Изеанибадигойнтулиснтумайстори
Олэбаутзегёрлхусеймтустей
Шизекайндофгёрлювонтсомач
Итмейкзюсори
Стилюдонтрегретесинглдей.
Ахгёрл
Гёрл…

Волосы Баринов тоже отрастил под Битлов, так, чтобы закрывали уши, хотя советский школьник должен быть опрятен и аккуратно пострижен. Но въедливый папаша Вовки Соловьева заметил на родительском собрании, что длина ученических волос в сантиметрах ни в каких нормативных документах не прописана. Тогда Морковка распорядилась: до середины уха кудри отпускать можно, а потом срочно к парикмахеру. Однако Баринов нарушил указание директора, потому что мечтал походить на Джона Леннона, смахивающего, между нами говоря, на патлатого очкастого крысенка. Ирина Анатольевна как классная руководительница смотрела на эти вольности сквозь пальцы, она вообще считает, что школа не армия, всех под одну гребенку стричь не нужно. А вот каверзная Истеричка была начеку, «битланутые» попадались ей и в других классах, потому у нее на столе лежали большие портняжные ножницы. Заметив, что кто-то вышел за рамки допустимого, она незаметно во время самостоятельной работы подкрадывалась к нарушителю – чик-чик, и тому не оставалось ничего другого, как бежать в парикмахерскую, чтобы подровнять обкромсанную прическу. Витьку она обкорнала так, что страшно смотреть…

Прежде чем свернуть с Налесного в Центросоюзный переулок, я остановился у знакомых ворот Мосгорсвета. По верху забора тянулась новая колючая проволока взамен ржавой и рваной, она опасно сверкала тройными шипами в свете тусклых фонарей. М-да, теперь не пролезешь. Я пошел вдоль бетонной ограды, чтобы убедиться в этом. Так и есть: мощный сук старой березы, нависавший над запретной территорией, отпилен заподлицо. А как было удобно: вскарабкался по стволу, повис на толстой ветке, спрыгнул на землю, схватил из штабеля под навесом несколько конденсаторов размером с пачку соли, перебросил через забор, чтобы потом подобрать, подтянулся на суку, как на турнике, и был таков. Сторож там, конечно, есть, но он постоянно пьет в дежурке чай или что покрепче. Однажды, услыхав подозрительный шум на складе, вышел, пообещал в темноту «оборвать уши» и, как ежик, грохнулся с крыльца.

Зачем нам конденсаторы? Глупый вопрос. Там, внутри серого железного ящичка, спрятано сокровище – многометровая лента фольги, в такую же на «Рот Фронте» заворачивают шоколад. Но добраться до этого богатства нелегко. Надо взять молоток и стамеску, вскрыть металлический корпус, как банку со шпротами, отогнуть плоскость, и там в густом коричневом масле таится тугой драгоценный рулон. Но сначала следует отделить серебряную роскошь от бумажной прокладки, похожей на пергамент, в который продавцы заворачивают масло. Она, кстати, замечательно горит, вспыхивает, как солома. Если бы у меня в этом году в пионерском лагере была такая же, пропитанная жиром, бумага, я бы точно победил в соревновании по скоростному разведению костра. Ирма за меня болела, а я всех подвел…

Разделив эти две полоски, ты становишься обладателем двадцати с лишним метров фольги. Зачем она нужна? О, да у нее тысяча полезных свойств! Если, например, привязать ее к палке и разогнаться на велике, то за тобой будет лететь, извиваясь на ветру, серебряный змей. Можно порезать фольгу на узкие ленточки и нарядить новогоднюю елку или же покромсать на мелкие кусочки и внезапно осыпать ими какую-нибудь девчонку. Чем не конфетти? «Ах! – воскликнет она, млея от счастья. – Откуда такая красота?» – «Места надо знать!» – со значением ответишь ты.

