Многое в словах учительницы мне было непонятно, но ясно, что у ее мужа тот же недуг, из-за которого Башашкин вшил себе «торпеду», а наладчик Чижов со второго этажа нашего общежития удавился на витом электрическом проводе. Но в голове у меня все-таки не укладывалось: избранник Ирины Анатольевны – пьяница.

Невероятно…

Однажды про меня совсем забыли, и я услышал бурное объяснение Осотиной с Еленой Васильевной, молодящейся старушкой с кукольным лицом и прической, напоминающей крендель.

– Ирочка, откуда у него пистолет? – нечеловеческим голосом кричала Свекольская.

– Наградное оружие. С фронта.

– Чего он хотел? Домогался?

– Что за чушь! Ему приспичило сбегать в магазин за добавкой, а я заперла дверь и спрятала ключ. Сколько можно! Это уже за гранью добра и зла.

– Отдала?

– А что делать? Не погибать же во цвете лет… У меня мама на руках, и Ваню Пригарина до медали надо довести.

– Разводиться тебе надо. Немедленно, пока не пролилась кровь!

– Мама давно это говорит. Она еще про пистолет ничего не знает. Надо!

– Так в чем же дело?

– Пойми, Лена, как представлю себе, что все прочтут объявление в «Вечерке» и начнут трезвонить: «Ирочка, а что случилось? Вы с Колей всегда были как ниточка с иголочкой! Такой мужчина! Майор! Неужели он тебе изменил? С кем?» Уж лучше бы изменял…

В самом деле, в газете «Вечерняя Москва» на последней странице внизу печатались объявления о разводах, напоминали они сообщения о чьей-то незначительной смерти и были обведены рамками потоньше, чем некрологи. Наш сосед дядя Коля Черугин после ужина, надев на нос очки и развернув газету, любил, как он выражался, поковыряться «в чужом постельном белье», приговаривая:

– Так-с, так-с, а теперь посмотрим, кто там у нас разбегается? Александра Ивановна, ты не поверишь, Колтуновы разводятся!

– Может это не наши Колтуновы, другие какие-то? – спрашивала лежачая супруга со своего пухового постамента.

– Наши! Слушай: «Колтунова Агния Сергеевна, проживающая по адресу: Ново-Басманная, дом 12, квартира 7, возбуждает дело о разводе с Колтуновым Терентием Львовичем, проживающим там же. Дело подлежит рассмотрению в Бауманском районном нарсуде…» Наши, к бабке не ходи!

– А я, когда они еще только расписывались, сразу поняла: не сживутся. Накапай мне ландышевой настойки, голубчик!

Елена Васильевна тогда в сердцах крикнула: «Осотина, если не разведешься, будешь последней дурой!» – и ушла, хлопнув дверью, а я выждал и выскользнул из фонда с «Серой Шейкой».

– А ты что там делал? – подозрительно спросила Ирина Анатольевна.

– Книжку выбирал, – ответил я, придав лицу выражение бездумной радости, какое появлялось у моего полугодовалого брата, если над ним потрясти погремушкой.

– Ах, ну да… Иди!

Вскоре в поведении Осотиной появилось что-то новое, какое-то рассеянное недоумение, растерянное смущение, но коллеги, особенно Нонна Вильгельмовна, подбадривали ее, хвалили, убеждали, что поступает она правильно. Однажды в школу ввалился высокий военный с красным набрякшим лицом, он пошатывался, источал винное марево и нетвердым голосом спрашивал, где тут у нас кабинет литературы. Срочно вызвали с уроков физрука Ивана Дмитриевича и учителя труда Марата Яковлевича, они, взяв под руки, силой вывели неположенного гостя за ворота. Вскоре я заметил, что в библиотеку стал часто захаживать лысый учитель математики Карамельник, напоминавший кота, который бродит, сужая круги, вокруг розетки со сметаной. Однажды, снова забытый в фонде, я услышал их странный разговор:

– Ирочка, в математике минус на минус дает плюс. Почему бы нам с вами не сложить наши одиночества?

– Ананий Моисеевич, если вы застоялись, как боевой конь, могу вас утешить: скоро придут практикантки, и вы сможете размяться не хуже, чем в прошлом году.

– Ирочка, то было глупое увлечение. А к вам у меня серьезные чувства!

– И давно?

