Странные люди! Сначала крутят в детское время по телику фильм про девушку Катюшу Маслову, соблазненную молодым князем Нехлюдовым и угодившую в результате в дом терпимости, где ее нещадно эксплуатировали богатые клиенты, но бедняжка была вынуждена терпеть (отсюда и название) приставания разных там пьяных купцов, одного из них она по ошибке отравила. Когда приговоренную к каторге несчастную Маслову уводили из зала суда, она истошным голосом закричала: «Не виноватая я! Не виноватая я!» Лида в этом месте даже всплакнула, а Тимофеич, пряча влажные глаза, буркнул, мол, нечего с барчуками вожжаться – целей будешь. После революции необходимость в таких заведениях отпала, так как девушки и женщины, став полноценными членами общества, могли зарабатывать себе на жизнь вполне приличным трудом, даже содержать престарелых родителей и пьющих мужей вроде дяди Вити Петрыкина. Теперь в этом доме общежитие, где поселилась моя одноклассница Надька Каргалина. Она прибыла к нам из Кустаная, ее мамаша пишет кандидатскую, поэтому им дали там комнату. Нельзя сказать, что я сильно заинтересовался новой одноклассницей, но в сердце у меня после переезда Шуры появилась какая-то сосущая пустота, и ее следовало скорее кем-нибудь заполнить, я стал поглядывать на новенькую. А что – симпотная! Как-то вечером Воропай, Калгаш, Виноград и я пошли прогуляться по окрестностям, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Когда мы проходили мимо пятиэтажного кирпичного дома с черной вывеской «Общежитие Московского областного педагогического института имени Н. К. Крупской», Виноград показал на окно под самой крышей и сообщил, хитренько глянув на меня, мол, там твоя Надька живет, и предложил слазить по пожарной лестнице – посмотреть, чем она там занимается.

– Почему это Каргалина моя?

– Ну не моя же.

– И не моя… – ухмыльнулся Калгаш.

– Интересно, а что она сейчас делает? – закатил глаза Воропай.

– Можно посмотреть, – усмехнулся Колька.

– Туда не долезешь, – засомневался я.

– Ха-ха! Хиляк! А ну, подсадите меня! – потребовал он.

Виноград легко подтянулся, как на турнике, быстро, точно моряк по веревочной лестнице, вскарабкался вверх, затем, держась за металлическую боковину, рискованно отклонился влево, заглянул в окно и сразу же отпрянул, вскрикнув:

– Мать моя женщина!

– Ну что там, что? – взволнованно допрашивали мы верхолаза, когда он ловко спустился вниз.

– Звездец! Сами посмотрите!

– Голая, что ли?

– Не то слово!

– Надька или мамаша?

– О-о! Лезьте – увидите!

Вслед за ним поочередно вверх вскарабкались Серега и Андрюха. Оба, вернувшись, закатывали глаза, мотали головами, хватались за сердце.

– Я балдею… Я рожаю… Я охреневаю…

– Ну, расскажите, пацаны, расскажите! Жалко вам, что ли! – изнывал я от жгучего неведения.

– А самому-то слабо?

– Высоты боюсь… – пробормотал я, заранее чувствуя в теле дрожащую слабость.

– Все боятся. А как ты в армии с парашютом будешь прыгать, чмо болотное? – презрительно сплюнул Виноград. – Надо тренироваться!

– Надо…

Они втроем схватили меня под коленки, подняли так высоко, что мне даже подтягиваться не пришлось, я просто сел за первую перекладину, переборол первый испуг, а потом, борясь с нарастающим ужасом и стараясь не смотреть вниз, медленно пополз вверх, намертво хватаясь пальцами за ледяные железные прутки. Неимоверным усилием воли добравшись до пятого этажа, я перевел дух, а потом, судорожно вцепившись в ребристую боковину, стал, превозмогая страх высоты, медленно отклоняться влево, чтобы заглянуть в окно. Сначала мои глаза оказались на уровне карниза, усеянного белесым голубиным пометом – ничего не видно. Тогда я, изнывая от смертельного безрассудства, поднялся еще на одну ступеньку…

В небольшой комнате с бежевыми крашеными стенами, скудной казенной мебелью и облезлой этажеркой, забитой книгами, под низким оранжевым абажуром за круглым обеденным столом сидели Надька и ее очкастая муттер в бигуди. Перед ними на толстой книге стоял алюминиевый чайник, а на клеенке две красивые синие чашки в горошек и вазочка с маковыми сушками. Они занимались! Дочь склонилась над тонкой ученической тетрадкой за две копейки, а мать над толстой общей в ледериновом переплете – за 44 копейки. Обе были одеты в пегие байковые халатики. Вот и вся невидаль!

