Виноград – индеец. В переносном смысле: помешан на краснокожих, прочитал все книжки про них, какие есть в библиотеке: «Ошибку Одинокого Бизона», «Страну соленых скал»», «Оцеолу – вождя семинолов», «Ральфа в лесах», «Последнего из могикан», «Охотников за черепами»… Все черновые тетрадки он разрисовал, изображая индейских воинов с луками, копьями и томагавками. Одно время Колян собирал на пустырях вороньи перья, чтобы сделать себе головной убор вождя. Как-то я зашел к нему во двор: он, разрисовав лицо белилами, бросал в толстый липовый ствол туристический топорик, и тот без промашки впивался глубоко в кору в том месте, где мокрой известкой изображен крест. Колька выучился двигаться особой, бесшумной индейской походкой, ставя ступни мысками внутрь, он может набросить петлю из бельевой веревки на бутылку с десяти шагов, а ловкость тренирует лазая, как кошка, по деревьям. В четвертом классе Виноград попросил, чтобы звали его впредь Ястребиным Когтем, мы так и делали. Но как-то раз Истеричка вызвала индейца к доске и пыталась добиться от него, чем рабы в Древнем Риме отличались от колонов. Он невозмутимо ответил, что и тех и других нещадно эксплуатировали колонизаторы.

– Разница-то в чем?

– Хау, я все сказал! – ответил Колян и скрестил руки на груди.

– Ну что ж, Ястребиный Коготь, Старая Злая Волчица ставит тебе единицу! – ехидно сообщила Марина Владимировна. – Возвращайся в свой вигвам!

Он страшно обиделся и пытался выяснить, откуда она узнала его племенное имя. Мы пожимали плечами, хотя мне-то было понятно откуда: я как-то, смеясь, рассказал об этом Ирине Анатольевне, и та, вероятно, не удержалась, сболтнув кому-то из подружек – немке Нонне Вильгельмовне или секретарю директора Елене Васильевне, а от них уже пошло дальше, достигнув ушей исторички.

Но обитает наш Ястребиный Коготь, как я уже сказал, не в вигваме, а в подвале. До революции так прозябали все трудящиеся, теперь лишь отдельные могикане, стоящие в очереди на улучшение условий. Живет Колька с матерью, его отец работает где-то на Севере. Сначала мы думали, он полярник и дрейфует, как Папанин, на льдине. Позже выяснилось, он там не по своей воле, срок отбывает. Проболталась Козлова – ее мать работает в суде, что на улице Энгельса, напротив универмага. Когда это всплыло, Колька жутко переживал, долго ни с кем не разговаривал, а потом попросил звать его впредь Одиноким Бизоном, наверное, из-за того, что Верке Коротковой родители запретили с ним дружить. После этого случая в характере Винограда появилась какая-то ехидная мстительность. Насмешником он был всегда, но теперь стал невыносим, при каждой возможности старается поставить людей в неловкое положение, особенно девочек.

От Винограда уже рукой подать до общежития Маргаринового завода. Наша просторная комната на втором этаже, первая направо по коридору. Сейчас там никого: предки отъехали, а брат-вредитель на пятидневке и вернется он только завтра к вечеру. Как ни странно, я по нему уже соскучился, хотя он редкий пакостник. В последний раз Сашка тайком вытащил из моего портфеля дневник и поставил в графе «оценки» красным карандашом корявую двойку. Лиде пришлось объясняться с Ириной Анатольевной, та усмехнулась, зачеркнула подлую закорюку и написала: «Исправленному верить». А негодяя Тимофеич выпорол, выдернул ремень из брючных лямок, как Олеко Дундич шашку из ножен.

4. Луддиты и верхолазы

Вторую причину, по которой я пошел домой опасным путем, даже стыдно вспоминать! В начале Переведеновского переулка на углу дома, где в отдельной квартире живет Юлька Марков из 7 «А» (у него дед – бывший генерал), есть телефонная будка, и я решил проверить, добрались ли до нее советские луддиты. Оказалось, еще как добрались: трубки нет, вместо нее из алюминиевого тулова торчал, как свиной хвостик, обрывок провода, а диск с круглыми отверстиями для набора номера выломан. Надо будет в пятницу на уроке истории рассказать Марине Владимировне про это варварство!