– С того момента, как вас увидел!

– О, и восемь лет вы хранили свои чувства, как военную тайну?

– Вы мне не верите?!

– Ананий Моисеевич, не заставляйте меня повторять ответ Татьяны Онегину.

– Но вы же никому не отданы! Наоборот…

– Как знать…

И тут появился я с «Королевством кривых зеркал» в руках.

– А почему у вас, Ирина Анатольевна, дети в фонде хозяйничают? Непорядок! – скрипучим голосом удивился Карамельник.

– А это не ваше дело, коллега! – ответила она, обворожительно улыбнувшись.

…После летних каникул, первого сентября, отбыв торжественные речи и выслушав напутствия, мы впервые отправились не в свой привычный класс на последнем, малышовом, этаже, а в кабинет литературы на третьем. Но сначала ждали, пока уведут первоклашек. Они таращили испуганные глаза, дичились, сбивались в кучу, так как не умели еще ходить парами. Ольга Владимировна, наша первая учительница, хлопотала вокруг своей новой мелюзги. У меня даже мелькнуло какое-то ревнивое чувство: вот так четыре года каждый день, за исключением воскресений, праздников и каникул, она объясняла нам новый материал, вызывала к доске, знала про каждого все что только можно, радовалась нашим успехам, огорчалась из-за неудач, и вот, пожалуйста, у нее теперь другая ребятня, совсем желторотая, даже еще без звездочек на форме, их примут в октябрята только к 7 ноября. А мы вроде как теперь чужие, отрезанные ломти. Видимо, заметив на наших лицах эту укоризну, она улыбнулась, приветливо помахала нам рукой и повела наверх в бывший наш класс робких первоклашек с астрами и гладиолусами в руках.

«Куда учителя каждый год девают такую прорву цветов?» – подумал я.

Мы приуныли в ожидании перемен: осведомленный Вовка Соловьев нашептал, что русский и литературу у нас будет вести теперь Морковка. Она стала повелительницей школы летом, и на митинге ее представлял родителям наш прежний директор Павел Назарович, и делал он это как-то без восторга. А маленькая шустрая Норкина, еще в мае работавшая обычной учительницей, за лето словно подросла и приосанилась, став неспешно-величавой. Все, кроме примерных зубрил, вроде Козловой, затосковали: одно дело, когда предков в школу вызывает простой преподаватель, и совсем другое – директриса, да еще такая дотошная.

– Ну что встали, как бараны?! – трубным голосом прикрикнула на нас Иерихонская. – Марш в кабинет литературы, сидите там тихо и ждите!

Мы поднялись на третий этаж, зашли в класс, где стояли новенькие столы с горизонтальной пластиковой поверхностью, а не до слез знакомые парты с наклонными зелеными крышками и ненужными отверстиями для чернильниц. Мы все давно уже писали перьевыми авторучками, а некоторые везунчики (в нашем классе только Соловьев и Ванзевей) перешли на импортные «шарики». Чем они удобны? Во-первых, не надо заправлять чернилами каждый день, стержня хватало надолго, а во-вторых, и это главное – они оставляли на бумаге след одинаковой толщины, как ни дави. И в прошлое ушли учительские упреки: «Почему пишешь без нажима в нужных местах? А где волосяные линии? Чистописание забыл? Могу напомнить после уроков!» Я, конечно, завидовал счастливчикам, но вскоре мы поехали в гости к Люсе Шилдиной, маминой подружке по пищевому техникуму. Они жили в новом доме возле Сокольников, а ее муж часто ездил в командировки за границу и пил только ирландскую водку, напоминающую по цвету нашу старку Тимофеич, пока жены вспоминали молодость, помог ему уговорить литровую бутылку, но потом страшно ругался, называя заграничное пойло сивухой. Уходили мы с подарками: Лиде досталась розовая шапочка для душа, Тимофеичу – зажигалка с прозрачным резервуаром для газа, а мне (о чудо!) – шариковая ручка с кнопкой: нажал – пишущий кончик высунулся наружу, еще раз надавил – спрятался. Шура, увидев ее у меня, вздохнула и зачем-то вспомнила вслух слова своей мамаши: «Настоящий мужчина тот, кто умеет делать подарки!» Но я сделал вид, что не понял намека…

Тем временем в Москве в металлоремонтах появились особые кабинки, там пронзительно пахло химией и за стеклом сидели специалисты, в основном нерусские дядьки, и заправляли опустевшие стержни. Сначала они тонкой спицей выдавливали крошечный шарик, размером с маковое зернышко, потом через наконечник, потянув на себя рычаг, закачивали свежую пасту, но та в отличие от «родной», заграничной, была пожиже, так как изготавливалась, по выражению Башашкина, на Малой Арнаутской. И если, не дай бог, в кармане ручка переворачивалась, она протекала, пропитывая подкладку синей жижей, отстирать которую до конца было невозможно. Стоило это удовольствие десять копеек.

