– Мал еще! Вырастешь – узнаешь, – окоротила мою пытливость бдительная Лида.

– Горько! – поднял рюмку Тимофеич.

– Горько! – подхватил Нетто.

– Горько! – высунулся Мотя из туалета, где поселился после приема касторки.

И молодожены привычно чмокнулись губами, жирными от лосося.

Так что чудеса иногда случаются.

Сталенков появился у нас в классе внезапно: перевели из другой школы, где от него рыдали все без исключения преподаватели, а завуча как-то на скорой увезли в больницу. Но у директоров, оказывается, есть такая договоренность: если какой-нибудь шалопай переутомил педагогический коллектив, его (не коллектив, конечно, а шалопая) переводят в другую школу, когда же и там от него устанут, – в третью… Потом, через пару лет, он может вернуться назад в знакомые коридоры, к отдохнувшим учителям и продолжить путь к знаниям. Главное – дотянуть до тех пор, когда «горе педсовета» загремит в колонию или поступит, окончив восемь классов, в ПТУ, а там уже рукой подать до армии, где из любого раздолбая сделают человека, как из Ивана Бровкина в исполнении актера Харитонова, которого обожает Лида.

Итак, однажды посреди второго урока открылась дверь и вошла директор школы Анна Марковна по прозвищу Морковка. Ростом она с некрупную пионерку, но очень строгая, а голос как у диктора Левитана, если бы тот родился женщиной. Волосы полуседые, коротко стриженные и стоят на голове бобриком, видимо, от нервной работы. В правой руке она всегда держит длинную линейку, чтобы, патрулируя этажи, ловко щелкать по лбу особенно расшалившихся детей. Если во время урока Морковка входит в класс, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее: разбили стекло, подожгли корзину с бумагой в туалете или, как недавно, сперли горн из пионерской комнаты. На следующий день его нашли на школьном чердаке в куче хлама. Никто не признавался. Тогда Анна Марковна объявила, что передаст духовой инструмент как вещественное доказательство в милицию, там в специальной лаборатории быстренько выяснят, кто злоумышленник, ведь он просто не мог удержаться, чтобы не дунуть хоть разок в горн, и в мундштуке осталась преступная слюна, а она, как и отпечатки пальцев, у каждого гражданина неповторима.

– Всей школой будете в пробирки плевать, охломоны! – рокотала вслед за начальницей завуч Иерихонская. – А мерзавца обязательно поймаем! Только чистосердечное признание облегчит его несмываемую вину!

И что вы думаете? Злоумышленник сам пришел с повинной, как Бернес по прозвищу Огонек в фильме «Ночной патруль». Вором оказался какой-то задохлик Крок из четвертого «В». А как все вышло? Очень просто: старший вожатый Витя Головачев вышел на минуту из пионерской комнаты, не заперев дверь, а завхоз Бокалдин забыл повесить замок на люк, ведущий на чердак. В результате Крок отделался вызовом родителей, и директриса была приятно удивлена, узнав, что его отец заведует секцией верхней одежды в универмаге на улице Энгельса. Зато Бокалдин и Головачев получили по выговору.

…И вот Морковка вошла в наш класс. Дело было на уроке алгебры, где всегда полная тишина и мертвая дисциплина. Наша математичка Галина Ахметовна никогда ни на кого не кричит, не ругается, не грозит выгнать за дверь или вызвать родителей, нет, она только прицеливается в нарушителя спокойствия своими узкими глазами и жестоко улыбается, хмуря сросшиеся черные брови, похожие на лук кочевника из книжки Яна «К последнему морю». От этого взгляда робеет, сникая, даже самый отъявленный разгильдяй, вроде Ванзевея. Почему? Понятия не имею, но когда мы проходили татаро-монгольское иго, Воропай увидел в учебнике портрет Чингисхана и аж подпрыгнул: ну просто одно лицо! С тех пор мы зовем математичку Чингисханшей.

Завидя директора, мы встали, хлопнув крышками парт сильнее, чем нужно, от радости, что хоть на пять минут вырвемся из-под алгебраического ига. Анна Марковна внимательно обвела нас своими выпуклыми черными глазами и поморщилась:

– Духота – хоть топор вешай! – Она брезгливо шмыгнула носом, маленьким и вздернутым, как у пекинеса. – Почему не проветриваете? Кто дежурный?

– Я! – ответил Расходенков, незаметно смахивая с сиденья канцелярскую кнопку, которую ему успел подсунуть Соловьев.

– На перемене проветрить!

– Так и сделаем, – кивнула Чингисханша, особой интонацией намекая, что прерывать урок из-за такой ерунды, как духота, непедагогично.

– Но я к вам по другому поводу, – повеселела Норкина. – Подарочек у меня вам, Галина Ахметовна!

– Неужели? – удивилась та, и ее кочевые брови напряглись.

– Заходи, горе роно! – приказала директриса.

В проеме показался невысокий лохматый парень с узким нездоровым лицом. На нем была старая школьная форма, такую носили старшеклассники в те давние времена, когда меня с букетом сентябрьских гладиолусов Лида привела за руку на первый урок. Тимофеич в скверике щелкнул нас трофейной «лейкой», одолженной у фронтовика Бареева (свой ФЭД появился у отца попозже), и умотал на завод, где без него электричество совсем не фурычит. Зато маман отстояла всю церемонию, выслушала все речи и всхлипывала так, словно отдавала меня чужим людям в эксплуатацию, как несчастного Ваньку Жукова. Особенно ее тронула речь тогдашнего директора Павла Назаровича, вспомнившего, как он ходил в первый класс сельской школы в лаптях, так как кулак-мироед, взыскивая с бедняков должок за семенной хлеб, отобрал у них единственные справные ботинки!

Старая форма напоминала темно-синюю гимнастерку с тремя железными пуговицами на груди и подпоясывалась ремнем с латунной пряжкой, на ней была отчеканена буква «Ш» на фоне семи палочек, напоминающих спицы, а по бокам красовались две лавровые веточки. Но главное: учащемуся полагалась фуражка с золотой кокардой. Было в старой форме что-то военное, даже командирское. Я, честно говоря, жутко завидовал старшеклассникам. Комплект нового образца, купленный мне в «Детском мире» к 1 сентября 62-го, был совсем «штатский»: серенькие пиджачок с пластмассовыми пуговицами и мешковатые брючки. Разумеется, никакого ремня и никакой фуражки. Ходили слухи, что кожаные пояса запретили, так как пряжки школьники часто использовали в жестоких драках, и когда министр узнал, сколько таким образом проломлено детских голов и выбито глаз, его долго потом отпаивали валерьянкой. А вместо замечательной фуражки с кокардой Лида напялила на мою голову синий берет с позорной пипкой на макушке.

Когда меня приняли в пионеры, среди старшеклассников еще попадались второгодники в замызганной, протершейся до дыр старой форме, видимо, доставшейся от братьев. Учителя качали головами, делали на родительских собраниях замечание, мол, что ж вы, матери-ехидны, хоть подлатайте! Но купить новую не требовали.

– Что вы хотите, война, безотцовщина и, как следствие, безденежье! – вздыхала Ольга Владимировна, наша учительница в младших классах.

– А пьющий папаша лучше? – трубным голосом возмущалась Клавдия Ксаверьевна, по прозвищу Иерихонская. – Последнее вынесет из дому, чтобы нажраться!

Потом и эти жертвы безотцовщины исчезли, окончив школу. И вдруг!

– Знакомьтесь, Саша Сталенков, наш новый ученик и ваш товарищ! – Морковка сообщила это таким голосом, каким в мультфильмах говорят злодеи, временно прикинувшиеся добрыми друзьями главных героев.

– Вот уж спасибо, – прошептала Чингисханша и закрыла глаза так, словно решила заранее умереть.

Сталенков многообещающе улыбнулся, показав редкие, прокуренные, местами почерневшие зубы. Он, видно, никогда не слышал визга бормашины и обманных слов врача Зильберштейна: «Сейчас будет чуть-чуть больно…» Выглядел наш новый товарищ как-то неряшливо и элегантно одновременно. Прежде золотые, а теперь алюминиевые пуговицы на груди были расстегнуты, и виднелась настоящая тельняшка. Вместо портфеля или ранца у него висела на плече офицерская полевая сумка. Видавшие виды китайские кеды он обул на босую ногу.

– Надеюсь, вы подружитесь! – ухмыльнулась коварная Норкина. – И возьмете Александра на буксир!

Девчонки фыркнули, а мальчишки опасливо переглянулись, понимая, что расстановка сил в классе серьезно меняется. Но особенно почему-то загрустил, даже сник мой друг Петька Кузин, самый сильный парень в классе.

– Садись, Саша, – ласково приказала Анна Марковна, пошарив глазами по партам. – Вон туда, рядом с Полуяковым и садись!

Еще чего! Всю жизнь мечтал! После того как Шура Казакова переехала в Измайлово, я сидел один, грустил и уже привык к вольному бессоседству, а тут, извините-подвиньтесь, к вам хулигана подселяют. Но с директором школы не поспоришь.

– Юра, я на тебя очень надеюсь как на председателя совета отряда! – со значением проговорила Морковка, довольная своим смелым педагогическим экспериментом.

– Я могу продолжать урок? – сладким, как рахат-лукум, голосом спросила Чингисханша.

– Конечно, конечно! Удаляюсь… Но запомните, гайдаровцы, вы теперь в ответе за вашего нового товарища!

Мы снова встали, откинув крышки парт, и проводили директора со всем показательным уважением. Тем временем Сталенков вразвалочку двинулся к указанному месту, подошел, небрежно кивнул мне, сел рядом и сунул в нишу под крышкой свою полевую сумку. На меня пахнуло кислым табачным духом, таким шибает в нос, едва заходишь в мальчишеский тубзик на третьем этаже.

Однажды во время каникул я забежал в школу, чтобы поменять в библиотеке прочитанную книгу, и когда поднялся на второй этаж, у меня мелькнула безумная мысль заглянуть в девчачью уборную. Зачем? Не знаю… Из любопытства. Мне мерещилось, там скрыта какая-то тайна, ведь все, что связано с женским полом, окутано стыдливыми недомолвками и непонятными словами. Вот, к примеру:

– Ну и что? – с интересом спрашивает тетя Валя.

– Пришли! – с облегчением сообщает Лида.

– А что так задержались?

– Перенервничала с отчетом, наверное, – объясняет моя ответственная маман.

Вы чего-нибудь поняли из этого разговора сестер? Я – ни бельмеса!

И что же? Там у девчонок все оказалось как у нас: те же пять журчащих унитазов с ржавыми промоинами внутри, те же умывальники с латунными кранами, из которых мерно капала вода. Но имелись и отличия. На стенах не было срамных рисунков, неприличных слов, ругани в адрес учителей-мучителей, а главное, воздух в девчачьем санузле был чистый, без прогорклого табачного марева. Пахло только свежей хлоркой и непонятными духами, неизвестно откуда сюда навеянными. Пока я размышлял, откуда тянет ароматом, в туалет зашла Марфа Гавриловна, увидела меня и закричала, грозя шваброй:

– У-у, охальник, ты что тут забыл?

Я объяснил, что задумался и ошибся.

– Еще раз ошибешься – за ухо к Марковне отведу!

Что за дурацкая манера у взрослых хватать детей за ухо и тащить на расправу? Уши – самая трепетная и чуткая часть головы, недолго и оторвать. Кто будет отвечать? У Лемешева после того, как нас застукали на просеках во время незаконного поедания дачной клубники и отвели к Анаконде, ухо потом неделю было похоже на лиловый пельмень, хотели уж в Домодедово везти, но потом опухоль спала, возможно, после слов медсестры о том, что понадобится хирургическое вмешательство.

Сталенков тем временем быстро обживался за партой, изучая следы, оставленные на деревянной поверхности прежними поколениями жертв школьной программы. Поскольку крышку после окончания учебного года регулярно заново красили, старые надписи заплыли и едва читались, от них остались лишь малопонятные углубления. Я искоса разглядывал нежданного-негаданного соседа: расплющенный нос, над толстыми губами темный пушок, под глазами мешки, как у взрослого. На руке, между большим и указательным пальцами, синела пороховая наколка «Саша». На шее виднелся лиловый след, похожий на засос. Из-за такого же пятна на том же примерно месте в этом году Вальку Малахову из первого отряда посреди смены отправили домой. Когда за нее пришла просить вожатая, мол, дети просто баловались, Анаконда пришла в ярость: