Массимо Рекалькати: Что остаётся от отца? Отсутствующие отцы нашего времени

© ООО Издательство «Питер», 2025

© 2011, Raffaello Cortina Editore

© Перевод на русский язык ООО «Прогресс книга», 2025

© Издание на русском языке, оформление ООО «Прогресс книга», 2025

* * *

Предисловие

Книга «Что остается от отца?» подхватывает и расширяет тему испарения отца, заданную Лаканом, которая стала отправной точкой для моих углубленных размышлений о современной психопатологии в более ранней работе «Человек без бессознательного»^[1]. Возвращение к этой теме обусловлено желанием выйти за рамки простой констатации факта испарения отца, его непоследовательности, слабости, потери им символического авторитета, а также многочисленных последствий для общественной и частной жизни, к которым это испарение привело. В этой небольшой книге вопрос поставлен по-другому: что остается от отца в эпоху его испарения?^[2] Именно этот вопрос занимал меня не только как психоаналитика, но и как отца: что остается от фигуры отца в момент ее исчезновения? Во времена, когда отцовский авторитет и его нормативная сила, кажется, полностью себя исчерпали. Должны ли мы теперь избавиться от всего отцовского? Не пора ли нам сказать «хватит с нас этих отцов»? Констатировать их безнадежное коматозное состояние? Признать, что отец является пережитком патриархальной культуры и должен быть безвозвратно отправлен на свалку истории, не вызывая ностальгии? Неолиберальный характер времени, в котором мы живем, кажется, не оставляет сомнений: речь идет о немедленном устранении отца как невыносимого более ограничителя нашей свободы и безудержной воли к наслаждению. В этом смысле наше время, по сути своей, является временем отцеубийства. Если фигура отца выступает прежде всего той фигурой, которая стоит на страже смысла невозможного, то главенствующая сегодня социальная заповедь вопреки всем отцам гласит, что все возможно, открывает путь к свободе, отвергает всякий опыт границ и недостаточности.

На фоне этого отклонения, которое, очевидно, характерно не только для психоанализа, но и для всего нашего общества, я хотел бы выразить свою точку зрения. Не только стремясь избежать общего хора, воспевающего смерть отца (то, что «король голый», в конце концов, является очевидным для всех фактом), но и отказываясь быть среди тех, кто ностальгически оплакивает его отсутствие (в моих глазах нет ничего более ненавистного, чем патернализм и его производные), я все же сделал попытку переосмыслить отцовскую функцию. Каким образом? Что в самом деле остается от отца? Речь идет о том, чтобы пересмотреть этот образ не с высоты былой славы, непогрешимости и могущества, а, наоборот, перевернув его с ног на голову (подобно молодому Марксу, заявившему, что диалектика Гегеля стоит на голове). В чем заключается суть этой небольшой, но получившей широкий успех книги: переосмыслить фигуру отца «с ног до головы». Замечу сразу, что я вовсе не собирался отрекаться от самой фигуры отца, а лишь отказался от его вертикальной позиции Идеала, Хозяина, непогрешимого вождя, авторитета, за которым всегда остается последнее слово о смысле жизни и смерти, о добре и зле, о том, что истинно и ложно. Я сделал попытку исправить патриархальное представление об отце. Какая идеологическая база лежит в основе этого представления? Отец с усами или бородой, мужественный, строгий, самец, достойный супруг хранительницы очага, отец – кладезь мудрости, за которым всегда остается последнее слово, символ Закона, который подавляет желание, питаясь при этом его силой. Такова версия патриархального отца. Но, как мы знаем, эта версия себя исчерпала. Разве подобным описанием отца патриархальной традиции – «с суровым взглядом» и «громогласным голосом» – исчерпывается отцовская роль как таковая? И разве не наоборот – именно на закате, в момент ухода и исчезновения, мы приходим к истинному пониманию отцовского статуса и его функции? Отец, который остается после заката своего патриархального прародителя, становится тем, кто дарует слово, а не забирает его. Он символ Закона, который выражается не только в запрете, но и в открытии силы желания для дальнейшей жизни; он знает, как заслужить уважение, но уважение не приходит под давлением страха, а рождается через свидетельство. Осмыслить фигуру отца «с ног до головы» – значит признать в отце того, кто дает право голоса, а не претендует на него как на свою собственность, кто знает, как начать беседу, а не прервать ее, кто благодаря своим поступкам предлагает себя в качестве свидетеля, а не образца для подражания. Свидетеля чего? Того, что жизнь может иметь смысл, сияние и должна быть избавлена от соблазна разрушения. В том, что осталось от отца, от его основания, после падения с патриархального пьедестала, кроется на самом деле истинная функция отца: очеловечивать Закон, освобождать его от его слепой жестокости, объединять, а не противопоставлять, как напоминает Лакан, Закон желанию. В этом смысле «Что остается от отца?» – христианская книга в самом радикальном понимании этого слова. Она усматривает в том, что осталось от отца – отца, который сопротивляется, – освобождение Закона от жертвенного, виселичного, садистского облика. Подобно Иисусу, который утверждал, что пришел, чтобы исполнить закон – закон древней традиции, – освободив его силой любви от присущей жестокости, от исключительно мстительного характера, отец-свидетель, о котором я говорю в этой книге, также представляет собой попытку привести отцовский Закон к его исполнению, то есть освободить от нормативно-репрессивного использования самого Закона. Отец, который говорит «Нет!» – отец запрета, – исправлен фигурой отца дарующего, способного любить, а не ограничивать личную свободу своего сына, отцом, который говорит «Да!» Это «Да!» не отменяет «Нет!», но приводит в исполнение, именно по-христиански, символическую функцию запрета, раскрывая его через дарение, через передачу дара возможности желать от одного поколения другому. В этом состоит урок книги «Что остается от отца?», в которой собраны крайне важные и актуальные показания о фигуре отца-свидетеля: это, прежде всего, выступления Лакана, а также романы «Дорога» Кормака Маккарти, «По наследству» Филипа Рота, киноработы Клинта Иствуда. В чем состоит урок? В том, что отцовство во времена упадка его патриархальной роли не может быть сведено к биологическому факту, к общности генов, к единой родословной, к половой принадлежности. И в этом смысле фигуры отца могут быть разными, и не всегда они умещаются в сюжет семейной истории, как мы увидим дальше на примере молодого парня Тао и старого мрачного Уолта – героев фильма «Гран Торино» Иствуда. Отцовство – не функция сперматозоида: отец появляется там, где есть передача наследства и способность очеловечивать Закон. Отец есть только там, где есть свидетельство о том, что жизнь может оставаться желанной вплоть до самого ее конца. Отец проявляется только тогда, когда он показывает сыну исключительную силу желания. Отец существует при условии, как утверждал Лакан, что Закон может обрести воплощение в желании.

