Благодаря автономным и неумолимым движениям психики нас постоянно затягивает в разворачивающееся будущее. Наше эго, обычно находящееся под влиянием того или иного комплекса, как правило, шагает по улице задом наперед и постоянно испытывает шок, когда попадает в какую-нибудь яму. Человеческая психика большую часть времени ужасно консервативна. Она стремится сохранить прежний статус-кво как можно дольше, даже если мир вокруг изменился. Это глупо, но мы все так поступаем. Я написал одному клиенту, застывшему от страха: «Ничего не изменится, пока вы не решите, что страх – это плохой ориентир для управления кораблем. Все, с чем вам придется столкнуться, никогда не будет таким ужасным, как жизнь беглеца. То, с чем вам придется столкнуться, возможно, испугает ребенка, но взрослого только побеспокоит». Вспомним, что Сэтчел Пейдж сказал: «Никогда не беспокойся, пока неприятности не беспокоят тебя», но взрослый рано или поздно должен взять на себя ответственность, иначе у ребенка никогда не будет рядом такого человека, как взрослый, чтобы его защитить. Как сказал конгрессмен Джон Льюис, найдите «хорошую проблему» и примите участие в ее решении. А грек Зорба добавил: «Иногда нужно подтянуть ремень и отправиться на поиски неприятностей».

Итак, хотя наша самая конструктивная жизненная позиция – это движение вперед и вверх, парадокс заключается в том, что такое развитие может также заставить сдаться – сдаться не только перед старением, проблемами со здоровьем и превратностями внешнего мира, но и перед переменой мест. Недавно подруге и коллеге приснилось, что она плывет на лодке в открытом море, а из глубины появляется огромная рыба, и она обнаруживает себя на белухе, которая несет ее и ее лодку: «Когда он движется подо мной, я плыву вместе с ним по инерции, зная что это кит, а не я управляю лодкой. Это чудесное плавание, и я улыбаюсь, когда кит уплывает».

Разве мы все не хотим подробнее узнать о тех больших формах, которые проносятся под поверхностью нашей жизни? Разве мы не хотим испытать всю радость и ужас этого путешествия? Разве мы не хотим узнать, что несет нас по этому пути, который мы называем жизнью?

Так что читатель может понять, да и я тоже, почему нормальная жизнь и футбольные матчи пока что остаются за кадром.

Джеймс Холлис, Вашингтон, округ Колумбия, 2020

Глава первая. Архетипические присутствия: Большие формы, скрывающиеся под поверхностью нашей жизни

…но свет поет вечно

бледными всполохами над болотами

где сухая соленая трава

шепчет о смене приливов.

Эзра Паунд. Кантос^[6]

Строки Эзры Паунда напоминают о парадоксе: мы, мимолетные существа, в мимолетные мгновения становимся пылинками в океанах темного космоса, но в то же время воплощаем нечто непреходящее. Какой свет поет о вечном, что остается от соленого следа приливной волны? Давайте подумаем, как архетипические энергии проходят через наш биологический вид и из бурлящего хаоса атомов создают мир, который мы можем познать, и дают нам нечто неподвластное времени среди наших коротких и беспокойных переходов.

В своих мемуарах «Воспоминания, сновидения, размышления» Карл Юнг размышляет о своей жизни в форме рассказов. Он отмечает, что это не пересказ событий его жизни – это было бы просто биографией, – а описание психологических и духовных вех на его долгом пути самопознания. Аналогично, а некоторым моим клиентам уже за 65, мы отмечали, что многие из их снов – это как бы обзор их жизни. Возможно, психика продолжает сортировать накопленные обломки нашей истории и расспрашивает: «Что это было? Какова причина или смысл этого? Что стояло у железнодорожной стрелки жизни и направило поезд последствий по этой ветке, а не по другой? К чему было все это путешествие?» Если это правда, что психика клиента не просто хранит воспоминания, то возможно ли, что разум, который создает и жаждет смысла, все еще пытается найти ответы на вопросы, дающие нам возможность взглянуть на жизнь шире, чем мы видим ее в повседневных заботах и проблемах? Даже когда жизнь показывает нам лишь осколки, всполохи, отблески, разве мы не хотим увидеть картину в целом?

Когда мы подойдем к своему концу, то, если в этот момент будем в сознании, не зададимся ли вопросом, ради чего мы путешествовали? Будем ли упорствовать в своих ошибках, в непройденных путях, ранах? Или же сохраним любопытство, прослеживая, что происходило внутри нас все это время? Скорбя о неизбежной потере этого мира, вспомним слова Райнера Марии Рильке, обращенные к молодому поэту:

«И Вы, дорогой господин Каппус, не должны бояться, если на Вашем пути встает печаль, такая большая, какой Вы еще никогда не видали; если тревога, как свет или тень облака, набегает на Ваши руки и на все Ваши дела. Вы должны помнить, что в Вас что-то происходит, что жизнь не забыла Вас, что Вы в ее руке и она Вас не покинет. Почему же Вы хотите исключить любую тревогу, любое горе, любую грусть из Вашей жизни, если Вы не знаете, как они все изменяют Вас? Почему Вы хотите мучить себя вопросом, откуда все это взялось и чем это кончится? Вы же знаете, что Вы на распутье, и Вы ничего так не желаете, как стать иным»^[7].

