– Здравствуйте, ребята, я ваш классный руководитель, буду также вести у вас русский язык и литературу. Зовут меня Ирина Анатольевна Осотина. Впрочем, вы знаете, многие ходили ко мне в библиотеку. Надеюсь, мы подружимся. А теперь давайте знакомиться!

Русичка раскрыла журнал на странице со списком класса и начала перекличку. Отчетливо, не ошибаясь, произносила имя и фамилию, названный вставал, и она смотрела на него с дружелюбным интересом. Когда подошла моя очередь, Ирина Анатольевна кивнула и незаметно мне подмигнула, как старому знакомому, – у меня на душе расцвели гладиолусы.

Потом всезнающий Соловьев сказал, что классной руководительницей и словесницей у нас должна была стать Морковка, но ее назначили директором, и она решила поделиться нагрузкой с Осотиной. Та сопротивлялась, объясняла, что у нее болеет мама, она еще не оправилась после развода и только что выпустила десятый класс, где были не только отличники, вроде ее любимого Вани Пригарина, но и оболтусы, требовавшие индивидуальных занятий. Возражения отмели, тогда она подала заявление об уходе по собственному желанию. Урезонивали ее всем коллективом, уговорить удалось только в последний момент не без помощи Павла Назаровича, он когда-то брал ее на работу после института, и с его мнением она считалась…

Как-то в одном из откровенных разговоров Ирина Анатольевна призналась:

– А знаешь, мой юный друг, когда хотелось все бросить и уйти, я задумалась: чего мне будет не хватать? Нонны, Лены, старого ловеласа Карамельника, школьного сада с тропинкой к Павлу Назаровичу, этого дурацкого Горького с Соколом на макушке и… тебя, Юра…

– Меня?!

– Да, твоего взгляда, когда ты выходишь из фонда с новой книгой.

– А какой у меня взгляд?

– Как бы тебе объяснить… Он полон счастливого предчувствия новизны… Ах, как это быстро заканчивается! Поверь мне…

8. Как я влип

– Полуяк, канай к нам! – поманил рукой Сталин. – Не бойся, тут все свои.

– Мы не кусаемся! – осклабился Серый.

– Ни-ни… Он знает! – гоготнул Корень.

Я подошел. От пацанов пахло вином и куревом. На Сашке были старенькое пегое пальто с поднятым воротником и серый в рубчик кепарь, заломленный так, как умеет заламывать только шпана. Одноклассник хлопнул меня по плечу.

– Привет от старых штиблет, ёпт… – Он даже в школе разговаривал почти через слово вставляя матюги. – Это – Серый и Корень, мои друганы. Понял, ёпт?

Я осторожно посмотрел на чешихинских разбойников, соображая, хотят они, чтобы Сталин узнал о нашей летней встрече или нет. Кажется, им было по барабану.

– А мы знакомы! – кивнул я.

– Когда ж успели?

– В августе.

– И где же?

– На Чешихе, – хихикнув, ощерил прокуренные зубы Серый и протянул мне свою цепкую лапку.

– Он шел к бабушке с гостинцем, а мы, волчары, пирожок попросили! – пробасил здоровяк Корень и стиснул мою руку, его огромная ладонь была твердой и шершавой, как пемза.

– Не обижали? – нахмурился Сталин.

– По согласию, – хихикнул морячок.

– Смотрите, ёпт! За Юрана кадык вырву… – Он внимательно посмотрел на меня. – Не врут?

– Нет, просто побазарили, – ответил я, ввернув для убедительности блатное словечко. – Тебя вспомнили…

(Зачем рассказывать, как они подловили меня, когда я по заданию Лиды нес бабушке Ане желатин, как хотели отобрать деньги, темные шпионские очки и новую куртку, но вдруг притарахтел на мотоцикле участковый Антонов, и гады смылись, а потом снова подкараулили на выходе из подъезда и сожрали мои любимые молочные ситники, но бить не стали, оценили, что я ничего не сказал про них мильтону. А зачем? Себе же дороже… В общем, расстались мы почти друзьями.)

– Надежный пацан, не сдал нас ментяре! – Корень положил мне на плечо свою тяжелую руку.

– А что за легавый? – спросил Сталин.

– Антонов.

– Въедливый мужик, ёпт.