Моим отцам и моим детям

Введение

Пусть благодатью будет пребыванье здесь,

молю о милости твоей безмолвно,

сложив ладони, опустив глаза,

как тот, кто ожидает приговора.

Пусть благодатью будет пребыванье здесь,

в творении мира,

в праведности жизни. Да будет так.

Марио Луци. Пожелание

1. Правильно ли учить детей молиться, если Бог мертв? Я ставлю этот вопрос прежде всего как отец, а уже потом как психоаналитик. Но что значит молиться? Означает ли это, что мы подпитываем в наших детях иллюзию веры в Бога, который больше не существует, в мир за пределами этого мира? Или, как думают представители определенной культуры разочарования, это значит культивировать суеверный ритуал? А может, обучение молитве – это способ сохранить призыв к Другому, который не может быть низведен до высокомерия нашего знания, уберечь непроявленное, воспитать нехватку, открытость тайне, уважение к тому, что невозможно выразить? Один мой дорогой коллега совершенно не выносит подобных разговоров. Он убежден, что психоанализ – это полный и окончательный отказ от всяческих молитв. Бог не отвечает, Отец молчит, небо над нашими головами, как повторял Сартр, пустынно. Я тоже, как и мой коллега, не умею молиться, хотя меня этому заботливо учила мама. Молитва, обращенная к Богу, относится ко времени его бытия. И все же я решил, с согласия жены, показать своим детям, что все еще можно молиться, поскольку молитва охраняет место Другого, не cводимого к собственному «Я». Для молитвы – как я объяснял детям – надо с благодарностью преклонить колени. Перед кем? Перед каким таким Другим? Я не знаю ответа на этот вопрос, да и не хочу на него отвечать. А мои дети, в свою очередь, его не задают. Мы просто приступаем к молитве вместе, когда они меня об этом просят. Пытаемся творить молитву, чтобы сохранить пространство тайны, чего-то невозможного, неохваченного, не включенного в нас самих. Аминь, пусть будет, «да будет так». Во времена, когда Отец больше не может ответить на вопросы о смысле жизни, о добре и зле, в эпоху, которую Лакан определил как испарение отца, нам остается лишь сила молитвы и уважение к тайне того, кто просто существует.

В работе «Будущее одной иллюзии» Фрейд вслед за просветителем Ницше взывал к вере в разум как критическому противоядию от иллюзорности любой религии. Траур по отцу для него означал твердое признание конечного характера бытия. Но отчего же, спрашиваю я себя, этот конечный характер существования должен отменять наличие какой-либо тайны? Разве существование, его «безграничная случайность»^[3], не является само по себе тайной? И не сталкиваемся ли мы здесь с основным аспектом отцовской функции в современный период? Как сохранить веру в существование тайны и избежать разочарований, которые могут стать альтернативной религией, новой формой иллюзии. Как поступать, чтобы ограничения пошли во благо? И не является ли опыт нашей кастрации центральным переживанием любой подлинной молитвы? Не в этом ли состоит ключевая задача отцовской функции – сделать возможной встречу со своим крайним пределом?^[4]