Комната, в которой они уже несколько месяцев делили жизнь, сейчас чувствовалась как незнакомая. В ней не было ничего мягкого. Ни одного предмета, к которому хотелось бы дотянуться рукой и найти в нём опору. Даже подушка, на которой лежала голова Милы, показалась чужой. Будто она не её. Будто здесь вообще ничего не её.

А плач не прекращался. Иногда казалось, что он затих, и тогда Мила старалась задержать дыхание, ловя тишину, как подтверждение: успокоился. Но проходила секунда, две – и снова: всхлип. Осторожный, сдавленный, как будто Данила плакал не всерьёз, а в полголоса. Как если бы он знал, что нельзя. Но не мог остановиться.

Потом он произнёс: «Мила». Просто это слово. Тихо. Почти шёпотом. И от этого оно стало ещё страшнее.

В этом слове не было вызова, не было упрёка. Оно звучало как что—то беспомощное, как просьба, не направленная никому конкретному, как привычный отклик на тревогу, которая не имеет названия. Слово, сказанное вслепую, в никуда. И от этого – только хуже.

Мила повернула голову. Его силуэт был почти неразличим, но она знала, как он лежит. На боку. Свернувшись в клубок, как тогда, когда его трясло от температуры. Она видела, как чуть приподнялось одеяло – он, наверное, дёрнулся или сжал руки у лица. Может быть, закрыл рот ладонями, чтобы не слышно было, как дрожат губы.

Её дыхание сбилось. Поверхностное, короткое. Словно воздух больше не проходил через грудную клетку. Лёгкие не раскрывались – только вздрагивали. Она не знала, что делать. Не потому, что не понимала, что правильно. А потому что ни одно решение не казалось возможным. Всё было слишком. Лишнее. Ненужное. Даже простое слово – «ты спишь?» – не подходило. Оно бы только испортило, сорвало ту хрупкую ткань молчания, в которой ещё можно было прятаться.

Она оставалась лежать. Тело напряжено. Ноги онемели. Пальцы сжались в кулак под простынёй. Подушку захотелось отбросить, но она только глубже утонула в неё, уткнувшись щекой. В голове всплывали мысли одна за другой, но ни одна не доходила до конца. Всё было обрывочным. Всё – как в тумане. Внутри – слабость, похожая на усталость после болезни. Не от тела. От невозможности.

Она пыталась убедить себя, что он затихнет. Что это просто эмоция. Что стоит подождать. Что всё пройдёт. Но голос продолжал звучать. И с каждой минутой Миле казалось, что он не стихает, а наоборот – набирает силу. Не в звуке. В чувстве. В той тоске, которая становилась всё плотнее. Уже не на той стороне комнаты – внутри неё самой.

Слово «Мила» звучало снова. Тише. Более хрипло. И именно это тонкое, почти неуловимое «Мила» стало последней каплей.

Мила села. Не резко. Медленно. Без лишнего шума. Поднялась так, как поднимаются ночью, когда боишься разбудить кого—то рядом. Хотя в комнате никто не спал. Никто УЖЕ не спал. И она знала это точно.

Девушка медленно опустила ноги на пол. Линолеум был холодным, и ступни вздрогнули, но это ощущение только собрала её – стало нужным, словно помогло вернуть внимание к телу, к настоящему моменту, от которого хотелось убежать, но нельзя было. Она сжала пальцы в кулак, чуть потёрла ладонью бедро, будто проверяя, может ли вообще двигаться, и, опираясь на край кровати, поднялась.

Двигалась осторожно, не потому что боялась разбудить – он и так не спал, – а потому что каждый шаг звучал внутри, как удар. Пятки цеплялись за пол, как будто он стал липким. Спина не слушалась, плечи были тяжёлыми. Она шла, как будто в другой комнате кто—то умирал, и только она могла прийти и быть рядом, не делая ничего, просто находясь.

Расстояние между ними было коротким – четыре, может, пять шагов. Но казалось, будто она идёт по длинному коридору, где каждое движение отзывается болью, и нужно быть очень аккуратной, чтобы не разрушить что—то невидимое. Она не смотрела по сторонам, не хваталась за мебель. Шла прямо. В темноте очертания его кровати сливались с тенями, но она помнила, где стоит табурет, где оставляла его футболку, как он разбрасывает носки, не замечая.