Лично я всегда обращаюсь с социалистическим имуществом бережно, а по отношению к уличным телефонам позволял себе только одну вольность: звонил, бросая в прорезь не двухкопеечные монеты (жуткий дефицит!), а «пистоли» – это такие алюминиевые кружочки, отходы от штамповки. Мы обнаружили ящик с ними на задах цеха, откуда постоянно доносились мощные ухающие удары пресса, отчего вздрагивали даже фонарные столбы в округе: «Бух-бух-бух…» Почему-то в заборах всех фабрик и заводов, за исключением «ящиков» (так называют оборонные предприятия), есть дырки и лазы, мы ими с удовольствием пользуемся, ведь на территории любого производства можно найти массу удивительных вещей. Но когда Лида узнала, что я звоню из уличных автоматов с помощью «пистолей», она пришла в ужас и запричитала, мол, мою выходку можно приравнять к преступлению фальшивомонетчика, а за это у нас в стране дают высшую меру, короче, расстреливают.

– В СССР детей не расстреливают, – попытался возразить я.

– Молчи уж, валютчик несчастный! Значит, если у нас гуманные законы, можно обманывать государство? Таких умных, как ты, отправляют в колонию для малолеток!

– Я больше не буду!

– Смотри у меня!

В общем, «пистоли» конфисковали…

Итак, убедившись: в Советском Союзе луддиты цветут и пахнут (кабину автомата они, гады, используют как сортир), я пошел домой, размышляя о том, что нашему народу, особенно молодежи, явно не хватает культуры справления малой нужды, но и государство еще в долгу перед населением по части введения в строй современных туалетов, в том числе уличных – ближайший возле станции «Бауманская».

И тут мне вспомнился недавний случай. В глубине Налесного переулка стоит длинный двухэтажный барак, сложенный из шпал, там раньше было общежитие железнодорожников, а теперь обычные коммуналки. Вода из колонки, туалет на улице, во дворе торчит крытая толем будка с двумя дверями – М и Ж. Летом еще туда-сюда, А зимой? Не зря же у нас в хозяйственных магазинах такой выбор ночных горшков. У меня в детстве был красный в белый горошек. Народу в доме из шпал живет немало, и ассенизационная машина к ним наведывается часто. Водитель откидывает деревянную крышку люка позади нужника, сует в смрадные недра толстую гофрированную кишку, тянет на себя железный рычаг агрегата, и гофра, содрогаясь, как огромная пиявка, высасывает из выгребной ямы гадкое содержимое. По стеклянной колбе, вмонтированной в цистерну, можно наблюдать за тем, как бочка постепенно заполняется. Увлекательный процесс опорожнения отхожего места всегда привлекает внимание не только детей, любопытных в силу своего малолетства, но и взрослых людей, видавших виды. Некоторые прохожие останавливаются и присоединяются к толпе интересующихся. Водитель-оператор, одетый в засаленную спецовку, – мужик общительный, он постоянно подшучивает над своей профессией и зеваками.

– Ну что уставились? Ничего особенного. Вот на прошлой неделе в гофру Дерьмовочку засосало. То-то было дело!

– Какую Дерьмовочку? – открывает рот малец, шуток еще не понимающий.

– Русалочки такие, но только они не в море, а в нужниках живут…

– И что вы с ней сделали? – готов заплакать любознательный наивняк.

– Отпустил домой – в яму. Мы ж не звери какие-нибудь, советские люди…

Однажды родители улеглись, погасили свет и, думая, что я сплю, немного поскрипели кроватью, потом Лида поведала Тимофеичу удивительную историю, которую слышала своими ушами в райкоме, когда сдавала взносы. Случилось небывалое: все обитатели дома из шпал наотрез отказались голосовать на выборах. Когда явились агитаторы, двери им не открыли, но вышел безрукий ветеран Панюшкин в исподнем и объявил, что напрасно они стараются, шиш им, мол, а не 99 процентов явки, пусть проваливают в свой агитпункт. Хоть оклейте все стены и окна листовками с портретом кандидата в депутаты, никто к урнам близко не пойдет, пока нам тут не соорудят нормальный, человеческий клозет. Посланцы побежали докладывать в райком о ЧП. Там всполошились. Срыв выборов! Политическая диверсия! Паника…

– А чего паниковать-то? – сытым голосом спросил отец. – Один кандидат. Голосуй не голосуй, все равно выберут, никуда не денутся. Даже если десять домов откажутся.