А можно слепить наподобие снежка серебряный шар размером с яблоко и на уроках перебрасываться, как мячом, когда учитель отвернется к доске. Однажды нам с Воропаем удалось перекинуть через забор конденсатор величиной с обувную коробку, и мы сляпали из фольги что-то вроде серебряного ядра размером с голову, сначала показывали всем, как диковину, а потом стали играть ею в футбол, но только отбили ноги и ободрали мыски ботинок…

Как-то Тимофеич, рано вернувшись с завода, застал меня за потрошением очередного железного корпуса с клеммами, вроде рожек. Как электрик отец пришел в бешенство, дал мне увесистый подзатыльник, попутно объяснив, что им на цех выделяют конденсаторы по строгому лимиту, и то еще ждать приходится. А тут такое вредительство в домашних условиях! Мол, если он еще раз увидит меня за таким идиотским занятием, то просто-напросто оторвет башку. Ну, это вряд ли – можно и родительских прав лишиться, а вот выпорет за милую душу. Я решил выждать, месяц не наведывался на склад Мосгорсвета, и вот нате-нуте: теперь туда не залезешь, к тому же, судя по рычанию и звону цепи, там завели еще и сторожевого пса, а это уже серьезно: Пархай раздразнил прохожую собаку, был покусан и получил пятьдесят уколов в живот от бешенства. Может, и к лучшему, что теперь туда не залезть, а то еще поймают, привлекут за вредительство, тогда прощай комсомол! Да и Лиду пропесочат в райкоме за то, что вырастила дрянного сына. Образцовым ребенком быть приятно, но скучно.

С легким сердцем я направился по Центросоюзному переулку домой, мечтая, как посижу в одиночестве и, может быть, взобью себе гоголь-моголь. Брат на пятидневке, родители после работы уехали проведать в больнице бабушку Аню, у нее что-то с легкими, а положили ее у черта на рогах – в Лефортово. Меня однажды в детстве туда возили, чтобы показать роддом, где я появился на свет. Больница выходит окнами на красивые, с башенками, кирпичные ворота Немецкого кладбища, где похоронены близкие Елизаветы Михайловны, да и сама она теперь тоже там лежит. Башашкин предложил проведать их родовую могилу и там помянуть усопших. Мы двинулись по бесконечной аллее, от нее, как от Бакунинской улицы, ответвлялись переулки, только по сторонам теснились не здания, а надгробия, жилища мертвых. Среди памятников было немало старинных, с потускневшими иностранными надписями, в основном немецкими, где часто повторялось слово «Gott» – бог…

– Mein Gott! – восклицала Нонна Вильгельмовна, увидев на пороге класса прогульщика Ванзевея. – Кто к нам пришел! Bitte herein!

Но прочесть на черных плитах я почти ничего не мог, так как готический шрифт в школе не проходят. Мы шли, задерживаясь у склепов, это такие красивые домики для мертвых, там внутри скрыты гробы, но они не зарыты в землю, как обычно, а опущены в подвал, куда просто так не зайдешь. По пути попадались красивые изваяния из белого мрамора, в основном скорбящие ангелы. В одном месте мы задержались, любуясь удивительным памятником: между колоннами перед высокой закрытой дверью стоит бронзовая женщина и держит в руках розу, как бы прощаясь со всеми и собираясь уйти…

– Сколько же деньжищ это стоило! – воскликнула бережливая тетя Валя.

– С жиру бесились, – пробурчал Тимофеич.

– При чем тут деньги! – вздохнула мечтательная Лида. – Это же так красиво!

– Не ссорьтесь! – призвал дядя Юра. – Посмотрите год – 1916-й. В революцию все отобрали бы. А так хоть память осталась.

Но родовую могилу Батуриных мы так и не нашли, потому что дядя Юра и отец, устав скитаться по кладбищу, постелили газетку на цоколе одного из склепов, разложили закуску и раздавили четвертинку. Сестры Бурминовы, осуждая мужей, тоже выпили по чуть-чуть, чтобы им поменьше досталось. В результате Башашкин забыл номер участка, помнил он лишь, что напротив искомой могилы стоит за оградой мраморный ангел, схватившись от горя за голову. Но там этих безутешных херувимов как голубей на помойке…

…Я дошел до середины Центросоюзного переулка, за перекрестком уже маячил наш скверик с темными кронами тополей, еще не до конца облетевших, и тут меня окликнул знакомый хриплый голос:

– Полуяк! Какая встреча! Хиляй к нам!

Я оглянулся: в подворотне стоял Сталин, а с ним еще двое пацанов. Так и есть, мои старые знакомые – Корень и Серый с Чешихи. Этого еще мне только не хватало!

