Бледный король (страница 23)
– Я жалею об этом разговоре все больше и больше. Это просто… вы любите кино?
– А то.
– Шутишь, что ли?
– Ничто не скрашивает дождливый вечер так, как «Бетамакс» и хороший фильмец.
– Допустим, выявлено, что рост насилия в американском кино коррелирует с повышением уровня насильственных преступлений. Я имею в виду, допустим, статистика не просто намекает, а убедительно демонстрирует, что растущее число жестоких фильмов вроде «Заводного апельсина», «Крестного отца» или «Экзорциста» имеет причинно-следственную связь с ростом беспредела в реальном мире.
– Не будем забывать «Дикую банду». К тому же «Заводной апельсин» – британский.
– Заткнись.
– Но только дай определение «жестоких». Ведь каждый понимает это совсем по-своему?
– Сейчас выкину тебя из этого лифта, Икс, я тебе богом клянусь.
– Чего бы мы тогда ожидали от голливудских корпораций, которые снимают фильмы? Мы бы правда ожидали, что их будет волновать влияние фильмов на насилие в культуре? Может, мы бы вставали в красивые позы и слали ругательные письма. Но корпорации, несмотря на всю пиар-брехню, ответят, что у них бизнес, они зарабатывают деньги для акционеров, им плевать с высокой колокольни на то, что какие-то там статистики говорят об их продукте, если только правительство не вынудит их снизить уровень насилия.
– А это упрется в Первую поправку, и нешуточно.
– Не думаю, что голливудские студии принадлежат акционерам; думаю, большая часть принадлежит родительским компаниям.
– Или если только – что? Если обычные кинозрители перестанут ходить толпами на ультражестокие фильмы. Киношники скажут, что делают то, для чего и придуманы корпорации: отвечают на спрос и зарабатывают, сколько разрешает закон.
– Прям очень скучный разговор.
– А иногда самое важное скучно. Иногда это работа. Иногда самое важное – не произведения искусства для твоего развлечения, Икс.
– Я хочу сказать вот что. И прости, Икс: если бы я знал, о чем говорю, сказал бы быстрее, но я не привык об этом говорить и никогда не умел даже переложить смысл в слова хотя бы в мало-мальском порядке – это все обычно скорее как торнадо у меня в голове, пока я еду утром и думаю о рабочих задачах на день. Примером с кино я хотел сказать только одно: снизит ли статистика желание людей ходить толпами на ультражестокие фильмы? Не снизит. И вот в чем безумие; вот что я имею в виду. Что бы мы делали? Мы бы ныли из-за проклятых бездушных корпораций, которым плевать на состояние нации, лишь бы подзаработать. Кто-нибудь написал бы редакторскую колонку в «Джорнал Стар» или даже письмо своему конгрессмену. Мол, придумайте закон. Регулируйте такие вещи, сказали бы мы. Но вот вечер субботы – и люди все равно пойдут на любой чертов жестокий фильм, который им хочется посмотреть со своей миссис.
– Они как будто ждут, что правительство будет родителем и отнимет опасную игрушку, а до тех пор будут с ней спокойно играться. Причем с игрушкой, опасной для других.
– Они не считают ответственными себя.
– По-моему, изменилось то, что люди не видят личную ответственность. Не считают, что это их личная, индивидуальная покупка билета на «Экзорциста» и повышает тот спрос, из-за которого корпоративные машины снимают все более и более жестокие фильмы, чтобы этот спрос удовлетворить.
– Они ожидают, что правительство что-нибудь сделает.
– Или что корпорации вдруг отрастят душу.
– Это очень хороший и понятный пример, мистер Гленденнинг, – сказал я.
– Не уверен, что «Экзорцист» тут правда подходит. «Экзорцист» не такой уж жестокий, скорее противный. Вот «Крестный отец» – жестокий.
– Так и не посмотрел «Экзорциста» – миссис Джи сказала, пусть ей лучше отрежут пальцы на руках и ногах тупыми ножницами, чем она станет терпеть этот мусор. Но судя по тому, что я читал и слышал, он чертовски жестокий.
– По-моему, это скорее неголосовательный синдром – «я-такой-маленький-а-масса-людей-такая-большая-что-я-могу-изменить», вот и остаются сидеть дома и смотрят «Ангелов Чарли» вместо того, чтобы голосовать.
– А потом ноют из-за избранных лидеров.
– Тогда, может, это ощущение не столько того, что отдельный гражданин не несет ответственность, сколько того, что они маленькие, а правительство и вся страна – большие, у них нет и шанса на что-то реально повлиять, вот и остается просто заботиться о себе, как получится.
– Не говоря уже о том, насколько корпорации действительно большие; как непокупка билета на «Крестного отца» одним человеком повлияет на «Парамаунт Пикчерз»? Хотя это все равно бред; оправдания за свою безответственность и отказ от крошечных усилий в решении о том, куда движется страна.
