– Знаем, чем такое баловство заканчивается! Вон отсюда!

…Мой новый сосед, чтобы не бездельничать на уроке, вынул из сумки финский нож и собрался было освежить «наскальную живопись», как выражается остроумная Ирина Анатольевна, но тут, точно гром, раздался насмешливый голос Чингисханши:

– А вот мы сейчас у Сталенкова и спросим!

– Что? – вскинулся он, пряча нож под парту.

– Встань, когда к тебе учитель обращается!

– Ну… – Он нехотя поднялся.

– Нукать на конюшне будешь. Следующее действие!

– Чего?

– На доску посмотри внимательно!

На доске белела формула, а под ней стоял, вжав голову в плечи, бедный Расходенков. Его лицо, скукоженное в неимоверном умственном напряжении, выражало плаксивое бессилие перед алгеброй. От безысходности бедняга грыз мел.

– Ну-с? Я жду!

– Следующее действие… Действие следующее… – Как опытный двоечник, наш новый товарищ тянул время, ведь школьный звонок иногда внезапно спасает безуспешных учеников, как воин-освободитель узников фашистского застенка.

– Не знаешь?

– Знаю.

– Говори!

– Сейчас… – Сталенков покосился на меня, в его глазах была требовательная мольба о помощи.

– Надо вынести икс, – как чревовещатель, не разжимая губ, подсказал я.

– Вынести икс… – повторил он.

– Куда?

– За скобки… – прочревовещал я.

– За скобки. Куда ж еще?

– А ты небезнадежен… – Математичка удивленно вскинула степные брови. – Садись, неплохо!

Опускаясь на свое место, сосед благодарно мне подмигнул. Так началась наша дружба. Если бы я только знал, чем она закончится!

– Ну, чего встал! – Сталенков поманил меня в подворотню. – Иди сюда! Дело есть…

Я медленно направился к ним, соображая, чего они от меня хотят. Сталин – парень странный, мало ли что могло взбрести ему в голову.

– Быстрее, не телись! Что ты как обделанный!

И я прибавил шаг…

7. Ирина Анатольевна

Опасные странности в поведении Сталенкова начались очень скоро. Он избил могучего Кузю!

Как-то я задержался в школе после уроков. Ирина Анатольевна, бдительно следившая за моей речью, посадила меня перед собой и строго объясняла, почему слово «ихний» – признак полного бескультурья. На уроке, рассуждая о добрых помещиках Дубровских, я ляпнул, что, мол, ихние крепостные крестьяне своих хозяев любили и уважали, в отличие от лукавой челяди Троекурова. Щека моей любимой учительницы дрогнула, как от тика, а нос сморщился, точно в окно из Пищекомбината донесся запах горелой гречки. Она метнула в меня взгляд, полный сурового недоумения, и пожала плечами. Когда прозвенел звонок и ребята, хлопая крышками парт, принялись собирать портфели, Осотина поманила меня пальцем, как нашкодившего щенка, мол, задержись, голубчик! Калгаш, выходя из кабинета литературы, ревниво зыркнул в мою сторону, он завидовал, что Ирина Анатольевна предпочла ему меня. И я его понимаю…

Три года назад окончил школу Иван Пригарин – прежний любимец Осотиной, она его не забыла, часто вспоминает и ставит мне в пример:

– Ваня так бы не сделал… Ваня так бы не сказал… – При этих словах ее лицо светится нежной гордостью, а у меня сразу портится настроение.

От мысли, что до меня у нее уже был любимый ученик, мое сердце наполняется такой же плаксивой обидой, как от известия, что выпендрежника Соловьева видели в «Новаторе» с Шурой Казаковой. При чем тут Пригарин? А всё при том же!

– Юра, – сказала Ирина Анатольевна, едва вышел последний ученик. – Не позорь мои седины! Ты же не Васька с Пресни!

Никаких седин у нее, разумеется, нет, наоборот, густые, темно-каштановые волнистые волосы, довольно коротко остриженные. Правда, осведомленная Галушкина считает, что «русичка красится». Год назад, после смерти матери, Ирина Анатольевна, не в силах преподавать, взяла отпуск за свой счет и однажды заехала в школу по делам. Я случайно заглянул в канцелярию и увидел любимую учительницу, она стояла у окна, сникшая, опухшая от слез, с белыми ниточками в сбившейся прическе. Свекольская, причитая, капала ей в рюмочку валерьянку.