…Мы вошли в класс, расселись, как на прежнем месте, и стали ждать, озираясь и разглядывая новое помещение. Над учебными стендами на белой штукатурке лазурью была нарисована голова усатого Горького, вокруг нее, словно спутник по очерченной орбите, неподвижно летел гордый Сокол с крыльями коротенькими, как у шмеля, а снизу на них, свернувшись кренделем, взирал посрамленный Уж. А еще выше красовалась алая надпись:

Безумству храбрых поем мы песню…

Слева от входа висел наш стенд «Гайдаровцы», заботливо принесенный с четвертого этажа и прикрепленный к стене… Ожидание затягивалось, Витька Расходенков уже начал от безделья плеваться жеваной промокашкой через стеклянную трубочку, а Галушкина успела настучать учебником по голове Калгашникову: Андрюха ей нравился. Ванзевей подсел за стол третьим к Обиход и Коротковой, а выпендрежник Соловьев развлекался с надувной жвачкой, сначала в его толстых губах появлялся розовый пузырь размером со сливу, потом он постепенно увеличивался, а достигнув величины дыньки «колхозницы», оглушительно лопался. Вот тут-то и вошла Осотина.

Она, как сейчас помню, была одета в серую твидовую юбку чуть ниже колен, голубенькую трикотажную кофточку с выработкой по вороту, из выреза выглядывал кружевной воротник белой блузки, а из рукава – краешек носового платка. С тех пор чередовались только цвета юбок, кофточек и вязь кружев, но стиль не менялся. Лишь однажды, ненадолго, у нее появились розовый мохеровый свитер с большим воротником, вельветовый жакет с удивленными плечами, клетчатая «шотландка», а главное – новая прическа, примерно такую же делает себе Лида, когда до нее снова доходят слухи о неугомонной Тамаре Саидовне из планового отдела, охмуряющей Тимофеича. Отец каждый раз дает честное партийное, что все это наветы, а маман кивает и не верит.

В ту пору в глазах нашей учительницы замелькало веселое отчаяние. Отправленный в гастроном после уроков, я видел, как на Бакунинской, в скверике под набухшими тополями, ее встречал усатый гражданин в импортной шляпе с узкими полями и длинном светлом плаще, перетянутом поясом. Ухажер протянул Ирине Анатольевне букетик ландышей, она понюхала, улыбнулась, сделала какой-то совсем девчоночий книксен, а потом двумя пальцами сняла с его плеча липкую лузгу от лопнувшей почки, и они пошли в сторону Гаврикова переулка. Не под ручку, как ходят супруги, не обнявшись, как гуляют влюбленные, а просто касаясь друг друга плечами и никуда не торопясь.

Вскоре, затаившись в фонде, я услышал разговор, многое мне объяснивший.

– Нет, нет, нет… – говорила Осотина, – у него жена, у него ребенок. Это невозможно. Я не могу разрушать семью…

– Ирочка, ты совершаешь огромную ошибку! – возражала Свекольская. – Он же тебя любит! Без памяти!!

– С чего ты взяла?

– Я видела его глаза. Мне достаточно.

– Ну и что? Чепуха! Мерехлюндия! Реникса! Нет, все это надо заканчивать, немедленно, пока я не сошла с ума и не натворила глупостей.

Вскоре она появилась на уроке одетая как прежде, а в покрасневших глазах залегла тоска.

…Итак, Ирина Анатольевна вошла в кабинет, мы встали, по привычке ища руками откидывающиеся крышки парт, но их теперь не было и в помине. Она безнадежно махнула рукой, разрешая нам сесть, потом долго смотрела на нас, узнала меня, чуть улыбнулась и сказала: