В школьных залах обучали не ради карьеры, а ради понимания. Уроки и ранние знания сводились не к заучиванию, а скорее к диалогу с миром. Ученик, открывший новый способ описания воды, становился таким же героем, как геолог-разведчик, открывший новый минерал или редкоземельную богатую жилу на соседней планете.

Однако никакая философия, никакая утончённость инженерной мысли и уважение к природе не могли спасти их от жуткого геномода – смертельного вируса, который возник внезапно, как чёрная тень, как неверно подставленная переменная в привычную систему мира. Его действие было изощрённым, постепенным и абсолютно фатальным. Ни один из поначалу уцелевших сморгов не покинул планету – все понимали, что кораблей на всех не хватит, и поэтому, не сговариваясь, они решили остаться.

Трианна, некогда сияющее сердце сморгской цивилизации, погрузилась в тишину с пугающей скоростью: геномод работал беззвучно и безжалостно. Ни колоколов тревоги, ни сирен, лишь внезапные обрывы связи, молчание лабораторий и гаснущие огни нарядных куполов. Сначала счёт шёл на недели, а потом – на дни.

Уцелела лишь небольшая горстка сморгов – те, кто находился на орбитальных станциях – инженеры связи, операторы навигационных комплексов, немногочисленные звездные патрули с научными наблюдателями, а также группы ученых нескольких исследовательских станций на трех условно пригодных для жизни планетах системы: Вэльтора, сплошь покрытая соляными пустынями и полыми хребтами, коварный и влажный Вейлид, известный переменчивой биосферой и низким гравитационным порогом, и Унра – безжизненная и пустынная, самая удаленная от светила планета, богатая разнообразными ресурсами.

Со временем часть сморгов покинула свою систему. Некоторые – на оставшихся кораблях научных миссий, другие – в спасательных челноках орбитальных станций. Они ощущали себя изгнанниками, покидающие руины родного мира. Но окружающий мир встретил их не как спасённых, а как прокажённых.

Сморгов никто более не слушал, им не задавали вопросов и не вникали в объяснения. Их просто обвиняли, и обвинения были яростны и многочисленны. Их считали теми, кто собственными руками стёр свою цивилизацию с лица мира – разрушителями, создавшими смертельный геномовирус. Их сдержанные, аккуратные и честные попытки как-то объяснить произошедшую трагедию воспринимались как жалкие оправдания. А сдержанность, как известно, всегда проигрывает ярости.

Сморги были сильны в науках – особенно в синтезе веществ, создании молекулярных шаблонов, генной инженерии и биосимбиозном клонировании. И как это часто бывает, их способности привлекали тех, кто искал выгоду и наживу, а не смысл. Преступные картели, теневые корпорации, торговцы оружием – все они быстро поняли, какую пользу можно выжать из сморгов. Достаточно было лишь предложить иллюзию понимания или жалкую симуляцию родины, и сморги соглашались. По сути, у них ведь и не было никакого выбора в этой нелегкой борьбе за выживание. А ещё была наивная вера в то, что когда-нибудь их снова примут как равных. Ну а когда их разработки и открытия приводили к трагедиям, никто не думал о том, кто именно стоял за этими разработками – виноваты, бесспорно, были они, сморги.

Вот так, довольно быстро репутация великого народа, некогда почитаемого за точность мысли, скромность и великие научные достижения, превратилась в нестираемое клеймо. Сморги стали символом разрушения, образцом неудач и предупреждением. В архивах одних – как случай галактической трагедии, в упоминаниях других – как доказательство, что сморги опасны.

Но те, кто смог пережить трагедию, всё же что-то робко сохранили в своем сознании – не столько память о былом величии, сколько ощущение правды, которая хоть и была утеряна, но не исчезла. Она просто ждала момента, когда кто-то снова её найдёт.