– Лена, а покрепче ничего нет? – спросила Осотина.

– В школе? Ира, ты с ума сошла! Это же не выход.

Целый месяц ее заменяла на уроках Морковка, она ходила по классу с раскрытой тетрадкой и диктовала протокольным голосом: «Тарас Бульба – типичный представитель вольнолюбивых казачьих масс, боровшихся за независимость от польских угнетателей…» Я, привыкнув спорить с Ириной Анатольевной по всяким каверзным вопросам, что ей очень нравилось, поднял руку.

– Что еще? – удивилась Норкина.

– Анна Марковна, какой же он типичный, если сына застрелил? Если бы все казаки сыновей убивали, то некому было бы бороться против польских угнетателей!

– Полуяков, не пори чушь! Ты умнее Белинского? Может, еще к доске выйдешь и урок поведешь? Садись! Записали и подчеркнули двумя линиями: ти-пич-ный!

Примерно через месяц Ирина Анатольевна вернулась в класс, свежая, подтянутая, без седин, но в глазах у нее с тех пор появилась какая-то повседневная печаль. Даже когда она хохотала над дурашливым ответом Расходенкова, ее взгляд оставался грустным.

– Ответь мне, дитя подворотен, где ты слышал слово «ихний»?

– Так все говорят.

– Где?

– В общежитии.

– И Лидия Ильинична?

– Конечно.

– Надо говорить: «их». «Их крестьяне».

– Почему?

– Это литературная норма. Надо запомнить. Ты же не говоришь «ейные тапки»?!

– Не говорю.

– А в общежитии?

– Тоже не говорят.

– Неплохо. Почему?

– Потому что это колхоз «Красный лапоть».

– «Ихние» – тоже колхоз, в лучшем случае – совхоз. И я тебя умоляю, мой юный питомец, подстриги ногти. У тебя же там чернозем. Скоро травка вырастет. Как не стыдно! Запомни, женщина, знакомясь с мужчиной, смотрит сначала ему в лицо, потом на ногти и, наконец, на обувь – начищена ли. Вполне достаточно, чтобы понять, с кем имеешь дело.

– А ботинки тут при чем?

– Еще как при чем! Если обувь старая, стоптанная и нечищенная, он беден и неряшлив. Если не новая, но ухоженная, значит, аккуратен, хотя и плохо обеспечен, возможно, временно – черная полоса. Если же он в дорогих вечерних туфлях вышел за хлебом, значит, любит пускать пыль в глаза. И так далее… Понял?

– Угу.

– Не «угу», а «да».

Ирина Анатольевна обратила на меня внимание, когда я учился еще в третьем классе, а ее сердце всецело принадлежало Ивану Пригарину. У нее тогда уже серьезно болела мама, нужны были деньги на лекарства, и она по совместительству работала в нашей школьной библиотеке, где я пасся – постоянно брал и вскоре возвращал прочитанные книги.

– Когда ты только успеваешь? – удивлялась она.

– Не знаю.

– А зачем ты столько читаешь?

– Чтобы убить время… – ответил я, повторив любимое выражение тети Клавы, говорившей так, беря в руки второй том «Войны и мира» (первый куда-то пропал) и усаживаясь у окна. Минут через пять она уже мирно дремала с раскрытой книгой на коленях.

– Время нельзя убить, Юра, оно в отличие от людей вечно. Возьми-ка про Маугли Киплинга.

– Я кино видел. «Джунгли» называется.

– Кино – это одно, а книга – совсем другое. Не пожалеешь!

Когда буквально через пару дней я принес сдавать прочитанную книгу, Ирина Анатольевна насмешливо спросила:

– Ну что, убил время?

– Вроде бы… – ответил я, чувствуя неловкость.

– Тогда скажи мне: Маугли вернется к людям насовсем?

– Нет.

– Почему?

– Они всегда будут видеть в нем звереныша и прогонять от греха подальше. – Я зачем-то ввернул любимое выражение бабушки Ани.

– Ты так думаешь? – Она с интересом посмотрела на меня. – А звери кого в нем видят?

– Лягушонка, человеческого детеныша.

– Но ведь не гонят же?