Когда подошла, остановилась, не сразу решаясь сесть. Казалось, даже матрас, даже воздух над ним сопротивляется – говорит: «Не надо». Но она села. Медленно, осторожно, как садятся рядом с больным, которому нельзя говорить правду.

Он не обернулся. Только плечи дёрнулись. Она видела, как под одеялом сжалось его тело. Наверное, он почувствовал, что кто—то рядом, но не понял – сейчас или во сне.

– Что случилось? – спросила она. Тихо, почти одними губами. Не столько чтобы узнать, сколько чтобы дать понять: она здесь. – Что—то плохое приснилось?

Он не ответил сразу. Звук, который вырвался из него, не был ни словом, ни плачем – что—то среднее, скомканное, беспомощное. Как если бы он пытался объяснить, но горло не пускало.

– Я звал Милу… и ты пришла, – пробормотал он, всхлипывая.

Эти слова были как детский рисунок – кривой, неровный, но правдивый до дрожи. Он не жаловался. Просто говорил. Говорил то, что чувствовал, без попытки казаться сильнее или умнее.

Мила наклонилась и аккуратно провела рукой по его волосам. Медленно, стараясь не дрожать. Пальцы слегка цеплялись за пряди – он не стригся почти месяц, волосы стали мягкими и тёплыми, как шерсть у животного, которое доверилось. Он не отодвинулся, не напрягся. Только вдохнул чуть глубже, и плечи у него перестали вздрагивать.

– Тише, – шептала она, – я рядом. Всё хорошо. Я с тобой.

Она гладила его дальше – лоб, висок, затылок. Рука двигалась спокойно, как будто это был ритуал, знакомый обоим. Но внутри её трясло. Вся кожа стала чувствительной. Каждый сантиметр ладони, прикасавшийся к нему, отзывался жаром. И не в теле – в голове, в груди, где—то между.

Он шевельнулся, чуть натянул одеяло повыше. Потом расслабился. И снова сжал край одеяла пальцами. Его ладонь почти касалась её бедра.

Она продолжала гладить. Не думая. Не решая. Просто делая то, что сейчас было единственным возможным. Тишина снова стала густой, но теперь в ней было другое. Будто воздух начал шевелиться. Между ними стало теплее. Слишком.

Мила поймала себя на том, что дышит неправильно. Слишком часто. Слишком неглубоко. Воздух не доходил до живота, застревал в горле. А пальцы всё ещё двигались по его голове, как будто он просил не останавливаться. Хотя ничего не говорил. Просто был.

Она почувствовала, как напряглись плечи. Её. Он этого не заметил. Но она знала: дрожь началась. Сначала в ладонях, потом в груди. Будто тело почувствовало что—то раньше, чем разум. Будто не спросив, решило – сейчас.

И в этом напряжении, в этой паузе между движениями и словами, в этой тесной ночи, где чужая боль становилась общей, что—то начало меняться. Незаметно. Почти неслышно. Но точно. Не в нём. В ней.

Постепенно его всхлипы стали тише. Он больше не дрожал, но дыхание всё ещё было коротким, срывающимся – как у человека, который только что вынырнул из воды и никак не может прийти в себя. Мила чувствовала, как под её рукой его затылок стал тёплым, влажным от пота или слёз – не разобрать. Она не спрашивала. Просто продолжала гладить, теперь медленно, почти ритмично, как будто ладонь колыхалась над его головой.

Он немного повернул голову, и рука, лежавшая под одеялом, потянулась вверх. Неуверенно, почти наощупь, как делают это во сне. Пальцы скользнули по её предплечью и остановились, зацепившись за запястье. Он не жал, не тянул – просто держал. Будто боялся, что она уйдёт, и нужно хотя бы так – за руку – удержать.

– Не уходи, пожалуйста, – сказал он почти беззвучно, так, как говорят, когда внутри слишком пусто, чтобы звучать громко.

Она знала, что он не просил ничего, кроме этого. Просто чтобы она была рядом. Просто чтобы не исчезла. Эти слова прозвучали обыденно, даже тихо, но в ней внутри что—то сдвинулось. Как если бы треснула перемычка, долго державшая две половины врозь. Всё, что она до этого пыталась держать под контролем, – страх, тревогу, вину, то самое внутреннее сопротивление, – вдруг потеряло силу.

Мила наклонилась, коснулась губами его волос, не целуя, а просто прикасаясь. Он не шелохнулся. И в этом было самое главное – он не испугался, не напрягся, не задал ни одного вопроса. Он просто продолжал держать её за руку, как будто знал: так правильно.

Её тело слушалось плохо, словно после долгой болезни. Пальцы плохо гнулись, живот стягивало изнутри, грудь поднималась резко, словно воздух вдруг стал гуще. Она сидела на краю дивана, чувствуя, как между ними становится тесно – не от расстояния, а от напряжения, которое уже не исчезало, а только накапливалось.

Она медленно освободила руку из его ладони. Не оттолкнула – просто мягко выскользнула. Он чуть вздрогнул, но не обиделся, не заплакал. Повернулся лицом к спинке, как будто решил, что всё – она ушла. Не сразу, но решил. Тело его снова сжалось. И это стало последней точкой.

Мила сняла с себя ночную рубашку, оставшись обнаженной. Делала это не спеша, как если бы это было частью вечернего ритуала – без торопливости, без внутреннего крика, будто раздевалась не перед ним, а перед собой. Одежда соскользнула на пол почти без звука. В комнате стало прохладнее, но не настолько, чтобы дрожать от холода.

Она осталась в своём решении. В этой тесной ночи, где кроме них не было никого. Ни правил. Ни страхов. Ни слов.

Легла рядом. Осторожно. Сначала касаясь только бедром края дивана. Потом – плечом его спины. Он был горячий, будто внутри всё ещё бушевала лихорадка. Мила притянулась ближе, не накрываясь, не спрашивая, не объясняя. Просто прижалась.

Рука снова коснулась его плеча. Не снаружи – не как утешение, а глубже. Как подтверждение, что она здесь. Что он звал – и она пришла.

Он вдохнул – резко, как будто удивился. Потом расслабился. Его дыхание стало глубже. Не спокойным – но другим. Плечи перестали быть сжатыми. Спина – дёргаться. Только сердце у неё билось слишком сильно. Она слышала его в ушах, в горле, в солнечном сплетении.

Она гладила его – по спине, по плечам. Медленно. Скользя ладонью, не прижимая. Каждый раз, когда рука опускалась, ей хотелось остановиться, но она продолжала. Потому что он не сопротивлялся. Потому что молчал. Потому что был рядом.

Дыхание его касалось её лица. Тепло. Плотно. Будто он говорил этим дыханием больше, чем словами. Будто всё, что было между ними до этого, не исчезло, а стало чем—то новым.

Мила закрыла глаза. И не для сна. А чтобы не сбить это хрупкое движение, которое только началось – не в теле, а где—то глубже. В доверии. В тепле. В желании, которое не рвёт, а соединяет.

Лёжа рядом, она чувствовала, как под ладонью двигается его дыхание. Тело Данилы было тёплым, будто он только что вышел из—под одеяла. Он не двигался, но она ощущала, как в нём что—то происходит – не физическое, а внутреннее. Как будто всё, что он не мог выразить словами, сейчас было сосредоточено в том, как он притих, как не пытался ничего спросить, просто позволил себе быть рядом.

Теснота дивана перестала ощущаться как неудобство. Они уместились. Он слегка отодвинулся, давая ей пространство, но тут же притянулся обратно. Не руками – спиной, лопатками, тем, как дышал. Он, сам того не осознавая, искал её тепло. Не сознательно. Инстинктивно.

Мила чувствовала каждую точку соприкосновения. Плечо, касающееся его спины. Колено, прижатое к его бедру. Щёку, почти прижавшуюся к его затылку. И в этих точках, будто в ростках, начинало подниматься что—то, чему она не могла дать название. Но знала, что это растёт.

Она подняла руку, провела ею вдоль его волос, медленно, будто боялась потревожить. Пальцы коснулись уха, прошлись по щеке, остановились на скуле. Он вздрогнул. Не от страха – от неожиданности. Потом чуть повернул голову, прижимаясь к её ладони.

Этот жест разомкнул в ней что—то – ту самую границу, за которой всегда стоял страх. Не панический, не отторгающий – а тот, что держит внутри, когда очень хочется, но нельзя. Сейчас он отступил.