Глава III. Полет сморгской мысли длиной в двенадцать дней

Среднестатистическому человеку может не хватить и целой жизни, чтобы осознать, насколько всё суетно и мимолётно. Сморгу же хватило нескольких часов. К исходу второго дня Арма в полной мере начала ощущать, каково это – оказаться в замкнутом пространстве с вездесущим сморгом, и что космический вакуум за бортом – не самое плохое место, чтобы катапультировать туда все свои блоки, процессоры, матрицы и интегральные схемы и навсегда бесследно раствориться в бесконечных просторах вселенной.

– Знаешь, – задумчиво сказал Сморг, усевшись посреди коридора в инженерном отсеке с тарелкой протеиновых галет и любимым компотом, – Если во вселенной всё состоит из циклов, тогда наша жизнь – это просто сбой в системе. Такой короткий и случайный сбой. Просто временный всплеск энтропии с глазами.

– Сколько ты уже не спишь? – поинтересовалась Арма с лёгкой тревогой. – Или ты только что выспался и теперь собираешься сполна отомстить мирозданию за подобный порядок?

– Я в режиме размышлений, – сообщил Сморг. – Это как медитация, только с вопросами.

– Недавно ты интересовался взаимосвязями понятий «пространство-время» и «флуктуационный изгиб», – напомнила ему Арма.

– Что ж, это необычное сравнение навело меня на определенные мысли, – задумчиво ответил Сморг, – Мне кажется, что пространство-время изгибается в ту в сторону, где его лучше понимают!

Арма выключила внутреннее освещение, чтобы Сморг подумал, что она ушла в режим глубокой диагностики и вернется нескоро.

На третий день Сморг начал строить модель космического пузыря из синтетического желе. Он утверждал, что таким образом намного проще осмыслить границы пустоты.

– Вопрос не в том, что мы есть, а в том, кто нас слышит, – заявил он глубокомысленно, сидя на полу в коридоре, и при этом задумчиво проводя пальцами вверх и вниз по вентиляционной решётке, – Ведь если нас никто не слышит, то мы лишь пустой монолог!

– Ты сейчас разговариваешь с кораблём, – напомнила Арма, – Просто с кораблем, а не со мной.

– Да. Но, выходит, я говорю не сам с собой! Я – монолог, а корабль – акустическая поверхность. А это уже – диалог.

– Забавно, – отозвалась Арма, – Значит, любой, кто тебя слышит, становится частью твоей реальности?

– Пожалуй, – согласился Сморг, – Кстати, я помню, как ты однажды сказала, что пустота – это когда ты отправляешь сигнал, а там даже эхо решает остаться в тишине. До чего же глубокая мысль!

На секунду он замолчал и провел пальцем вдоль светящейся линии на полу, будто читал по ней забытую историю.

– Раньше я любил смотреть, как в архивных капсулах прокручиваются фразы старых сморгов. Они говорили просто и понятно. Я внимательно слушал, старался всё запомнить, чтобы когда-нибудь говорить так же.

– Ну вот, теперь ты говоришь. Причем, немало, – заметила Арма.

– Да, – сказал он. – Просто… если я замолчу, мне будет слишком слышно, что я остался один.

На четвёртый день Сморг решил визуализировать одну из логистических проблем, которая была обнаружена во время их экспедиции на планету прислужников. Он аккуратно выложил на столе мастерской схему событий из резисторов, микроконтроллеров, конденсаторов и даже пары старых шестерёнок. Каждая деталь обозначала ключевой элемент проблемы: вот тут – многочисленный транспорт, брошенный на орбите искусственной планеты, вот здесь – сбои в энергоцепи, а в центре – кусочек припаянной проволоки с неровной подписью «надежда на успех». Буквы он выводил медленно и с глубокой инженерной скорбью.

– А это ты, – сказал Сморг, указывая на центральный стабилизатор, – У тебя ноль сопротивления и ноль эмоций.

– Прекрасный комплимент, – откликнулась Арма, – Пожалуй, загружу его в свой модуль самооценки.

На пятый день Сморг провёл совещание. Он сидел с важным видом во главе стола в кают-компании, держа в руке большой стакан сверхвыдержанного зелёного ликёра из лаборатории. В двух креслах напротив уютно разместились биодроны технического обслуживания. Из-за стола их было видно только наполовину, и оттого они казались особенно милыми – отчасти благодаря своей шарообразной форме и овальным линзам, которые смотрели как-то грустно и одновременно с пониманием, словно знали: вот-вот им поведают нечто важное.