– Как банный лист! – кивнул Серый.

– Он братана моего и закрыл, – тяжело вздохнул Санёк. – Еще поквитаемся.

– Редкий гад! – поддержал здоровяк.

Налетчики с той памятной встречи мало изменились. На матером Корне была та же ученическая фуражка без кокарды, едва налезшая на него старая школьная форма, похожая на синюю гимнастерку, подпоясанную ремнем с облезлой пряжкой. Сверху, учитывая осеннюю погоду, он надел охотничью брезентовую куртку с капюшоном. На ногах – туристические ботинки с толстой рифленой подошвой. Удобная вещь: не промокают, не скользят, но не дай бог, если тебя повалили и бьют ногами пацаны в таких вот лютых бутсах, ухайдокают до полусмерти, и будешь потом лежать в реанимации еле живой, как бедный Лева Плешанов.

Верткий Серый был всё в той же тельняшке и моряцких брюках-клеш, а утеплился он длинным серым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и черным бушлатом с двумя рядами золотых пуговиц. (Наверное, у него кто-то в семье на флоте служил.) Странно, что на голове у пацана не бескозырка, а дурацкая лыжная шапка с помпоном. Обувь у Серого не такая опасная, как у дружка, – черные уставные ботинки, такие же время от времени выдают Башашкину, как военному музыканту, вместе с отрезом сукна на пошив кителя и галифе.

– Холодно сегодня, ёпт, – задумчиво сказал Сталин. – На ноябрьские снег обещали.

– Что-то стала мерзнуть спинка… – передернул плечами морячок.

– Не купить ли четвертинку? – подхватил здоровяк.

– Надо выпить. Юран, у тебя монета есть?

– Десять копеек.

– А что так хило? Надо хотя бы еще рубль – на огнетушитель.

– Обчистили…

– Где? Когда? – в один голос вскричали Серый и Корень.

– На днях. В проходном дворе.

– В каком?

– Напротив дорожного техникума.

– Не наша территория.

– Моя! Кто, ёпт?! – возмутился Сталин, и его лицо задергалось.

– Какая теперь разница…

– Кто – тебя спросили. Ты их знаешь? Нет? Едальники срисовал? Опиши!

– Знаю. Булкин и Коровин.

– Падлы! Били?

– Не без того. – Я скорбно потрогал желвак на челюсти.

– Почему раньше молчал?

– Стучать не приучен. Хотел сам разобраться.

– Не свисти! Сам… А почему ты им про меня не сказал? Враз отвяли бы.

– Я сказал.

– И что же?

– Тебе лучше не знать…

– Договаривай, если начал!

– Сказали, что никого не боятся, а ты им не указ!

– Ты ничего не попутал? – насупился Сталин.

– Нет.

– Оборзели! – возмутился Корень. – Надо мозги вправить.

– Кто про меня сказал, ёпт?

– Булкин.

– Похоже на Батона. А Коровин?

– Он сказал, что бьет два раза. Второй раз по крышке гроба.

– Кто – Корова?! – изумился Серый и задрыгал ногами. – Ой, умру от смеху!

– Подожди, – поморщился Сталин. – Он же знает, что его Верка с нами учится.

– А толку?

– Пошли! – рванулся морячок. – Я знаю, где Батон живет.

– Да ладно, пусть себе живет, мне домой надо… – промямлил я, понимая, к чему идет дело.

– Что-о? Может, ты всё наврал?

– Нет, зуб даю! – Для убедительности я снова ввернул блатное словечко.

– На хрен мне твой зуб нужен? Домой успеешь! Сначала проучим урода! – повеселел Сталин. – Серый, показывай дорогу!

И я понял, что влип, дело шло к мордобою. С тех пор, как Санёк появился в нашей школе, редкий день обходился без стычек: то какой-нибудь пацан по неведению не уступил ему очередь в буфете, то кто-то жестко отобрал мяч в игре на пустыре, где раньше стояла хибара Равиля, то третий несчастный не посторонился на перемене, когда Сталин мчался на улицу перекурить… В общем, причина не имела значения, а результат один и тот же: удар в челюсть, в глаз или короткий тычок в живот, попробуй потом отдышись. Никто на Сталина не жаловался, по этажам быстро разнеслось, что его старший брат сидит за мокруху, и с этим насквозь прокуренным второгодником в застиранной старой форме лучше не связываться.

