Что остаётся от отца? Отсутствующие отцы нашего времени (страница 2)
2. Любые рассуждения о кризисе отцовской функции выглядят одновременно и безнадежно устаревшими, и крайне актуальными. И не только из-за того, что нелегко смириться с трауром по Отцу, но прежде всего потому, что для очеловечивания жизни требуется встреча «хотя бы с одним отцом». В эпоху «испарения» отца, по мнению позднего Лакана, «все что угодно» может выполнять его функцию. Отцовство больше не является вопросом пола или крови. Его идеальный Образ больше не управляет ни семьей, ни социумом. Однако же это не повод оплакивать былое правление или смиряться с необратимым исчезновением. Чтобы обходиться без отца, надо уметь его использовать, как сказал бы Лакан. Обходиться без него, скорбеть об Отце не значит свергнуть, а потом воспевать обломки, жаловаться на непосильную ношу или скорее на ее бесполезность. Всерьез горевать об Отце значит согласиться с отцовским наследием, принять все его наследство. Как это понимать? Сартр писал, что субъект может реализоваться, только развивая в себе то, что было в нем заложено Другим (отцом, матерью, семьей, обществом, окружающими людьми). Человек как существо, обитающее в языковой среде, не может быть самодостаточным, свободным от системной зависимости от Другого. В этом смысле мы сами и есть молитва. Каждый из нас родом из тех далей, которые он не выбирал, но которые определили его. Не существует «Я», заданного раз и навсегда, потому что субъективность – это непрерывный процесс самоопределения, который выражен постоянным движением туда и обратно между «внутренним» и «внешним» «Я» собственным. Этот окончательный вывод позднего Сартра подхватил Лакан: не существует самодостаточности, субъекта, который бы «сделал себя сам», человек не является ens causa sui[5]. Опыт анализа показывает, что если применить метод свободных ассоциаций, то есть разрешить пациенту рассказывать все, что приходит на ум, то в качестве главных персонажей его историй непременно появятся фигуры отца, матери, братьев, сестер. Как будто некая необходимость сковывает свободные ассоциации: чтобы говорить о себе, о самом сокровенном своем «Я», субъект должен рассказывать про Другого, от которого он происходит, и в итоге вынужден признать, что бессознательное – это речь Другого. Все мы родом из прошлого, которое нас формирует, и оно же нас превосходит. Мы всегда зависим от того, что происходит с Другим, от слов Другого. Мы невольно являемся объектами в руках Другого, и наше будущее, как сказал бы Сартр, это будущее Других. И все же именно на фоне того, что нам предшествовало и нас определило, мы имеем возможность по-особому взглянуть на неповторимость своего происхождения, обособить себя и вернуть уникальность всего того, что мы унаследовали от Другого.
3. В этой книге проблема наследия, того, что значит наследовать, проблема передачи желания является центральной. Книга о том, что остается от отца, не может не затрагивать тему наследования. Разве отцовская функция не отвечает в первую очередь на вопрос о том, как можно унаследовать способность желать, каким образом происходит ее передача от одного поколения к другому?
Всем нам по жизни встречались разные отцы, кровные и некровные. И мы знаем разных детей, своих и чужих. Нас создали наши отцы, а мы, в свою очередь, пытаемся сотворить что-то из наших детей. И все же мы не похожи ни на наших отцов, ни на наших детей. Наследование предполагает особое движение между отождествлением и разотождествлением. Но это ни отождествление, ни разотождествление. Скорее это разотождествление, которое предполагает, что отождествление уже произошло, и отождествление, требующее разотождествления. Об этом напоминает Фрейд в своем труде-завещании «Очерк психоанализа», цитируя знаменитую фразу Гете: «Что дал тебе отец в наследное владенье / Приобрети, чтоб им владеть вполне». Что это значит? Чтобы использовать Отца, надо научиться обходится без него. Но обходиться без него не значит аннулировать символический долг перед Другим. Научиться обходиться без него нужно для того, чтобы получить возможность им воспользоваться, а не отменить его существование. Но даже если бы мы захотели это сделать, решили бы аннулировать символический долг перед Отцом, попросту отменить его существование, то никоим образом не смогли бы им воспользоваться. Превратились бы в вечных сирот (опасность, которую хорошо разглядел Ницше), рассерженных и обиженных на Отца. В отделении от отца нет ненависти к нему, потому что умение обходиться «без» подразумевает использование, пересмотр отношения к наследству, согласие на него, восстановление, повторное завоевание, как сказал бы Фрейд, цитируя Гете. Это одна из последних тем, которая вышла из-под пера отца психоанализа: чтобы подлинно обладать тем, что унаследовал, надо завоевать это вновь. Надо пустить по ветру первое наследство, чтобы обрести второе. Под первым подразумевается кровь и наслаждение, под вторым – человеческое и символическое желание. Чтобы получить доступ ко второму, надо испытать чувство нехватки при обладании первым. Речь идет о том, что придется захлебнуться в крови, чтобы возродиться в символе и желании. Действительно, наследство – это не то, что получаешь благодаря генам или согласно родословной, прежде всего, надо захотеть унаследовать, дать согласие на наследство, завоевать его вновь.
4. С точки зрения Лакана, Закон и желание объединяет общий посыл к невозможному. Запрет на кровосмесительную связь, который устанавливает Закон кастрации, открывает доступ к желанию. Закон – не угроза, а условие для появления желания. Призыв к сильному союзу между Законом и желанием звучит в библейском тексте, его повторяют в своих работах Фрейд и Лакан. Но наше время всеобщего отрицания ставит под сомнение этическую основу этого союза, демонстрирует полную несостоятельность любого Идеала и, следовательно, растворяет Имя Отца как символическую функцию, способную остановить проклятое кровосмесительное наслаждение и восстановить союз между Законом и желанием.
Кровосмесительная природа наслаждения, отсутствие границ и символических запретов, нерегулируемое поведение, «Оно», лишенное бессознательного, смерть желания, насилие и расизм, отвержение Другого, нарциссический культ «Я», циничное равнодушие, безразличие, безудержное влечение к смерти – такова психопатологическая картина современной эпохи, на фоне которой происходит процесс «испарения» Отца, торжествует объект, который становится единственно возможной ценностью, установленной капиталистическим дискурсом. Стоит ли нам в таком случае скорбеть по Отцу в смысле окончательного отказа от закона кастрации, или все же следует попытаться переосмыслить его функцию в момент наибольшего упадка? В этой книге мы берем за основу вторую гипотезу и в том, что осталось от отца, видим отказ от любых универсальных Идеалов, единичную версию Закона в период исчезновения его духовной значимости, Закон, который можно свести к этическому измерению ответственности.
В своей более ранней книге «Человек без бессознательного» я уже ставил вопрос о том, что остается от отца в эпоху, ознаменованную его «испарением»[6]. Наше время действительно характеризуется окончательным упадком Эдиповой фигуры отца, которая позволяла существовать союзу между Законом и желанием на основе безусловной ценности образа pater familias[7] как для семьи, так и для общества. Его фаллическая сила напрямую вытекала из могущества Бога-Отца религиозной традиции, сплетая Закон и желание в метафорически обоснованный союз. Лакан по-своему выделял этот союз в теории «Имени Отца», согласно которой исключительно символическая власть Закона кастрации превосходит реальную фигуру отца. Имя Отца – это не настоящий Отец, а абсолютный символ, действующий на фоне отмены настоящего отца. Там, где есть Имя Отца, настоящий отец мертв. Но если реальному отцу удалось выжить, как при психозе, он проявляет непристойную и разрушительную силу, полностью противоположную символическому Закону. Вот почему Лакан в конечном итоге отождествляет Имя Отца с действием языка, который определяет невозможность для говорящего существа получить прямой доступ к объекту наслаждения.
В этой книге рассматривается также символическая версия Отца, поскольку время ее славы (относительной) подошло к концу. Следовательно, мы будем размышлять об отце как об «остатке», а не нормативном Идеале, как об уникальном поступке, а не чистом символе, как о воплощении, а не значимой функции, как об этическом свидетельстве, а не первоначале, как о случайной встрече, а не об Имени, как о моральной ответственности, а не абстрактном учении. То, что осталось от отца, то, что сохранилось после рассеивания его богословской и идеологической функции, является лишь уникальным поступком, воплощением возможного союза Закона с желанием, этическим проявлением ответственности по отношению к собственному желанию. Этот уникальный поступок транслирует запрет на извращенное наслаждение вместе с передачей в дар желания. Идея книги состоит в том, что «испарение» нормативной функции Отца Эдипа, вместо того чтобы освободить нас от отца, должно привести к этической реабилитации отца как живого свидетеля, а не как символического Имени Отца