Закончим набросок на этом. Сомневаюсь, что вам нужен целый график с целью угадать, что случилось дальше, или учебник по классовой динамике США, чтобы понять, кем же из пяти студентов, в итоге получивших академический испытательный срок или вынужденных заново пройти отдельные курсы, и одного студента, формально временно исключенного в ожидании решения об исключении уже окончательном и возможной ^[32] передаче дела прокурору округа Гемпшир, был ваш покорный живой автор, мистер Дэвид Уоллес из Фило, штат Иллинойс, желанием моего возвращения в каковой безжизненный никчемный город, чтобы промариноваться там перед телевизором как минимум один, а то и два семестра, пока администрация неторопливо вершит мою судьбу ^[33], ни я, ни моя семья особенно не горели. Между тем, согласно положениям § 106(c-d) Закона о федеральных претензиях 1966 года, уже начал тикать счетчик на мои гарантированные студенческие займы – по ставке 6¼ процентов на 1 января 1985 года.

Еще раз: если что-то здесь кажется вам расплывчатым или ужатым, то просто потому, что я даю очень базовую, заточенную под конкретную задачу версию того, кем и где я был, в смысле жизненной ситуации, в те тринадцать месяцев на должности налогового инспектора. Более того, боюсь, причина, почему именно я угодил на этот правительственный пост, – тоже элемент предыстории, который я могу объяснить только опосредованно, то есть якобы объясняя, почему именно объяснить не могу ^[34]. Во-первых, попрошу не забывать вышеупомянутую нерасположенность возвращаться и отбывать свой срок в чистилище дома в Фило – это взаимное нежелание, в свою очередь, касается множества моих проблем и предыстории с семьей, в которые я не смог бы углубиться, даже если бы захотел (см. ниже). Во-вторых, скажу, что город Пеория находится приблизительно в ста пятидесяти пяти километрах от Фило – на расстоянии, когда возможен обобщенный семейный надзор без большой детальности, способной вызвать чувства переживания или ответственности. В-третьих, могу направить вас к § 1101 Закона Конгресса о добросовестной практике взимания долгов 1977 года, что оказывается приоритетнее § 106(c-d) Закона о федеральных претензиях и допускает отсрочку по гарантированному студенческому займу для официальных работников некоторых государственных органов, включая угадайте какое. В-четвертых, после изматывающих переговоров с юрисконсультом издательства мне разрешено сообщить, что мой тринадцатимесячный договор, должность и гражданский грейд GS-9 – результат определенных тайных действий определенного неназванного родственника ^[35] с неуточненными связями в офисе регионального комиссара Среднего Запада определенного неназванного государственного органа. Последнее и самое важное: еще мне разрешено сказать, хотя и совсем не в своих выражениях, что члены семьи почти единогласно отказались подписать согласие, необходимое для дальнейших либо более подробных использования, упоминания или репрезентации вышеупомянутых родственников или любого их образа в любом качестве, контексте или форме, в том числе для упоминаний sine damno^[36], в художественном произведении (далее – «Бледный король»), и поэтому я не могу конкретней рассказать, что, как да почему. Конец объяснения отсутствия настоящих объяснений – но это, пусть даже и покажется раздражающим или непрозрачным, (опять же) все же лучше ситуации, при которой вопрос, почему/как я работал в Региональном инспекционном центре Среднего Запада, маячил бы большим и незатронутым весь следующий текст ^[37], будто слон в комнате из поговорки.

Тут, наверное, еще нужно затронуть другой вопрос ключевой мотивации, тесно связанный с темой правдивости и доверия, поднятой в нескольких ¶ выше, а именно: с чего вдруг вообще документальные мемуары, если я в первую очередь автор художественной литературы? Не говоря уже о вопросе, зачем ограничивать мемуары одним давно прошедшим годом в изгнании от всего, что меня хотя бы отдаленно волновало или интересовало, когда я служил не более чем крошечным эфемерным машинным винтиком в огромной федеральной бюрократии ^[38]? Здесь может быть два разных правильных ответа, один – личный, второй – более литературный/гуманистический. В плане личного первым делом тянет сказать, что это просто не ваше дело… вот только один недостаток обращения непосредственно и лично к вам в наших культурных реалиях 2005 года заключается в том, что больше, как мы с вами знаем, не существует мало-мальски четкой черты между личным и публичным или, скорее, между личным и перформативным. Среди очевидных примеров: сетевые логи, реалити-шоу, камеры мобильных, чаты… не говоря уже о радикально возросшей популярности мемуаров как литературного жанра. Конечно, «популярность» в этом контексте – синоним прибыльности; и вообще-то в плане личных мотиваций должно уже хватать одного этого. Учтите, что в 2003 году аванс среднего автора ^[39] за мемуары был почти в 2,5 раза выше, чем за художественное произведение. Истина проста: я, как и многие другие американцы, понес в нестабильной экономике последних лет некоторые потери, и эти потери совпали во времени с увеличением моих финансовых обязательств параллельно с моими возрастом и ответственностью ^[40]; и тогда как самые разные американские писатели – и с некоторыми я знаком лично, включая одного, кому еще весной 2001 года лично одалживал деньги на элементарные бытовые расходы, – недавно сорвали банк на мемуарах ^[41], и я был бы полным лицемером, если бы притворялся, будто слежу и следую за рыночными силами меньше других.

Впрочем, как знают все зрелые люди, в человеческой душе могут сосуществовать очень разные мотивы и чувства. Такие мемуары, как «Бледный король», невозможно написать только из финансовых соображений. Один из парадоксов профессионального писательства – книги, написанные только ради денег и/или славы, почти никогда не приносят ни того, ни другого. Правда в том, что у нарратива, окружающего это предисловие, есть значительная общественная и художественная ценность. Может показаться, будто я много о себе мню, но смею вас заверить, я бы не стал и не смог вбухивать в «Бледного короля» три года тяжкого труда (плюс лишние пятнадцать месяцев на юридические и редакторские пляски с бубном), если бы сам в это не верил. Взгляните, например, на мысль, записанную в точности со слов мистера Девитта Гленденнинга – младшего, директора Регионального инспекционного центра Среднего Запада в основное время моей работы там:

Если знать точку зрения человека на налоги, можно определить и всю [его] философию. Налоговый кодекс, когда вы его узнаете поближе, воплотит для вас всю суть [человеческой] жизни: жадность, политику, власть, доброту, милосердие.

К качествам, которые приписывал кодексу мистер Гленденнинг, я с почтением добавлю еще одно: скука. Непрозрачность. Недружелюбность к пользователю.

Все это можно сформулировать по-другому. А если покажется суховато и заумно, это просто я так свожу все к самому абстрактному скелету:

1985 год – критический для американского налогообложения и правоприменения американского налогового кодекса Налоговой службой. Вкратце в тот год произошли не только фундаментальные изменения в оперативном мандате Службы, но и кульминация запутанной внутриведомственной битвы сторонников и противников активной автоматизации и компьютеризации налоговой системы. По сложным административным причинам именно Региональный инспекционный центр Среднего Запада стал одним из полей, где развернулась заключительная фаза этого сражения.

Но это только один аспект. Как отмечалось в сноске намного выше, в глубине под этой операционной битвой за человеческое/цифровое обеспечение соблюдения законодательства разворачивался конфликт за саму миссию и смысл Службы – конфликт, чьи последствия раскатились от коридоров власти в министерстве финансов и Трех Шестерках до самого застойного и захолустного окружного подразделения. На высочайших уровнях боролись, с одной стороны, традиционные, или «консервативные» ^[42], чиновники, считавшие налоги и их администрирование ареной социальной справедливости и гражданской добродетели, а с другой стороны – более прогрессивные, «прагматичные» законодатели, ценившие превыше всего рыночную модель, эффективность и максимальную отдачу вложений в годовой бюджет Службы. Если сводить к сути, вопрос стоял так: должна ли и в какой степени Налоговая работать как коммерческое предприятие?

Пожалуй, на этом в резюмировании мне лучше и остановиться. Если умеете искать и разбираться в правительственных архивах, можете найти многотомную историю и теорию каждой стороны дебатов. Это все публичная информация.

Но только вот в чем штука. И тогда, и сейчас об этом хоть что-то знают очень немногие обычные американцы. Как и о глубоких переменах, которые постигли Службу в середине 1980-х и теперь непосредственно влияют на то, как устанавливаются и обеспечиваются налоговые обязательства граждан. И причина этого невежества – вовсе не секретность. Несмотря на хорошо задокументированные паранойю и нелюбовь к публичности у Налоговой ^[43], секретность тут ни при чем. На самом деле граждане США не знали / не знают об этих конфликтах, реформах и высоких ставках потому, что тема политики и администрирования налогов очень скучная. Гнетуще, поразительно скучная.

Невозможно переоценить важность этого момента. Взгляните с точки зрения Службы на преимущества унылости, невразумительности, умопомрачительной сложности. Налоговая – один из самых первых государственных органов, узнавших, что эти качества помогают закрыться от общественных протестов и политической оппозиции. Неподступная скука на самом деле щит куда прочнее, чем секретность. Ведь главный недостаток секретности как раз в том, что она интересна. Тайны манят; люди ничего не могут с собой поделать. Не забывайте, период, о котором мы говорим, – всего спустя десять лет после Уотергейта. Если бы Служба пыталась скрывать или заметать свои конфликты и конвульсии, какой-нибудь предприимчивый журналист(ы) мог бы их разоблачить, привлечь внимание, интерес и скандальную шумиху. Но получилось с точностью до наоборот. Получилось, что большая часть высоких политических дебатов два года разворачивалась у всех на виду, например на открытых слушаниях Совместного комитета по налогообложению, Подкомитета Сената по процедурам и законодательным актам минфина, Совета заместителей и помощников комиссаров Налоговой службы. Эти слушания – скопления анаэробных мужчин в унылых костюмах, которые говорили на безглагольном канцелярском языке – заменяя слова «план» и «налоги» терминами вроде «стратегический шаблон применения» и «вектор прибыли» – и по одному только регламенту добивались консенсуса целыми днями. Об этом – почти ни слова даже в финансовой прессе; догадаетесь сами почему? Если нет, задумайтесь о том, что почти все протоколы, записи, исследования, белые книги, поправки к кодексам, постановления о доходах и процессуальные записки открыты для изучения со дня публикации. Даже запрос по FOIA не нужен. Но как будто ни один журналист ни разу в них не заглядывал – и по уважительной причине: это непрошибаемая скала. Глаза закатываются уже на третьем или четвертом ¶. Вы даже не представляете насколько ^[44].

Факт: родовые схватки Новой Налоговой привели к одному из главных и ужасных пиар-открытий в современной демократии: если сделать щекотливые вопросы управления достаточно скучными и непонятными, чиновникам не придется ничего скрывать или замалчивать, потому что никто из посторонних даже внимания не обратит. Никто не обратит внимания, потому что никому не интересно – более-менее априори из-за того, какие эти вопросы монументально скучные. Ужасаться ли этому пиар-открытию из-за его коррозийного эффекта на демократический идеал или рукоплескать за усовершенствование эффективности управления, зависит, видимо, от того, какую сторону человек занимает в [более основополагающих дебатах «идеалы против эффективности»], упомянутых на стр. 115–116, порождающих очередной запутанный порочный круг, хотя я уже не буду испытывать ваше терпение попытками его описать или понять.