Два месяца ему все сходило с рук, пока он не столкнулся на лестнице с десятиклассником Левой Плешановым, тоже переведенным к нам, причем из спецшколы. Сам Сталин его пальцем не тронул, но через пару дней пижона встретили возле «Новатора» неизвестные пацаны и отходили так, что скорую вызывали. Сначала все хотели спустить на тормозах: ну, подрались подростки, обычное дело. Но во-первых, Плешанов попал в реанимацию, во-вторых, его мамаша оказалась дальней родственницей нашей директрисы, а в-третьих, Левин отец – журналистом-международником. Такой гвалт поднялся!

Однако эра мордобития в нашей школе началась с моего друга Кузи. В тот памятный день, усвоив, что слово «ихние» недостойно интеллигентного подростка, я пошел было к двери, а Ирина Анатольевна бросила вдогонку:

– Погоди! Я тебя прошу, если Сталенков начнет свинячить и обижать кого-нибудь, ты от меня уж не скрывай!

– Ябедничать нехорошо… – уклончиво ответил я.

– Разумеется. Я сама терпеть не могу доносчиков. Из-за них погиб мой папа. Но иногда… иногда это необходимо. Вот скажи мне, цветок жизни, если ты на улице встретишь человека и поймешь, что уже видел это лицо на стенде «Их разыскивает милиция», сообщишь?

– Не знаю…

– А если он, пока ты будешь колебаться, еще кого-нибудь убьет? Кто тогда виноват?

– Но Сталина никто не разыскивает.

– Это пока… Из прежней школы он за драку с последствиями вылетел. И зачем только Норкина его к нам взяла! Иди и подумай!

Переобувшись в раздевалке и сложив сменную обувь в мешок, я вышел на волю. Погода подарочная! Сентябрь, но днем еще по-августовски тепло, в голубом небе птичьи стаи, похожие на прописи в тетрадке первоклассника, а под ногами желтая шуршащая листва – все это шепчет, что наступила осень, неблагодарная наследница лета. Я ступил на асфальт школьного двора, густо расчерченный мелом для игры в классики, но никто не прыгал, толкая мыском круглую баночку из-под гуталина, набитую для увесистости землей. Что-то спугнуло малышню, обычно гомонившую у ступенек, вроде воробьев. Среди этих сосунков я чувствовал себя большим, степенным голубем, без дела не воркующим.

В глубине школьного сада что-то происходило, но толком не разглядеть: кусты красной и черной смородины, посаженные у самого края, пожелтели, пожухли, но еще не осыпались, а яблони и груши стояли стеной – зеленые, листик к листику, в верхушках крон кое-где спрятались спелые антоновки, но недолго им осталось: среди советских школьников не перевелись еще мастера сбивать плоды прицельным выстрелом из рогатки.

Решив, что в зарослях сцепились какие-нибудь третьеклашки, я шагнул в чащу, чтобы разнять драчунов, как положено будущему комсомольцу, и обомлел: у забора, где обычно справляют нужду, курят и выясняют отношения, щуплый Сталин бил могучего Кузю. Да-да! Расставив ноги на ширине плеч, он сухими костяшками снизу вверх всаживал Кузину в челюсть с обеих рук, Петькина голова нелепо откидывалась, взметая битловатую прическу. Мой здоровенный друг не закрывался, не уклонялся, не сопротивлялся, а лишь судорожно сжимал кулачищи, видимо, с трудом удерживаясь от желания одним ударом покончить с нахрапистым мозгляком. Я было рванулся к ним. Сталин стоял спиной и не заметил моего появления, зато Кузя глянул на меня страдающими глазами, в них была мольба скорее уйти, ни в коем случае не ввязываясь в драку. Не знаю почему, но я так и сделал, осторожно попятившись, а Ирине Анатольевне я, конечно, ничего не сказал: сначала надо понять, из-за чего случился конфликт и почему многоборец оказался бессилен перед щуплым второгодником? Про брата-мокрушника я тогда толком ничего не знал, а потом выяснил: никакого повода не было, просто Сталин так устанавливал свои порядки в нашем классе, начав с самого сильного – Петьки. Значит, следующий Калгаш…