– По-моему, все это играет свою роль. И трудно определить, в чем конкретно разница. И я не хочу показаться старпером и заявлять, будто люди уже не такие ответственные, как в былые времена, страна скатилась. Но у меня и вправду такое ощущение, будто граждане – возьми хоть налоги, хоть мусор на улицах, что угодно, – раньше чувствовали себя частью Всего, что огромное «Все Остальные», определяющее политику, вкусы и общее благо, на самом деле состоит из целой толпы индивидов вроде них самих, что они часть Всего, что они должны исполнять свою роль, вносить вклад и верить, что так же, как Все Остальные, влияют, останется ли страна и дальше хорошим местом для жизни или нет.
– Сейчас граждане чувствуют себя отчужденными. Как бы «я против всех».
– «Отчуждение» – тоже словечко из шестидесятых.
– Но почему эту отчужденную мелкую эгоистичную невлиятельную тему породили именно шестидесятые, ведь если они и показали что-то хорошее, так это то, что граждане-единомышленники могут думать самостоятельно, а не просто хавать все, что говорит Истеблишмент, и могут сплотиться, выйти на улицы, требовать перемен – и реальные перемены будут; мы уходим из Вьетнама, мы получаем социальную защиту, Закон о гражданских правах и движение за равноправие женщин.
– Потому что в игру вступили корпорации и превратили все искренние принципы, устремления и идеологию в моду и позы – сделали из Бунта моду, а не порыв души.
– Демонизировать корпорации слишком уж легко, Икс.
– Разве слово «корпорация» не происходит от слова «тело», как бы «объединение в тело»? Так и создали искусственных людей. Какая там, Четырнадцатая поправка наделила корпорации всеми правами и обязанностями граждан?
– Нет, Четырнадцатую поправку ввели в рамках Реконструкции, чтобы дать полные гражданские права освобожденным рабам, а уже потом пронырливый юрист какой-то корпорации убедил Верховный суд, будто под ее критерии подходят и корпорации.
– Это мы сейчас про S-корпорации, да?
– Потому что и впрямь непонятно, ты, когда ты говоришь «корпорации», имеешь в виду отдельное или совместное налогообложение, ООО, ассоциации с правами юридического лица, плюс еще есть закрытые и открытые АО, плюс ширмы, которые на самом деле ограниченные партнерства, нагруженные безоборотными кредитами, чтобы генерировать убытки на бумаге, то есть просто паразиты налоговой системы.
– Плюс корпорации с отдельным налогообложением вносят свой вклад в виде двойного налога, поэтому трудно сказать, будто от них нет пользы в налоговой сфере.
– Икс, ты не видишь, но я сейчас смотрю на тебя с насмешкой и презрением; мы тут чем, по-твоему, занимаемся?
– Не говоря уже о фидуциарных инструментах, функционирующих практически идентично корпорациям. Плюс франшизы, прозрачные трасты, некоммерческие фонды, учрежденные как корпоративные инструменты.
– Это все не важно. И я даже не совсем о том, чем мы тут занимаемся – если только в том смысле, что из-за этого мы видим гражданские настроения вплотную, ведь нет ничего конкретнее, чем налоговый платеж: все-таки это – твои деньги, а обязательства и прогнозируемая прибыль на вклад – абстракция, такая же абстракция, как и вся страна с ее правительством и всеобщим процветанием, поэтому отношение к налогам и кажется тем местом, где гражданская ответственность человека обнажается в самом ярком виде.
– А разве черные и корпорации воспользовались не Тринадцатой поправкой [69]?
– Разрешите его выкинуть, мистер Джи, я вас умоляю.
– Вот что стоит выкинуть. В 1830-х и 40-х штаты впервые стали наделять статусом корпораций большие и регулируемые компании. И в 1840-м или 41-м де Токвиль выпустил свою книжку об американцах и где-то в ней написал, что среди прочего демократии и присущий им индивидуализм по самой своей природе разъедают у гражданина чувство истинной общности – чувство, что есть настоящие живые сограждане, что их интересы и тревоги похожи на твои. Довольно кладбищенская ирония, если задуматься: форма правления, созданная ради равенства, делает граждан такими самозацикленными индивидуалистами, что они в итоге становятся солипсистами, нарциссами.
– А еще де Токвиль говорит о капитализме и рынках, которые, по сути, идут под ручку с демократией.
– Я просто не думаю, что сейчас говорю именно об этом. Винить корпорации легко. Девитт же говорит, если ты считаешь корпорации злом, а работой правительства – учить их морали, то ты уже перекладываешь свою гражданскую ответственность. Считаешь правительство своим большим братом, а корпорацию – большим хулиганом, от которого большой брат должен защищать на переменке.
– Тезис де Токвиля в том, что гражданин демократии по своей натуре – листок, который не верит в дерево, на котором растет.
– Что интересно в печальном смысле, так это негласное лицемерие: я, гражданин, буду и дальше покупать жрущие бензин машины, которые губят деревья, и билеты на «Экзорциста», пока правительство не примет закон, но, когда правительство этот закон все-таки принимает, я ною из-за Большого Брата и о том, как правительство нас замучило.
– Смотрите, к примеру, уровень налогового мошенничества и процент апелляций после аудита.
– Скорее я как бы хочу закон, чтобы ты не мог покупать жрущие бензин машины и билеты на «Дикую банду», а я-то еще как мог.