– Нет, что вы, даже защищают и воспитывают, все, кроме злобного Шер-Хана, но он людоед. Что с него взять?

– А почему звери так себя ведут?

– Потому что они добрей людей, да? – неуверенно предположил я.

– А разве такое возможно? Ведь синоним к слову «доброта» – «человечность».

– Не знаю, я об этом еще не думал…

– Вот видишь, Юра, сколько интересных выводов можно сделать из одной книжки! А ты – «убить время», ай-ай-ай!

С тех пор я читал то, что рекомендовала Ирина Анатольевна, а потом мы долго обсуждали книжку, она, слушая мои сбивчивые ответы на свои загадочные вопросы, смотрела на меня с задумчивой улыбкой, кивала, качала головой, наверное, сравнивая со своим Пригариным…

Школьная библиотека состоит из двух помещений. В маленьком – стол, за которым сидит сотрудник, каталог с выдвижными ящичками, где по алфавиту теснятся формуляры, а вдоль стены – стеллажи с журналами, подшивками газет, книжками из школьной программы и дополнительным чтением, вроде «Занимательной математики» Перельмана. В большой комнате с тремя окнами (ее называют «фонд») высятся, уходя под потолок, полки, до отказа забитые разноцветными корешками, есть даже с золотым тиснением и царскими ятями.

Ученикам в фонд заходить нельзя, они называют нужную книгу, библиотекарь скрывается за дверью и через минуту-две приносит «требуемое издание» или, если нет в наличии, отправляет тебя в другую библиотеку. Нет, никто, конечно, не требует, а просят, иногда жалобно, боясь получить ответ: «на руках», но почему-то так принято выражаться.

– Заполни требование, – советуют мне в Пушкинке. – Попробуем заказать в межрайонке…

Рыться в фонде Ирина Анатольевна разрешала только мне да еще своему любимчику Пригарину, плечистому светловолосому парню с мужественной и доброй улыбкой. Он ходил уже не в форме, а в темном, идеально выглаженном костюме и белой нейлоновой рубашке с элегантно расстегнутой верхней пуговкой. Видавшие виды черные ботинки были начищены до зеркального блеска. От него пахло обычным «Шипром», но совсем чуть-чуть, и аромат казался тонким. Другое дело Тимофеич, он после бритья наливал одеколон в горсть и размазывал по щекам, приговаривая: «Дезинфекция», в результате в нашей комнате потом стоял одуряющий запах парикмахерской.

Как-то раз, увидев меня в фонде, Пригарин удивился, даже присвистнул, но я его не заметил, так как увлеченно разглядывал иллюстрации огромной книги под названием «Ад», где меня поразило скопление на картинках голых людей, в том числе женщин.

– А ты как сюда попал, шкет? – Ваня удивленно поднял пшеничные брови. – Тут посторонним нельзя!

– Мне разрешили.

– Кто?

– Ирина Анатольевна.

– Тогда другое дело. Давай знакомиться: Иван Пригарин.

– Юра Полуяков.

– А-а, мне она про тебя рассказывала. Кем хочешь быть?

– Не знаю…

– Пора определяться!

– А ты?

– Военным моряком. Смотрел «Тайну двух океанов»?

– Смотрел.

– А «Приключения капитана Врунгеля» читал?

– Нет.

– Как это так? Прочти обязательно! – говоря это, он снял с полки толстую книгу под названием «Капитальный ремонт» и, перехватив мой взгляд, улыбнулся: – Тебе еще, шкет, рановато! – подмигнул мне и ушел.

Иногда дверь в маленькую комнату забывали плотно прикрыть, и, роясь в фонде, я слышал разговоры Ирины Анатольевны по телефону, в основном с мамой, которую она постоянно спрашивала про здоровье и просила соблюдать постельный режим. Реже Осотина говорила с мужем, коротко, на повышенных тонах:

– Николай Федорович, нельзя ли сегодня обойтись без Бахуса? Каждый божий день до положения риз – это уже ни в какие ворота не лезет, мой друг! Я понимаю, «ин вино веритас», но ведь «ин вино мортис» тоже! Ах, ты на фронте смерти не боялся! Горжусь. Но война закончилась двадцать лет назад, твои наркомовские сто грамм давно в цистерну не помещаются. Я тебя прошу, Коля…