«Обманули, гады! Сговорились, понтярщики!» – слишком поздно догадался я, с укоризной глянул вниз на вероломных друзей и обомлел, поняв, как высоко забрался.

От страха закружилась голова и накатил парализующий ужас, я вцепился в лестницу с такой силой, что, казалось, сросся с ней, а мое тело словно очугунело. На землю я больше не смотрел.

– Спускайся! – крикнули снизу.

Где-то в переулках затарахтел мотоцикл с коляской, на таком по вечерам милиция объезжала наш микрорайон. Ребята сперва махали мне руками, потом стали орать, наконец свистеть, заложив в рот пальцы. Но меня как приварили к металлической лестнице. Это был непреодолимый столбняк. Вдруг окно Каргалиных с треском распахнулось, чуть не задев меня рамой. Сначала, вывалив на подоконник обильную грудь, выглянула мамаша, привлеченная непонятным уличным шумом. Она долго озиралась по сторонам, пока заметила меня, а когда увидела, завизжала:

– Ой, там кто-то к нам лезет! – и исчезла.

Немного погодя осторожно высунулась моя одноклассница со скалкой в руке. Чтобы разобрать в темноте, кто же висит на пожарной лестнице, Надька легла на карниз, рискованно свесившись наружу, и мы оказались почти лицом к лицу.

– Полуяков? – изумилась она и отпрянула, опуская орудие убийства. – Ты что тут делаешь, негодяй? Подглядываешь?

– М-м-а… – промычал я, так как очугунение достигло уже языка.

– Надь, не психуй! Это он на спор! Просто так! Тренировка! – закричали снизу мои вероломные друзья, сообразив, в какую историю меня втравили. – Не пугай Юрку, он высоты боится. Сорвется – будешь отвечать!

– Ой! Дураки ненормальные! – взвыла Каргалина и скрылась, а в окне снова появилась мамаша, успевшая снять бигуди, она впилась безумными глазами в мое лицо:

– Вот ты какой, значит, Полуяков! Запомню теперь! Уберите его немедленно! Я милицию вызову! Мы все про вас узнаем! Считаю до трех!

Виноград одним духом вскарабкался наверх, а потом долго возвращал меня на землю. Крутясь, точно паук вокруг парализованной мухи, он буквально отрывал мои руки от поперечин, переставлял мои ноги со ступеньки на ступеньку, шаг за шагом приближая меня к спасению. Все это время Каргалина-старшая сверху обещала нам суд общественности и колонию для малолетних преступников. Голос у нее оказался громкий и визгливый. Прохожие, услышав вопли, останавливались, вертели головами, интересуясь странным происшествием.

Отцепившись от последней перекладины, я рухнул на руки жестоких друзей, они ловко подхватили мое измученное тело и понесли прочь. Все-таки на физкультуре нас научили страховать товарища, если тот вдруг сорвется с турника или с колец. До дома им пришлось волочить меня на себе, мои ноги стали ватными и подгибались.

На следующий день во время перемены Каргалина решительно подошла ко мне и, сверля своими дотошными серыми глазами, спросила:

– Полуяков, зачем ты к нам лез?

– На спор.

– Врешь! Ты лез подглядывать!

– У вас там ничего интересного.

– Ага, сознался! Теперь я тебя буду презирать!

Удивительно: услышав это нелепое словосочетание «буду презирать», я понял, что Надька – просто дура, и потерял к ней всякий интерес, да и про случай вскоре подзабыл. Но сегодня после занятий я в вестибюле нос к носу столкнулся с Каргалиной-старшей, ее вызвали в школу, так как дочь надерзила учительнице домоводства Марии Николаевне, заявив, что не собирается тратить время на разные бабские глупости вроде штопки грязных мужских носков, так как готовит себя к большой науке. Мамаша была в старомодном пальто с мерлушковым воротником и шляпке с вуалью… Она погрозила мне длинным пальцем, прошипев:

– Не приближайся к моей дочери! Я этого так не оставлю!

Да и черт с ней! Очень нужно… Надька мне почти не нравилась, просто после того, как Шура Казакова переехала в Измайлово, я стал одинок и неприкаян. Правда, у меня осталась Ирма Комолова, с ней я познакомился этим летом в пионерском лагере, проканителился целую смену, но так и не решился подойти, стеснялся, а после прощального костра она написала на моем галстуке: «Будь смелее!» Ну почему я не наглый, как Вовка Соловьев! Впредь буду смелее. Я всё понял! Но до лета, до новой встречи с Ирмой еще целых шесть месяцев. А если не ждать? У меня есть ее адрес. Можно поехать к ней и караулить у подъезда. То-то она обрадуется! А если нет? Если посмотрит с холодным недоумением:

– Ты что здесь делаешь?

– Тебя жду.

– Зачем?

– Н ты же сама просила меня быть смелее! Вот я и…

– Юра, это была шутка. Ты разве не понял?

5. Серебряные ленты

…Я прошел мимо «борделя», старясь не смотреть на каргалинское окно. Если живы старушки, работавшие при царе в этом заведении (им теперь семьдесят), они, наверное, тоже, когда бредут в булочную или за пенсией, стараются не смотреть на дом, где им приходилось терпеть разные ужасы, о которых можно приблизительно догадаться, разглядывая рисунки в городских туалетах.

На улице было немноголюдно, основной поток трудящихся схлынул примерно в половине седьмого. Попадались одинокие хозяйки. Зайдя после работы в магазины, они теперь спешили домой с тяжелыми сумками, набитыми провизией. Все советские женщины носят с собой в ридикюлях пару авосек на случай, если по дороге встретятся дефициты, а это непредсказуемо. С Лидой в этом смысле ходить по улице – сплошное мучение: завидев любое скопление народа у магазина, она делает охотничью стойку, определяет меня в конец очереди и бежит выяснять, что дают и сколько в одни руки.

– Мальчик, ты крайний? – уже через секунду спрашивает запыхавшаяся тетка с огромным туристическим рюкзаком, из которого торчит непочатый батон любительской колбасы.

– Да, – важно отвечаю я.

– Я буду за тобой.

– Хорошо.

– Ничего не говорили? Очередь занимать можно?

– Можно.

– А что дают?

– Не знаю.

– Как это – не знаешь? Зачем же тогда ты стоишь?

– А вы?

Тут появляется огорченная Лида:

– Сказали: товар закончился, последнюю коробку вскрыли. Пошли, сынок!

– А что хоть давали-то? – вдогонку спрашивает тетка с рюкзаком.

– Понятия не имею, – величаво пожимает плечами маман.

Из двора, где живет Баринов, появилась парочка, они шли тесно прижавшись друг к другу и сблизив головы. Тут гадать нечего: двинулись в «Новатор» или в «Радугу», такие туда ходят не кино смотреть, а целоваться и обжиматься в теплой темноте большого зала. Интересно, следующим летом мы поцелуемся с Ирмой? Все зависит, конечно, от нее. Ирина Анатольевна говорит: желание женщины – закон для мужчины.

Справа по ходу стояла еще одна телефонная будка – дверь настежь. И я загадал: если советские луддиты до нее не добрались, то в июне я снова встречусь в пионерском лагере с Ирмой и буду смелее, как она советовала. У меня екнуло сердце, когда я увидел, что и трубка, и диск на месте, а провод целехонек, но в холодном наушнике пищали частые гудки вместо непрерывного. Я подергал боковой рычажок, бесполезно – те же пикающие звуки, и значит, автомат неисправен, хотя вроде цел невредим. Как это понимать, что это предвещает? Ладно, я-то неопределенность как-нибудь переживу. А вот если человеку нужно милицию позвонить или неотложку вызвать? Ближайший автомат на Бакунинской, и то не факт, что работает…

Наша историчка твердит, что в СССР – всеобщее равенство. Тогда почему домашние телефоны имеют лишь отдельные граждане, а большинство вынуждены, с трудом найдя двухкопеечную монету, мыкаться по уличным будкам? Какое тут равенство? У нас в общежитии есть только один аппарат, служебный, стоит он в комнате коменданта Колова. Если надо вызвать врача, он, конечно, разрешает без звука, но если хочется брякнуть по личным делам, к нему идут вроде как угостить домашними пирогами, жареной рыбкой, разносолами, а заодно и звоночек сделать. Отставной военный, Колов очень уважает Башашкина, так как дяде Юре лично жал руку сам маршал Малиновский, и если кто-то из Батуриных звонит на комендантский телефон, он бежит звать «к трубочке» маман или меня, если она куда-то удалилась.