Или же в минуту цинизма мы сочтем этот вихрь и чудо жизни странным, бредовым вымыслом, короткой ролью в более масштабной драме, чем мы можем себе представить, и, возможно, решим, что наша роль была самой тривиальной? Были ли мы реальны? Были ли мы здесь на самом деле? Были ли мы чем-то большим, чем вымышленный персонаж? Дануша Ламерис задается этим вопросом в своем одноименном стихотворении о вымышленных персонажах и различных выдумках, которым мы, возможно, служим:

Вымышленные персонажи

Бывает так, что они хотят сбежать?
Выкарабкаться из плена белых страниц
и войти в наш мир?
Холден Колфилд проскальзывает в кинотеатр,
Чтоб успеть на двухчасовой сеанс.
Анна Каренина сидит в закусочной
и читает газету, пока официантка
подает ей чизбургер.

Даже Гектор, оторвавшись от Илиады,
совершает прогулку по парку,
любуясь тюльпанами.

Может, они устали
от авторского ума,
от всех его загогулин и извивов.
Или вконец измучились
болтаться по Памплоне,
в каждой руке по бутылке,
есть лотосы на берегу Нила.

Другим было просто слишком жарко
в маленьком калифорнийском городке,
где им было предначертано
пахать всю жизнь на полях.

Как бы то ни было, они здесь,
блуждают по городским улочкам,
дождь падает на их воображаемые плечи.

А вы бы решились, если б могли?
Выйти наружу из собственной истории,
прислониться к дверному косяку
в «Файв энд Дайм», потягивая свой кофе.
Ваша жизнь где-то далеко позади,
и весь ее жар и тяжелый труд – только сказка
в руках незнакомца,
а тротуар впереди мокрый и сияет^[8].

Поэтому, когда Юнг продиктовал следующий абзац в своих «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях», я обратил внимание на нечто особенное в его предположении о множестве интрапсихических персонажей в большой архетипической драме. Мы думаем, что создали то, что происходит с нами, но не является ли это заблуждением эго-сознания, которое гордится своим суверенитетом, своей самобытностью, своей автономией? И не подобно ли такое отношение истории с блохой, которая сидит в гриве льва и воображает, что все остальные звери боятся ее величия?

Человеческое эго – это щепка, плывущая по радужному океану. Его так легко захлестнуть окружающими волнами, но оно приписывает себе привилегированное положение, воображает себя властелином в мире низших существ и принимает важные решения, имеющие большие последствия. Но как часто оно действительно руководит собой? Бывает ли человеческое эго действительно свободным от других влияний; не находится ли оно часто в плену диссоциативных сгустков энергии, известных как комплексы, и не является ли оно невольным слугой их архетипов? Не переносится ли оно большими архетипическими ветрами по переворачивающимся страницам разорванного времени?

Хотя эго-сознание, которое мы все так высоко ценим, служит конкретной цели, а именно – принимает решения, помогающие нам ориентироваться в опасностях и обещаниях повседневной жизни, оно также подвержено силам, о которых не может знать. В конце концов, общая проблематика бессознательного заключается в том, что оно бессознательно. Так что сортировка и отсев влияний, выбор, результат и все их последствия, которые я наблюдаю у своих пожилых пациентов, – это то, как сама психика информирует, возможно, учит, возможно, корректирует краткое правление эго в качестве самозваного суверена.

Но давайте сначала прочтем Юнга:

«Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они, возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами по себе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, не тождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы. Мой фантом говорил о вещах, которые мне никогда не пришли бы в голову. Я понимал, что это произносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своим мыслям так, будто они порождены мной. „Мысли, – утверждал он, – живут своей жизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некой комнате. Увидев таких людей, ты же не заявляешь, что создал их или что отвечаешь за их поступки“. Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.

Беседы с Филемоном сделали для меня очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он являлся именно таким объектом и спорил со мной, я понял, что есть во мне нечто, объясняющее вещи, для меня неожиданные, которые я не готов принять»^[9].

Давайте немного разберем этот абзац. Столкнувшись, как и многие из нас, с внутренним бунтом в середине жизни, Юнг решил не глотать обезболивающие таблетки и не искать гуру, в лице которого он мог бы найти авторитет, способный предложить ему ясность и направление. Вместо этого он решил посмотреть внутрь себя, обратить внимание на мысли, чувства, образы, которые наводняли его изнутри, и записать их или нарисовать. Стремясь распознать и понять эти внезапные всплески эмоций, он не только признавал их право на существование, но и наделял их достаточной осознанностью, чтобы они могли помочь ему осознать причины их появления. Возможно, его, как и всех нас, признать автономию бессознательного, инакость Другого, заставило появление депрессии, тревожного сна или разрушение психологических рамок. «Называя» Другого, он оказывал ему уважение и в то же время объективировал его настолько, что это позволяло вести с ним диалог. Только диалог – то, что он называл на швейцарском немецком языке^[10] Auseinandersetzung, противопоставляющий сознательную жизнь эго «сознанию» Другого, которое до сих пор было бессознательным, – расширяет его.