то изнутри квартиры остался слушать, как она уходит, и запомнил ритм этих шагов лучше, чем звук её голоса.

На улице было не холодно, но и не по—весеннему тепло. Ветер пронизывал пальто, но Мила не закутывалась – ей было всё равно. Она шла к автобусной остановке, где уже стояли несколько человек, все в одинаковых позах: шапки натянуты до бровей, руки в карманах, взгляды куда—то вбок. Никто никого не замечал. И в этом была своя честность. Никому не было до неё дела. Её никто не ждал. Её не искали и не теряли. И, может быть, именно это позволяло ей пока не исчезнуть.

На работе, в этом тесном, выцветшем офисе с подвисающим потолком, затхлой пылью в вентиляции и треснутыми пластиковыми подоконниками, Мила занимала место у самого окна, выходящего в колодец между стенами здания. В окно заглядывало только небо – и то, когда ветер разгонял смог и смогообразные мысли. Монитор, клавиатура, стопки бумаг, канцелярский лоток с карандашами, застрявшими в вечности, – всё казалось неподвижным, как и она сама.

Работа шла сама собой: папка – данные – печать – подпись – в архив. Мила не задумывалась, кто эти люди, чьи документы она листает. Для неё они существовали лишь в формате: «Договор. Три экземпляра. Приложение №1».

Руки двигались по привычке, словно чужие. Мысли текли вяло, цепляясь за обрывки, которые не успели распасться до конца: сырой хлеб утром, кактус, тень от проводов, отстранённый взгляд в зеркале. Всё повторялось, как заевшая музыка в наушниках.

– Милка, – донёсся голос с противоположного конца помещения, – ты видела прогноз на выходные? Снова снег с дождём. Слякоть по щиколотку. Может, ну его, этот офис? Поедем с нами в сауну. У нас абонемент до конца месяца.

Говорила Тоня – бухгалтер из соседнего отдела. Женщина под сорок, с яркой помадой и оптимизмом, от которого хотелось сбежать. Мила, не отрывая взгляда от монитора, кивнула.

– Спасибо, но я в выходные занята, – произнесла она медленно, словно проглатывая невидимую занозу.

– Всегда ты занята, – протянула Тоня, подходя ближе и опираясь на край её стола, – ты ж с ума сойдёшь в четырёх стенах. Мы же по—человечески зовём: попаримся, поболтаем, вина выпьем. Никто не требует от тебя там замуж выходить или юбку надевать. Просто расслабься немного.

– Я не люблю париться, – сказала Мила и в первый раз за день позволила себе улыбнуться. – И вино тоже не люблю. И болтать не люблю. В общем, не твой я человек, Тоня.

– Да ты просто зануда, – фыркнула та, но с тёплой усмешкой. – Вся такая томная, в себе, как кошка в дождь. А ты бы взяла да и ожила. Мужика, что ли, нормального нашла.

– Мужики нынче как микроволновки, – отозвалась Ленка с ресепшена, не отрываясь от телефона. – Мигают, жужжат, а толку ноль. Всё сама, всё на себе.

Тоня захохотала, хлопнула Милу по плечу.

– Слышала? Даже Лена уже не верит в любовь, а ты всё сидишь тут, как Пушкин в своей Болдинской осени. Вы бы хоть в карты сыграли, что ли, вечером. Сашка у нас, кстати, холостой. Глаза у него – ух! Как у кота, которого выгнали, а он снова пришёл.

Мила снова кивнула, но в её взгляде не было ни интереса, ни раздражения – только вежливая отстранённость. Она не осуждала этих разговоров, но всё, что касалось «живой жизни», как они её называли, не касалось её самой.

– Я лучше книжку почитаю, – сказала она спокойно.

– Господи, да ты у нас в девятнадцатом веке застряла, – вздохнула Тоня. – Что читаешь?

– Чехова. Письма. Очень честные.

Тоня закатила глаза.

– Ох, ты и тип, Милка. Вот кому нужно срочно влюбиться, да чтоб башку снесло! Чтоб потом ты бежала к нам, вся такая: «Девки, девки, держите меня, у меня страсть!» А то сидишь, как учительница биологии в отставке.

– Это моя мечта, кстати, – сухо отозвалась Мила. – Отставка от жизни. Только без пенсии.

Диалог завершился тихим смехом Тони, которая, махнув рукой, удалилась к себе, оставив после себя шлейф парфюма и лёгкого жужжания. Мила продолжила работать. Её пальцы машинально нажимали клавиши, но внутри снова поселилась пустота. Она не ненавидела Тоню, не презирала Ленку, не испытывала злости на эту жизнь, в которой так много слов и так мало тишины. Просто всё, что их радовало, казалось ей искусственным, чужим, как реклама отпуска в стране, где она никогда не будет.

Она попробовала отвлечься, вспомнила сон. Там была дорога, серая, мокрая, с редкими лужами. И никто по ней не шёл. Лишь она – в ботинках, которые промокли, и с чемоданом без ручки. Проснулась – и поняла, что это не сон, а образ.

– Мила, – снова донёсся голос, на этот раз более мягкий, почти заботливый.

Это был Паша, молодой айтишник из второго этажа. Щёки с ямочками, запах мяты и вечное старание быть «вежливо близким».

– Тебе плохо?