– Считаю, что наша экспедиция должна строго придерживаться заданного курса, – наконец объявил Сморг, – Всем согласным – промолчать.

Тишина была оглушительной.

На шестой день Сморг вспомнил старого друга, всегда беззаботного землянина Кейна:

– Он как-то сказал: «Если снаряд летит прямо в тебя – значит, ты стоишь на месте».

– По-моему, таким нехитрым образом он говорил про необходимость маневрирования, – решила пояснить Арма.

– Может быть. А может, он имел в виду какую-то другую необходимость? Например, необходимость выбора? Ведь в жизни, как и в бою, – всё опасное возникает, если не двигаться.

– Вот так и рождаются легенды о мудрецах и вселенской проницательности, – ответила Арма, – А ведь, скорее всего, Кейн просто был в своем репертуаре и выдал очередное нечто из разряда «что вижу, то и говорю».

К седьмому дню в системном журнале Армы появилось скрытое уведомление:

«Сморг в целом стабилен – насколько это возможно после очередного контакта с зелёным ликёром из лаборатории. Уровень болтовни по-прежнему превышает среднестатистические показатели. Жаль, что в физиологии органических существ не предусмотрен дистанционный модуль внутреннего шумоподавления».

На восьмой день Сморг попытался заняться исследованием этимологии своего языка. По его просьбе Арма подключила библиотеку планетарной лингвистики и обнаружила, что древнейшая зафиксированная фраза сморгов звучала как-то так: «Ой».

– Да, это многое объясняет, – вздохнул Сморг.

На девятый день Сморг преимущественно молчал. Арма отметила это как потенциальный сбой в эмоциональной активности и приготовилась к чему-то экстраординарному, ведь обычно за молчанием Сморга скрывалось нечто эпичное, пусть и совершенно неформализуемое. Он сидел у стены, уперевшись лбом в панель, будто собирался просверлить её силой мысли. Потом выпрямился и торжественно произнёс:

– Видимо, где-то в центре вселенной есть… отверстие. И оно невероятно коварно по своей сути.

– Не исключено, – ответила Арма, – Практика показывает, что если во вселенной может быть какое-то коварное отверстие, то оно непременно там будет. Да хоть бы и те кротовьи норы, в которых нам как-то довелось побывать.

– Я про другое, – ответил Сморг. – Совсем сквозное отверстие в великое Ничто, куда утекает всё важное.

– У кого утекает? – на всякий случай решила уточнить Арма.

– У всех. У народов. У машин. Даже у запечатанной еды, – Сморг ткнул пальцем в строчку с указанным весом, – В этих упаковках содержимого всегда меньше, чем написано.

– Так вот, о структуре потерь, – глубокомысленно продолжал Сморг, – Иногда мне кажется, что сны тоже куда-то утекают. Ночью видишь что-то важное, а утром – ни сна, ни воспоминаний.

– Это называется забывчивость, – заметила Арма. – И она необязательно связана с твоим странным отверстием. Но я понимаю. Она замолчала, потом добавила чуть тише прежнего:

– Если бы у меня был сон, то, думаю, я бы не хотела его потерять.

Он улыбнулся. А в её тоне – не в словах, а где-то между строк – звучало что-то почти родное. Тишина, которая за этим последовала, была не просто молчанием. Это была тишина понимания и солидарности.

На десятый день Сморг устроил «пробный запуск». В двигательном отсеке он обнаружил панель с мигающими индикаторами и заявил, что у него есть надежный план, как ускорить корабль. Он нажал на три разноцветные кнопки, покрутил ручку синхронизатора, а потом вернулся на мостик и устроился в кресле капитана. Через некоторое время Арме пришлось активировать режим блокировки. Ещё немного, и корабль вышел бы из сверхсветового режима и оказался в системе Карморден, куда после недавнего взрыва местной сверхновой соваться было бы чистым безумием.