– Как ты не понимаешь? Убери руку! Это же нарушение Конституции.

– Не понял…

– Там написано: каждый гражданин имеет право избирать и быть избранным.

– Вот-вот… Право, а не обязанность. Эх ты, кулёма!

– А отчетность? Если люди отказываются голосовать, значит, они не доверяют советской власти… – Лида на всякий слушай перешла на шепот.

– Значит, плохо работает советская власть, устала, а люди нервничают… Пусть делает выводы!

– Дурак, что ли? Смотри на заводе такое не ляпни!

– Не учи ученого. Дальше-то что?

А дальше вот что: из райкома прибежал инструктор Короедов, ему тоже никто не открыл, снова вышел инвалид Панюшкин в исподнем и все повторил в точности, как было сказано агитаторам. Мол, даешь теплый клозет – и никаких выкрутасов.

– Вы понимаете, что творите? – вскипел Короедов. – Если это дойдет до горкома, от вас мокрое место останется.

– Не от нас, а от вас. Десять лет обещаете, а воз и ныне там. Сколько можно зимой задницы морозить?

– А райком-то здесь при чем? Обращайтесь в исполком. Выделят ЖЭКу лимиты…

– Ладно очки нам тут втирать, ваш исполком у райкома на побегушках.

– Так и сказал? – удивился отец.

– Так и сказал.

– Силен мужик!

– Не то слово! – согласилась маман. – Короедов завелся, стал угрожать: «Ты коммунист, партбилет на стол выложишь!» А Панюшкин в ответ: «Я в партию в 42-м под Сталинградом вступил, не тебе, пустобол хренов, меня исключать!» Инструктор растерялся:

– Чего вы хотите?

– Нормальный клозет.

– Это не моя компетенция.

– А чья?

– Сами знаете. – Он показал пальцем вверх.

– Вот с ним-то и будем разговаривать.

– Спятил?

– Вам решать.

И что вы думаете, через два часа приехала черная «Волга» с серебряным оленем на капоте, из нее вышел усталый человек в шляпе, а с ним два суетливых помощника. Они брезгливо осмотрели будку, даже заглянули в смрадные отверстия, покачали головами, постучали в дверь. На крыльцо не спеша явился ветеран, на этот раз в пиджаке, при параде, звеня медалями. Отошли в сторону, потолковали. О чем говорили, никто не знает, а только в день голосования все жильцы дома из шпал во главе с фронтовиком под гармошку отправились на избирательный участок, а он, промежду прочим, расположен в нашей школе. Благодаря этому в субботу, накануне выборов, мы не учимся: там устанавливают кабинки и урны с прорезями для бюллетеней и завозят продукты в буфет, чтобы, проголосовав, люди могли выпить пива, съесть бутерброд с севрюжкой или сырокопченой колбаской. А через неделю после скандала нагнали рабочих, завезли стройматериалы, и вскоре у бузотеров был не только теплый клозет в новой кирпичной пристройке, но и душевые кабины, им заодно воду в барак провели, так как унитаз на сухую не фурычит. Я как-то потом невзначай предложил Лиде: может, нашему общежитию тоже отказаться от голосования, тогда и у нас своя помывочная появится.

– Значит, не спал, подслушивал! Ай-ай-ай… – смутилась она. – Что ты еще слышал?

– Как отец тебя кулёмой обозвал. Я проснулся, когда вы ругаться начали.

– Точно? – Маман посветлела лицом.

– Точно.

– У нас рядом заводской душ. Тебе трудно сто метров пройти?

– Нет.

– Вот и нечего государственные деньги разбазаривать.

Иногда я думаю: кого Лида любит больше – меня, Тимофеича или государство?

…Дойдя до взрослой поликлиники, я свернул в Налесный переулок и поравнялся с «борделем», так местные пенсионеры, родившиеся до залпа «Авроры», называют пятиэтажку из красного кирпича с белеными наличниками. Когда я спросил дядю Колю Черугина, откуда у дома такое странное прозвище, он удивленно вскинул косматые брови и туманно объяснил, что при царе там было неприличное заведение, где занимались тем, о чем детям лучше не знать, да и взрослым тоже нежелательно.

– Дом терпимости, что ли? – деловито уточнил я.

– Откуда ты слова-то такие знаешь? – остолбенел сосед.

– Кино по телевизору показывали.

– Какое?

– «Воскресение».

– Ах вот оно как!