6. Опасный сосед

Сашка Сталенков, по прозвищу Сталин, – самый опасный пацан в нашей школе, да что там в школе – во всей округе, и при этом он мой друг. Как и почему главный хулиган Переведеновки и я, хорошист, любимец педагогов, председатель совета пионерского отряда имени Аркадия Гайдара, стали корешами? Сразу не объяснишь… Не зря же дядя Юра любит говаривать: в жизни случается даже то, чего никогда не бывает.

За примером далеко ходить не надо. Сколько себя помню, отец твердил, что Батурины никогда не распишутся, так и будут жить «по-граждански». И что же вы думаете? Зарегистрировались. Гуляла вся большая коммунальная квартира в Малом Комсомольском переулке, крики «горько!» из открытых окон разносились по всей округе до самой Маросейки. Нетто привез из рейса «Владивосток – Москва» огромного копченого лосося, и его прожорливый сын Мотя объелся до одури, ему даже касторки давали. На угол, в магазин за добавкой бегали три раза, а потом еще покупали водку у таксистов. Сергей Дмитриевич на радостях подарил мне конверт с маркой сразу трех стран – Кении, Танганьики, Уганды. Невероятная редкость!

Сам дядя Юра, изнывая от трезвости, вызванной «торпедой», вшитой в организм, объяснял свое решение расписаться с тетей Валей так: ему вдруг приснился Ленин, погрозил пальцем и сказал, прищурившись:

– Нехорошо, Юрий Михайлович!

– Вы о чем, Владимир Ильич?

– О здоровой советской семье!

– А чем же вам наша с Валентиной Ильиничной семья не нравится?

– Сожительство без штампа в паспорте – это форменное мелкобуржуазное разложение, батенька!

– Ах, бросьте, – возразил Сергей Дмитриевич, родившийся еще до революции. – Помним, помним, как голые комсомолки с одной лентой «Долой стыд!» через плечо в трамвай захаживали!

– Как это голые? – Я чуть не поперхнулся холодцом из хвостов.

– Здесь дети! – вспыхнула Лида. – И при чем тут комсомол? Это болезни роста. Юр, рассказывай дальше…

– Ну я у Ильича и спрашиваю, – продолжил Батурин, – что же нам теперь делать, отец родной?

– В загс, батенька, решительным шагом в загс!

– Это правильно! – хмуро кивнул Капустинский и подлил себе крепчайшего, почти черного чая.

Сосед был одинок и сурово печален. Куда вместе с младенцем делась его молодая жена Даша, еще месяц назад хлопотавшая на кухне, никто не знал, да и он сам, кажется, тоже не догадывался. Смылась с вещами и дитятей как не было, даже записку не оставила. Загадочные слова взрослых о том, что двадцать пять лет разницы не фунт изюма, лично мне тайну исчезновения молодой матери не объяснили. Но осведомленный Мотя, ожив после касторки, шепнул:

– Хахаля себе нашла помоложе!

Когда Башашкин снова и снова по просьбам трудящихся пересказывал свой сон, удивительно точно подражая знаменитой ленинской картавинке, застолье покатывалось со смеху. Но тетя Валя потом все-таки проговорилась: они расписались, так как после смерти Елизаветы Михайловны дядя Юра остался, по документам, в комнате один, и чтобы его не вычеркнули из очереди на улучшение жилищных условий, надо было прописать на метраж еще кого-нибудь, лучше – жену, а это без штампа в паспорте невозможно. Оказывается, все эти годы тетя Валя была зарегистрирована в квартире на Овчинниковской набережной, но обитала на Малом Комсомольском с дядей Юрой, а с бабушкой Маней жил Жоржик, оформленный совсем в другом месте у свой бывшей жены. Вопрос: зачем взрослые сами себе создают трудности и потом их героически преодолевают? Непонятно. Короче, пришлось расписаться. Больше всех радовалась бабушка Маня, она всегда грустила, оттого что ее старшая дочь после развода с первым, ненормальным мужем, много лет живет в смертном грехе.

– Почему в смертном? – недоумевал я. – От этого умирают?

– Да нет же… Просто прелюбодейство – это грех.

– Ты ж, теща, с Жоржиком тоже нерасписанной жила! – поддел дядя Юра.

– Так он женатый был…

– А что такое прелюбодейство? – встрял я, вспомнив законную супругу Жоржика Анну Кирилловну, изможденную старуху, посетившую поминки в бабушкиной комнате.